– Кто так ребенка кутает? Ребенок должен дышать! Всем телом!
У нее дрогнуло сердце…
Девочка выросла в красивую кареглазую девушку. Настолько красивую, что отцу снова пришлось вмешаться. На этот раз свои слова он адресовал прямо дочери:
– Ты от парней держись-ка подальше. Успеешь еще, нагуляешься.
У нее, матери, опять дрогнуло сердце…
Хотя совет – знала она – был бесполезный.
Почему она сама выбрала его, Алексея?
…Он пошел провожать ее с танцев, из клуба. Конечно, незамужние ровесницы обзавидовались: парень только что из армии, крепок и строен, шаг печатает еще по-военному… Но он не говорил ей никаких значительных слов, не выказывал особых знаков внимания. Они просто шли рядом. И каждый – сам по себе. Отчего же она не свернула с дороги к своей калитке, когда проходили мимо? И пошла вместе с ним дальше, как будто кто-то невидимый вел ее за руку?
Предчувствие. У нее было предчувствие своей судьбы…
Вышли за село. Кончились последние избы. Остались только дорога и небо. И где-то глубоко внутри, в душевной беспредельности, опять замаячила догадка: теперь ей всю жизнь качаться на этих качелях – между землей и небом…
Обочь дороги стоял стог соломы.
– Посидим? – спросил он.
– Посидим, – эхом откликнулась она.
Наверное, именно в эту минуту ей стало уже не смутно, а отчетливо понятно: они уже не каждый сам по себе. Даже он этого еще не знал, а она – знала. И не стала убирать руку, когда он положил ей ее на плечо…
Мама тоже хотела ее предостеречь. И уберечь. «Глупости, – сказала она. – Все, что ты навыдумывала и наобъясняла – всего лишь глупости. Просто ты не хочешь отдать себе отчета в том, что делаешь не самый удачный выбор. Вопрос – почему?»
Мама тоже была учительницей, мысли формулировала кратко и предельно точно. Алена так еще не умела; она опять залепетала про душевную беспредельность, про чью-то (чью?) подсказку и смутные свои догадки, на что мать уже раздраженно махнула рукой: «Твоя жизнь – ты и распоряжайся ею».
И она распорядилась…
У древних греков – рок, у восточных народов – карма. У нас – судьба…
Они пытались обсудить все это с подружкой, к которой Алена поехала в город, когда мамино предостережение сбылось: Алексея арестовали прямо на свадьбе. Их собственной.
Все произошло быстро и просто: в дом зашли два милиционера: «Кто здесь Газелин?» – «Я Газелин». Вошедшие недоуменно переглянулись: уводить арестованных из-под венца им еще не приходилось. Еще больше удивилась она, невеста. Но жених сказал: «Все правильно. Рано или поздно… Прости, что сейчас»…
На другой день им разрешили свидание. Недолгое, всего на несколько минут. Он успел только сказать, что перед демобилизацией ударил старшего по званию. По лицу. «За что?» – «Это долго объяснять… Когда-нибудь потом…»
Для выяснения обстоятельств дела и судебного разбирательства его увезли к месту службы – на Дальний Восток. А она, не в силах слушать мамины вздохи и упреки («говорила тебе, говорила?»), поехала к подружке.
С Кирой они вместе учились в институте, но если подруга осталась в городе, устроившись работать корректором в областную газету, то она уехала учительствовать в село. Кира с этого и начала:
– В первый раз ты сошла с ума, когда в деревню вернулась неизвестно зачем и почему, хотя была прекрасная возможность устроиться в городе. Что – я не помню, как за тобой ухаживал Веня Урванцев? Хороший парень был, и квартиру родители ему к тому времени успели купить. Нет, ее чувство долга одолело. И еще что-то, менее определенное. Я помню твои туманные объяснения: хочу раствориться в лугах и лесах… хочу, где много неба… Ну ладно, получила луга и небо… Замуж-то зачем надо было выходить? А теперь она к нему еще и в зону собралась. Это уж совсем ни в какие ворота!
Алена затем и приехала к Кире, чтобы опробовать на ней свое решение. Кирка всегда говорила, что думала. Без всякого тумана. Она ей доверяла.
– Кир, но разве жена не должна следовать за мужем, как ниточка за иголочкой?
– Ты правильно сказала: за мужем! Он тебе мужем стать успел?! Ты своей женой его почувствовать успела?! Со свадьбы увели! Это, знаешь, надо умудриться – создать такую ситуацию. Лично я бы такого не простила. Лично я…
Кирка остановилась, чтобы прикурить новую сигарету, потом продолжила:
– Лично я один раз обожглась – и с тех пор умная стала. Теперь я своего мужика заводить ни за что не стану. А чужого дальше кухни не пущу. Ну, еще в спальню – когда этого захочется мне. И – ненадолго. А ты? Мало того, что добровольно сунула голову в хомут семейной жизни, так еще и в зону к нему собралась! Декабристка! Это, знаешь, уже верх безумия! Вспомни – ты стихи когда-то писала. Хорошие стихи. Вот – твоя судьба.
– Так я их и сейчас пишу.
– Да ты что?! Тогда вообще ничего не понятно. Чтобы писать, надо иметь письменный стол. Свободное от всякой обязаловки время. Свободной надо быть, свободной!
Кира продолжала говорить, а она уже перестала слышать, потому что провалилась в себя…
Кажется, она знала об этом еще до своего появления на свет – то, что ей всю жизнь придется искать и находить слова, которые будут помогать людям жить. Но при условии, что ничего в своей жизни она менять не будет: чтобы облегчить чью-то ношу, она должна узнать ее тяжесть. Радости и печали, боль и страдания – всего в ее жизни будет много, и все – через сердце… Поймет ли Кира, если до сих пор не поняла?
Но главное даже не это. Главное – сон, который приснился ей накануне. Во сне она увидела Алексея: он лежал на каком-то жестком топчане (она, кажется, собственной спиной почувствовала эту жесткость) в неудобном положении и не мог повернуться, чтобы лечь как-то по-другому. У него, сильного мужчины, на лице было страдание… Зачем же она медлит?!
– Кир, спасибо тебе. Ты помогла мне пройти дорогу сомнений до конца. Я побежала…
– Куда?!
– Туда. К нему… Без рассуждений, все равно, я выпью горькое вино…
Подружка смотрела на нее изумленно.
Да-а-льный Восток, Да-а-льный Восток… – стучали колоса. И до сих пор перед глазами комната с лимонными занавесками, через которые бьет утреннее солнце. Свиданка – так называлось это…
Они проснулись (так уж распорядилась судьба) после первой брачной ночи. Он смотрел на нее удивленными глазами: «Не верил, что приедешь. И сейчас не совсем верю». «Потрогай – убедишься», – улыбнулась она. И потом счастливо добавила: «И вся – твоя»…
В ответ на этот ее счастливый голос он опять потянулся к ней, но она тихонько отстранила его рукой:
– Теперь давай рассказывай – за что?
– За дело, – не стал на этот раз медлить с ответом Алексей. – Я ведь и вправду ударил старшего по званию.
– Но почему?
– Сам не знаю. Он сделал мне замечание по поводу одежды. И если бы этим ограничился. А он взялся поправлять мне воротничок. Чужие руки почувствовал на своей шее – и…
Она осталась в недоумении: ну и что? Человек участие к тебе проявил, даже заботу… за это надо благодарить… Муж принялся объяснять: во время боев на Даманском их рота пошла в атаку на китайцев; закончилось все рукопашным боем, в один из моментов которого он, Алексей, почувствовал, как его горло обхватили чужие, холодные руки…
– Знаешь, с тех пор я чужих прикосновений не выношу.
– Ты об этом сказал на суде?
– Никогда и никому об этом я говорить не буду. Ты поняла?
В голосе мужа, доселе спокойном, зазвучали грозовые нотки. Но она и без них поняла в ту минуту многое. Поняла, какой непростой характер у человека, с которым связала свою судьбу. Как трудно придется ей в начавшейся семейной жизни. Может, Кира была права? Может, и вправду сбежать, пока не поздно?!
Поздно, поздно… уже успела полюбить… вот такого – взрывного и противоречивого, горделивого и упрямого. Ну каждый ли сделает это: тогда, на Даманском, Алексей был так сильно контужен, что в медчасти выдали ему справку об инвалидности, которую он потом сжег. «Почему?» – опять спрашивала она. «Еще чего – чтобы меня инвалидом считали?!»
Жизнь шла своим чередом (он работал на лесоповале, ее взяли в местную школу), и параллельно ей шла другая, никому невидимая работа – ее строчки. Они всплывали поверх всего, что называлось жизнью, оставляя только слабое воспоминание об испытанном и прошедшем, наполненные уже каким-то новым смыслом и светом, и этот свет, этот смысл были куда важнее и значительнее того, что приходилось переживать. Как получалось все это? Бог весть… Твердо и четко она знала только одно: без этого света слово будет бессильно, оно и ей самой не сможет помочь, не то что другим. Не потому ли и выдохнула однажды едва ли не кощунственное: о Господи, наполни душу светом или возьми – назад…
В родные края они вернулись через четыре года. Алена опять пошла в школу, Алексей работал в колхозных мехмастерских. А потом вдруг круто поменял жизнь: накупил книжек по пчеловодству, завел сначала два, потом четыре улья. Оказалось, кстати: когда страну залихорадило от перестройки и в колхозе перерезали скот за какие-то никому не понятные долги, а потом распродали в частные руки технику, а потом стали думать: как жить дальше, – кому-то из руководителей пришла в голову мысль завести пасеку. Уже не колхозную, уже… впрочем, названия хозяйства менялись едва ли не каждый год. Новое дело Алексею и поручили, и он не отказался: сорок ульев – это уже не мелочь, это работенка всерьез.
Домой он заходил, только чтобы поесть. Зимой – еще и поспать, потому что в теплое время года сутками пропадал в поле, на пасеке. Бабы шептались: и не один пропадает… Аленка же – как не видит…
Ей, жене, он твердил одно: без детей семья – не семья.
Два выкидыша у нее случились еще на Дальнем Востоке, и здесь происходило то же самое. Врачи разводили руками, она мучилась сознанием своей вины, пока… пока в доме не появилась Ася.
Пришел срок, когда маленькая девочка произнесла слово «папа». А однажды Алена пришла с уроков и увидела такую картину: отец держит дочку на коленях, а та с серьезным-пресерьезным видом поит его чаем с ложечки, и он вытягивает губы, чтобы капли на дочку не пролились, не обожгли ей коленочки, и вид у него довольный-довольнехонький, прямо счастливый…