Вот они и старались с матерью – вязали платки, а по выходным Рита еще и бегала на базар, платки продавала.
Профессия сына Рите не то что не нравилась – она ее боялась. Была б ее воля – ни за что бы не пустила Сережку в летное училище. Так ведь обвели вокруг пальца, уговорили – муж и сыночек. Первый на машинах был помешан, а второму и вовсе от земли захотелось оторваться.
Когда они в первый раз заговорили с ней о летном училище, она решила, что мужики шутят. Ну, на строителей ребята уезжали учиться, ну, на механиков. Но чтобы в небо…
А они поехали и отвезли документы. А потом поехали вместе экзамены сдавать. И ведь поступил сынок!
Поначалу она особого страха не ведала. Тем более что голову они ей задурили капитально: в родном городе с работой плохо, а при такой профессии без дела никогда не будешь. Можно ли представить военные силы страны без авиации? А раз не будет без работы – значит, не будет и без зарплаты. С этим она согласилась и даже похвалила своих мужиков: молодцы, вперед посмотрели.
Но когда начались полеты…
Нет, пока он летал далеко, по месту учебы, она переживала, что называется, теоретически. Но вот сына распределили на военный аэродром в соседнем городе… До того города и на машине-то не очень долго ехать. А уж на самолете… Самолет только взлетит, и через считаные минуты Рита видит его над своим двором. Сама, дура, купила сыну новый мобильник, сама приказала: перед полетом – непременно звони. Он и рад стараться: смотри, мама, как я высоко! Смотри, какие пируэты в небе выделываю!
А она как увидела эти пируэты… Долго пришлось мужу выслушивать ее упреки и вопли!
А однажды… однажды сын приехал, против обыкновения, невеселый. Оказалось – товарища похоронил. Товарищ в ночном полете спутал небо и землю…
После этого еще строже наказала ему: звони. Потому что поняла, как сможет его уберечь: лишь только самолет появлялся над их городком, она начинала шептать молитву, которую сама и сочинила: «Царица Небесная Матушка, только сбереги, сохрани мне сына. Ни о чем больше Тебя не прошу. Я – обычная женщина и никому не хочу его отдавать. Даже небу…»
Это были главные слова молитвы. А потом шли второстепенные: о том, какой Сереженька был в детстве – озорной, шаловливый, но не вредный, и поэтому все шалости хотелось ему простить, хотя от отца, случалось, под горячую руку попадало; еще о том, что, когда мальчишка подрос и его ровесники потянулись в ДК на танцы, он знай лежал на диване, листая книжки, но лодырем никогда не был: бывало, она в огород, и он с ней – что траву полоть, что грядки поливать…
Нечего ему было делать в небе, нечего! Но раз уж это случилось – спаси и сохрани, Царица Небесная!
…Пришла домой и рухнула на диван – и тут уж дала себе полную волю: заревела в голос, да еще и с причитаниями. Да за что же ей все это выпало! Мама болеет! У сына работа – страшнее некуда! Муж домой ходит, как солдат на побывку…
Все, хватит! Явится нынче – и она ему от ворот поворот!
Тут и раздался стук в дверь.
И она сразу… открыла.
И сразу же – он еще и порога не переступил – кинулась в атаку:
– Чего приперся? Что – Верка уже не принимает?
Славка в недоумении таращился на нее:
– Ты чего, Рит? Дай хоть зайду…
– Заходи! Заходи, дорогой муженек, погости…
Муж прошел на кухню, сел к столу. И тут ее резануло по сердцу: сел, как в чужом доме – неуверенно, на краешек стула. Конечно – при такой жизни можно и отвыкнуть…
– Рит, ты это… полегче бы как-то, – пробовал навести мосты супруг.
Но она уже не могла остановиться:
– Полегче? С чего полегче-то?
И понесла – громко, с надрывом, со слезой: «Как солдат на побывку… Другие мужики вон… И душа у тебя, окаянного, не болит…»
Думала – проняла, оказалось – завела. Славка тоже перешел на высокие ноты:
– Другие мужики, говоришь? Работу, говоришь, понаходили? А сколько они за ту работу получают? Государство гробит нас за гроши! Пошли они все на …! Лучше я своим горбом зарабатывать буду!
Славка, когда входил в гнев, становился страшным матерщинником. Рита в такой ситуации старалась выключать сознание, чтобы не слышать слова, которые резали ухо, – удавалось! Кроме того, для нее это всегда был сигнал: сбавь обороты. Вот почему в ответ на мужнину тираду она ничего не сказала.
Но тарелку на стол поставила с нажимом. И ложку положила небрежно. И пока он хлебал суп, сидела молча, уставившись глазами в стену. Молчала и… соглашалась с мужем. А что – не так? Государство бросило своих дорогих граждан на произвол судьбы. Раньше говорили: коллектив – сила, а теперь – выживай каждый кто как может. В индивидуальном, так сказать, порядке…
Снова она заговорила с мужем уже без всякого напора. Даже, можно сказать, мягко, просительно заговорила:
– Ну а про Верку-то – правду говорят?
Он положил ложку на стол, долго смотрел на нее. Сказал непонятное:
– Рит, а что я купил… Поехали-то давай…
– Куда?
– А не спрашивай!
Протарахтели, на каждой выбоине спотыкаясь, по своей улице. Пролетели по асфальту улицы центральной. Ехала и опять ругалась про себя: купил… без согласования с ней… как будто не договаривались каждую копеечку на книжку класть…
Что же он там купил? И куда его несет? В Каменку, кур рубить на ночь глядя?
Машина остановилась на Излучине.
– Ты иди пока, погуляй…
И она пошла вдоль подсолнухов. Вечерело. До блеска накатанная полевая дорога была гладка и упруга, как асфальт, только по асфальту босиком не пойдешь, а тут так и хочется снять надоевшую обувку. Она и разулась. И сразу вспомнила, как любила ходить в детстве по такой вот дороге: ноге тепло и приятно, и идти хочется долго-долго, и верится, что там, за поворотом, непременно окажется что-то такое, чего раньше не видела и не знала, – новое и другое.
Ну а что – разве не здесь, не на Излучине, и началось ее новое и другое? Сначала любовь, а потом семья. Излучина подарила ей судьбу. И не предала ли она ее тем, что столько времени не вспоминала, не навещала? Умчалась в другую жизнь, забыв сказать спасибо. А главное – дав себе обет никогда назад не возвращаться. Излучина не обиделась – так же заботливо стелет под ноги полотно дороги, так же овевает лицо и руки пропитанный луговым ароматом ветерок. Она даже что-то обещает опять…
Когда вернулась назад, на полянке возле машины стоял шатер не шатер, а аккуратная темно-зеленая палатка. И Славка картинным жестом ее приглашал:
– Прошу! Заходи, Шемаханская царица!
Она не стала церемониться – нырнула в открытую дверцу, которая оттуда, изнутри, оказалась уже окном. Внутренняя сторона палатки была лимонного цвета, мягонькая такая. Рита погладила ее рукой, вытянулась на надувном матраце, повернулась лицом к мужу:
– Это и есть твоя покупка?
– А что – не нравится?
– Нравится, – честно сказала она. Но тут же и спохватилась: – Только про что мы договаривались-то? Какой был уговор?
Славка с ответом не спешил. И может, как раз потому, что он молчал, она не стала заводиться по новой. Подумала только: вот – всю жизнь экономим, всю жизнь во всем себе отказываем. А жизнь-то идет, не ждет, пока они на нее, хорошую, денег накопят…
– Про сына я помню, Рит. Неужто ты не поняла, что я и в Каменке-то пропадаю из-за него? Хорошо заработать можно как раз на бычках.
И опять замолчал. Только смотрел на нее и смотрел. А она делала вид, что не замечает этого. Однако сколько можно…
– Что – Верка лучше? – спросила обидчиво.
– Дурочка ты моя…
И потянулся к ней рукой. А она – и правда что дурочка – сразу двумя потянулась…
А когда потом вышла из палатки на волю, то замерла, ошеломленная. В высоком июльском небе пылали кострища звезд. Пылали так ярко, будто были подключены – каждая звезда в отдельности – к какому-то мощному источнику энергии. Неужели такое небо было и тогда, в ночь после выпускного? А она не заметила. И вот этой песни тогда не знала:
Небеса мои обетованные,
Что же вы молчите опять, высотою маня?..
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня…
Хотя – что ж тут удивительного: тогда этой песни никто не знал, ее еще не было. Она услышала ее совсем недавно и запомнила только эти слова. Потому что все другие были словесной шелухой, как ярко раскрашенные искусственные – бумажные – цветы. А эти строчки:
Небеса мои обетованные,
Нелегко пред вами стоять, так услышьте меня —
эти строчки так обожгли душу, словно на человека, который писал песню, нашло вдруг какое-то просветление.
Вот и на нее – нашло просветление. Только что же ей делать с ним? Что?..
Вслед за ней вышел из палатки и муж.
– А, Рит? Звезды-то какие! В городе таких не увидишь.
И словно устыдившись патетики, спросил об обыденном:
– Сын звонил?
– Звонил. Говорит – все, больше о полетах сообщать не буду.
– Молодец. Мужиком становится.
– Ага, мужиком, – тут же опять обиделась она. – Тогда я молитву могла вовремя прочитать, а теперь…
– Ты читай ее почаще, глядишь, и угадаешь…
А и правда, – неожиданно легко согласилась она, правда, не вслух, а про себя. – Ничего-то плохого с ним не случится – надо только усердней молиться. А квартира, машина – дело наживное. Да и не самое главное.
Главное, наверное, то, что она сейчас слышит:
– Не пропадем, Рит! Пока мы вместе – не пропадем!
Драм-степ
Уговор с мужем был железный: все, никаких внуков на лето! Хватит! Сколько внучке – тринадцать? Значит, уже тринадцать лет мы не видим лета. Их привозят – и мы встаем к плите, возим их на речку, убираем, стираем, моем…
Лета мы не видим, видим только их, своих внуков. Они потом уезжают – посвежевшие, отдохнувшие, а мы остаемся измочаленные, с обострившимися болезнями, с расшатанными нервами…
За внуков мы рады. Но пора подумать и о себе. Если мы свалимся – кто подаст нам стакан воды? Увы – им будет не до нас. Значит, спасение утопающих – дело рук самих утопающих.