– Наверно, нам не следует играть в прятки. Нам важно скорее и лучше узнать друг друга – ведь так? Так вот… Я должен вам сказать, что… что зрительный зал для меня, те, кто там сидит, так называемый народ, это – источник, из которого я черпаю свои доходы. И – не более того.
Гремела музыка. Люди пили и ели, смеялись и танцевали… На Элином лице не дрогнул ни один мускул. Не зря, ох не зря дали ей заслуженную артистку! Кричать, топать ногами, давать пощечины – дурной тон как в жизни, так и в искусстве. Она – по-другому. Она позволит себе улыбнуться (только краешком губ!), непринужденно стряхнет с сигареты пепел. И скажет неторопливо:
– Мне было приятно с вами познакомиться.
Вот и все! Конец рождественской сказке. Сказке о том, как пожила она в доме из двух этажей с двумя ванными комнатами, которые убирала бы совсем не она…
Идиотка… На что она тратит время, когда муж… когда дама, пришедшая сама по себе, уже обвила его плечи своими пухлыми ручками…
Торопливо, не глядя по сторонам, Эльвира прошла среди танцующих пар, вышла в вестибюль, держа номерок на ладони. Швейцар подал шубу, не скрывая своего к ней пренебрежения.
Ну и пусть! Лысая шуба – это даже оригинально. Это тоже признак вкуса, только не хорошего, а отличного!
Отличного от других…
На улице шел редкий снежок, и было светло от праздничной иллюминации. Светло и холодно. Эля шла, не совсем соображая, куда, и бормотала:
Очень холодно девчонке,
Бьет девчонку дрожь…
Сзади послышались шаги. Она упрямо докончила:
Замочила все юбчонки,
Идя через рожь…
– Эля, постой! Ты куда? Вечер же еще не закончился!
– Для меня закончился!
– А как же подарки для детей?
– Не хочу! Не хочу туда возвращаться! Чтобы смотреть, как ты лапаешь эту декольтированную даму?
– А сама? Этот жгучий брюнет…
– Это не брюнет, а сволочь! И мразь!
Владька резко, до боли, дернул ее за руку.
– Остановись же, наконец! Послушай, Аленький…
А вот это уже запрещенный прием. Когда он называл ее Аленьким (она тут же вспоминала его глупую строчку: «Эля – Аля – Аленький цветочек»), с нее тут же слетала вся ярость, какой бы сильной она ни была. Слетала и уносилась прочь…
– Послушай, Аленький… Мы же будем выворачиваться наизнанку совсем не для них.
– А для кого?
– Для детей, которые ждут подарков. И стихи будем читать не для них.
– Для кого же?!
– Лично я – для тебя. Хотя, признаться честно, пару стихов я ей все-таки прочитал.
– Кому?
– Декольтированной, как ты изволила выразиться, даме. И она – не поверишь – разрыдалась мне в плечо.
– Ах, ах… И ты, конечно, рассиропился?
– Я стал ей рассказывать о тебе! И тогда она заявила, что богатые люди не они, а мы. Мы с тобой, представляешь?
Владька мягко, будто не он только что до боли сжимал руку, привлек ее к себе, и, отдаваясь его воле, на волнах мгновенно подступившей к горлу нежности она поплыла из зимы в наколдованное Владькиными губами лето:
И какая нам забота,
Если у межи
Целовался с кем-то кто-то
Вечером во ржи…
На отшибе
Махал Махалыч – звали его в селе. Без юмору, без смешинки народу скучно, особенно в нынешнее сумеречное время. Колхоз давно прихлопнули, какого-то управляющего вместо председателя привезли. Да ладно бы мужика – бабу. Утром она приезжает из райцентра на машине, вечером таким же макаром уезжает. Это как – чтобы председатель, ну пусть и управляющий по-теперешнему, жил не в селе, вместе с народом, которым руководить приставлен, а где-то на стороне? Это все равно как не мать, а мачеха в доме. Чужая.
Ну да где ему разобраться во всех этих новых порядках. Тут с собой – и то не все ясно. Хоть то же имя взять: в детстве был Мишкой, в женихах – Михаилом. А как зажил семейной жизнью да попер на колхозной работе в передовиках – так и в Михаила Михайловича произвели.
А потом всему – крах. Колхозу, привычной жизни. Да и семейной тоже. Выросшие дети разъехались, жену схоронил. Сейчас ему даже говорить с сельчанами – и то не больно охота. Он и взял манеру: спросят о чем – поглядит недоуменно да и махнет рукой. Ну и как тут было народу не воспользоваться моментом, Махал Махалычем не наречь? Сказать честно, он и не обижается на это то ли имя, то ли прозвище: пускай тешатся, от него не убудет. Хотя где-то глубоко внутри себя… Народ ведь какой: за глаза – Махал Махалыч, а как в водонапорной башне поломка, как пересохнет в колонке вода – так и идут во двор к нему, к его колодцу, и тут уж если не полной регалией, так хотя бы Михалычем назовут.
Колодец Михалыч соорудил по двум причинам. Первая – живет на отшибе, на самом краю села, и когда строили водопровод, при советском еще времени, то ли труб не хватило, то ли еще чего, но до его дома линию не довели.
А второе – не больно ему водопроводная вода и нравится. Потому как железом отдает. Ржавчиной. Вот он и почистил заброшенный, вырытый в огороде еще дедом колодец, подновил сруб, крышу над ним поставил. Еще и красочкой синенькой прошелся по ней – пусть веселее глядится. Цепку крепкую в райцентре купил. Ну и стал пользоваться своей персональной водой, еще и односельчан время от времени выручает.
Но вот однажды зашла в его двор женщина совсем незнакомая. И мало того что незнакомая, еще и всем видом не своя, не деревенская. Местные бабенки больше в байковых халатах ходят, а эта в цветастом сарафане; местные повязывают платок узлом под подбородком, а у этой платок – чудное дело – жгутом перекручен, и концы его отведены назад. Получается, голова как венком опоясана. Кто такая?
Вышел Михалыч по такому случаю на крыльцо.
– Здравствуйте. Говорят, у вас колодец есть. Можно я водички наберу? – спросила незнакомка.
Тут уж не отмахнешься, пришлось отвечать:
– Чего же нельзя. Для того и сделано.
Тем же вечером пришел за водой Василий, давний Михалычев дружок, с которым они вместе когда-то и пахали, и сеяли. Присели на крылечко, закурили.
– Ты подумай, Михалыч, совсем народу работы не стало. На посевную своих людей из района привезла. Управляющая-то. Убирать, говорит, они же будут. Объясняет: у них техника такая, что вы в ней не сообразите.
Михалыч по привычке молчал. А Василий шел дальше:
– И чем теперь местному народу заниматься? Только и остается – самогон гнать.
В ответ – опять молчок. Дружок осерчал:
– Ты совсем немтырем становишься. Женился бы, что ли. Вон и невеста в селе объявилась.
– Кто такая? – отверз наконец уста Михалыч.
– А-а, интересно все же… Бабенка вполне справная, стала на квартиру в пустой Дунькин дом. Говорят, картины рисует. Не нашенское, конечно, занятие, и потому непонятно, чего она в нашем селе забыла. Ну да у всякого свои причины. Так что заказывай, Михылыч, картину.
Михалыч, опять свое прозвище оправдывая, только рукой махнул: зачем ему?
А перед сном, поужинав хлебом с кружкой молока, вдруг задумался: а чего бы ему и вправду не завести в доме картину? Стена-то над диваном все равно пустая. Над кроватью – тут всегда ковер висел. Пока жива была матушка, это была картина с крутошеими лебедями, плавающими в пруду, и девицами вдоль по бережку – пышноволосыми, глазастыми, с красными, что тебе яблоки, щеками – тоже, видно, какой-то художник нарисовал. Они с женой завели уже настоящий ковер, фабричного производства, с цветными узорами да разводами. Он и сейчас висит, и никакого другого, пожалуй, больше не предвидится. А вот над диваном…
И когда женщина в перевитой косынке пришла за водой в другой раз, он решил не отмахиваться, а поговорить с ней по-человечески. Для начала спросил имя-отчество. Она несмело представилась:
– Милана… Можно без отчества.
Он удивился про себя: Милана? Это еще что за имя? Маланьи в их краях – да, водились, но ведь это когда было-то. Сейчас имена другие пошли. А Милана… это почти что «милая». Это же выговорить невозможно! И зачем выдумывать такие трудные имена?!
В общем, обошелся без имени. И когда эта… Милана… шла уже назад, от колодца, остановил ее вопросом:
– Вы, говорят, картины рисуете? Я бы, пожалуй, приобрел одну.
– А вы приходите ко мне. Посмотрите, может, какая и понравится.
И на другой день они пошли к ней вместе. Ведро с водой нес он, Михалыч. Ну а как же? Не пойдешь же рядом с нагруженной женщиной порожняком.
Дунькин дом – известное дело – не дом, а домишко. Хозяйка давно умерла, и никто не подправлял рассохшиеся полы, не подновлял обсыпающуюся штукатурку. И все в доме было, как при хозяйке – по старинке: стол, лавки вокруг стола, кровать у стены. А вот картины, на полу вдоль стены расставленные – это внове. Стал разглядывать. Девчонка сидит на лавке, голыми ногами болтает – ну, это он и без картины каждый день может увидеть. Мальчонка белоголовый… В их селе, после того как сюда повалили откуда-то из своих краев армяне, больше черноголовые да черноглазенькие бегают. Он, Михалыч, с советских времен привык все национальности равными считать и против армян ничего не имеет: раз там, на родине, стало вам плохо, живите у нас, земли на всех хватит. А все-таки обидно, что светленьких-то голов среди играющей на улице пацанвы почти не стало. И имена… Ашотик, Гарик, Левон – кличут по вечерам женщины, созывая ребятишек домой. И не слышно знакомого: Иван, Вовка, Петька… да тот же Мишка, в конце концов…
Однако он пришел сюда не за тем, чтобы об именах размышлять. Он пришел за картиной. И вот, кажется, та, которую он унесет домой. Совсем простенькая картинка – букет цветов. И все они такие знакомые-раззнакомые: ромашки, да васильки, да желтая кашка, да ржаные колоски среди них. Лето красное минет, а они у него над диваном так и будут цвести – глаз радовать, душу греть.
– Вот, эту возьму. Говорите цену.
– Да вы можете и не платить ничего. А лучше наделали бы мне рамочек. Рамочек мне не хватает.