– Неужто мы тебе картошки не дадим? – принялась она отговаривать мать.
– Как же – в дому живу, а усад пустой будет?
– Да тебе давно уже пора ко мне перебираться. Или, думаешь, сам против будет?
– Ничего я не думаю, а только, пока руки-ноги не отказывают, из дому не уйду.
Пришлось сажать. Уж и казнилась Зойка летом, глядючи, как мать – где внаклон, а где прямо на коленях – полет осот да молочай; прибегая помочь, она то ворчала на нее: «Выпросила себе заботу», то вдруг жалела до слез, потому что догадывалась: отними у матери эту заботу – она забудет, зачем и жить на белом свете…
И все-таки осенью, после Сашиной свадьбы, опять позвала мать к себе. Та завела старую песню:
– Дом-то, Зойк… Дом бросать жалко.
Подтопок с началом холодов Прасковья взялась топить сама. Потом стала дожидаться, когда дочь пойдет на работу да по дороге на почту завернет к ней, выгребет золу, по новой заправит печку. Ей тогда только и останется – угольку подбросить.
В январе поддали морозы. В один из самых холодных вечеров Зойке как шепнул кто: сходи-ка к матери. Приходит – а у той холодина. Сунулась к печке – черным-черна.
– Мам, ты что не подкладываешь?
– Встать не могу.
Тут уж от уговоров дочь перешла к делу. Сходила за мужем, Санькой, и они на салазках перевезли мать к себе.
…И вот лежит она уже третий месяц. На дворе весна собирается с силами – днем припекает солнышко, по улицам не пройдешь от грязи – а материны силы тают. Как вешний снег…
– Баб, как ты тут?
Прасковья открыла глаза и некоторое время смотрела на внучку молча, словно не узнавая. Потом разлепила высохшие на нет, спекшиеся губы:
– Ты, Саш?
– Ага, только приехала. Ну, как ты?
– Да вот… помираю вроде.
Зная уже, какими словами успокаивать бабушку – мать предупредила, – Саша принялась наговаривать их и, как и мать, с горестным удивлением обнаружила: бабушка верит! Бабушка, которая всю жизнь наставляла ее надеяться только на свои руки да свой разум, ловит каждое слово ее наивного лепета, ее отчаянного вранья. «Бабушка – это уже не бабушка», – пришла к ней пугающая, шальная мысль, но Саша не дала ей обжиться, освоиться в себе. «Не может быть, не может быть, – принялась она гнать от себя мысль-предательницу. – Не может этого быть, потому что вот только, прошлой осенью…»
Прошлой осенью они копали картошку на бабушкином усаде. Приехали почти все ее дети из тех, что живут близко: дядя Миша, дядя Коля, тетя Шура пришла из Ивановки. Ну и она с отцом и матерью. День был хоть и сухой, солнечный, но ветреный. Бабушке одной в избе не сиделось, и она то и дело выходила на огород, стояла, опершись на батожок, смотрела…
– Мам, продует, – говорил кто-нибудь из великовозрастных детей, – шла бы домой.
Бабушка, постояв еще немного, возвращалась, и Саше грустно было смотреть, как она осторожно переставляет палку, выбирает, куда ступить…
Покончив с работой, они наварили молодой картошки, уселись в бабушкином доме за стол. Дядя Миша поставил на стол бутылку. Разлив по стаканам, спросил:
– Мать, пригубишь маленько?
– Нет, робяты. Вы уж сами.
Бабушка сидела у печи, сложив руки на своем батожке, и, казалось, дремала, слушая разговор. И вдруг насторожилась. Это после того, как тетя Шура похвалила:
– Картошка-то, мама, у тебя на славу уродилась.
– А с чего ей плохой-то быть? – живо, как в прежние времена, откликнулась бабушка. – С чего ей плохой быть, если все лето полола?
Помолчав немного, бабушка добавила с ноткой торжества:
– Сама.
– Сдавать будешь? – обрадовавшись оживлению матери, поддержал тему дядя Коля.
– Буду. Мишка вон машину прислать обещался.
– Сдадим, мать! В лучшем виде! – подтвердил сын-начальник. – Готовь чулок побольше.
– Чего? – не поняла дяди-Мишиной шутки бабушка.
– Чулок, говорю, готовь побольше, чтобы деньги было куда класть.
– Какой чулок! Внучка вон замуж собралась. На платье надо.
Она, Саша, обрадовалась тогда, а сейчас отчетливо поняла: не для себя – для нее пласталась бабушка все лето на огороде. А она, идиотка, на моря укатила, ей, видите ли, нужно было восстановить силы, затраченные навыпускные экзамены в институте.
…Туго натянутое платье на Саше чуть заметно заколыхалось: кто-то, еще безымянный, ворочался внутри, пробовал свои маленькие пока силенки.
И тут бабушка вдруг сказала:
– Тяжело сидеть-то? А ты ляг. Ложись, ложись… Чего меня сторожить.
«Нет, бабушка – это еще бабушка! – с благодарностью думала Саша, укладываясь на диване. – Все знает, все понимает, все чувствует…»
Когда Саша собралась замуж, подружки дружно завидовали: муж мужем, а ты еще городскую прописку и жилплощадь приобретешь, интеллигентных родичей заимеешь. Шутка сказать: будущая свекровь – преподаватель университета. Это стоит только Саше захотеть – и она вслед за любимым Костей прошмыгнет в аспирантуру…
Мать запаниковала: с такими сватами и родниться страшно. А бабушка… Бабушка только и сказала:
– Люди как люди. Нам руками привычней работать, им – головой.
Потом же, наедине, огорошила Сашу:
– А все-таки жить тебе с ними будет трудно!
– Почему, баб? – удивилась она столь быстрой перемене в бабушкиных речах.
– Ты в девках-то сколько просидела? То-то и оно… Одна жить привыкла, все про себя сама решать. А замужем жить…
Бабушка даже помолчала немного – для того, наверное, чтобы Саша прониклась важностью предстоящих слов, и закончила:
– Замужем жить – с мужем все пополам делить. А свекровь да свекра уважать да почитать.
– А как же твое «надейся только на свои руки да разум»?
– Э-э, мила моя… Тут не разъяснишь. Тут уж сама связывай, если сумеешь.
«Я, бабушка, кажется, связала, – думала Саша, засыпая. – Только не знаю вот – прочно ли?»
…В доме шумно и голосисто, и они с Костей сидят во главе стола. Рядом-рядом, близко-близко…
– Горь-ко, горь-ко!..
Родня у Поспеловых большая, от дружного крика стены дрожат. За свадебным столом нет только бабушки – «тяжело уж мне, Саш, не приду».
К бабушке они с Костей все-таки сходили. Отнесли пирогов, конфет; Костя разлил по стаканам шампанское: «Выпейте за наше счастье».
Бабушка помочила губы в шипучей, пузырчатой жидкости:
– Любите друг дружку. Уважайте. А вот вам и подарок.
Она приподняла край лежащего на столе полотенца, и они увидели… рябиновые бусы.
– Ты не думай, Костюшка, на платье я Саше денежек дала. А это уж так… вдобавок. Чтобы было у вас деток, сколь ягод на этой нитке.
Костя засмеялся:
– Так это не вдобавок, бабушка! Это – главный подарок!
…И вот сидят они за свадебным столом. На ней нежно-розовое платье (в белом она была вчера, в городе, в первый день свадьбы), и на розовой материи пламенеют рябиновые бусы. Костя смотрит на них и улыбается. И все улыбаются. Костина мама – тоже, только вот… ох, какая сложная у нее улыбка! Что-то она хочет сказать этой улыбкой, но что, что?..
Проснулась Саша от недоумения: как что? Разве она не знает – что?
Поняв, что вопросы свои она задает уже не во сне, а наяву, успокаивается: это теперь она знает ответ, а тогда не знала. Ничегошеньки не знала… Сидела с рябиновыми бусами на шее, и… Нет, опять не то! Разве она была за свадебным столом в рябиновых бусах? Куда там! Едва они с Костей переступили порог, вернувшись от бабушки, как родня дружно навалилась на нее: сними да сними рябину, бабушка уже старая, чего она понимает? «Разве в таких бусах сейчас ходят?»
Она и сняла, и положила бусы в коробку из-под конфет.
Когда в очередной раз навестить мать пришла из Ивановки дочь Шура, Прасковья ее… не узнала.
– Мам, ты что? – тормошила ее Зойка. – Это же наша Шурка.
Но Прасковья глядела пустыми, непонимающими глазами, бездумно переводя их с одного лица на другое. А вскоре дом огласился сплошным безысходным стоном.
Санька, единственный в доме мужик, с той поры стал пропадать где-то допоздна, домой являлся чуть ли не в полночь и сразу лез на печь, задергивал занавеску – через кухонную стенку стоны были не так слышны. А женщины маялись в одной комнате с матерью. Устав за день от дел и переживаний, они, добравшись до подушек, хотели забыться хоть ненадолго. Но мать не давала. Привыкнуть к ее стонам было невозможно, и, забывая о том, что мать уже вряд ли их слышит, они просили:
– Мама, дай передохнуть.
Прасковья в ответ опять стонала…
В одну из ночей, очумев от бессонницы, Зойка подошла к материной кровати и, сама не зная зачем, запела:
Баю, баюшки, баю,
Не ложися на краю…
Кровать была с металлической сеткой. Зойка качала мать и пела. Через некоторое время остановилась, прислушалась: стонов не было.
Этим они и стали спасаться: по очереди с сестрой качали мать, напевая песню, и Прасковья на какое-то время переставала стонать, заплутавшись сознанием в неверном сне.
Саша засыпала и просыпалась вместе с бабушкой, и оттого, что происходило это по нескольку раз за ночь, сны и явь у нее совсем перепутались.
Однажды она испугалась собственного голоса, выговаривавшего с обидой:
– Как вы не понимаете? У меня умирает бабушка, а я буду спокойно гулять в городском саду? Нет, я поеду в деревню… Переживания отразятся на моем ребенке? С каких это пор вы стали его жалеть?
Проснулась она не от бабушкиных стонов – от страха: неужели говорит все это вслух? В доме тихо, все спят. Ой, хорошо… Сейчас и без нее всем хватает переживаний.
Вздохнув с облегчением, Саша даже засмеялась тихонько: надо же, какая она смелая во сне! А в жизни? В жизни смелой была свекровь:
– Саша, у Кости большое будущее, ты должна соответствовать ему! Почему бы тебе тоже не поступить в аспирантуру? Девочка ты способная, я знаю… Ребенок? Господи, да у вас еще целая жизнь впереди!
Она, Саша, только и пролепетала тогда, едва выговаривая слова от стыда и смущения: