Она звалась Эльвира фон Пупхен-Дутен, а я — Ансельн де-Левартучио, и еще был злодей, и поп, и разбойники, и многие другие. Половина роты участвовала.
Ладно. Подняли занавесы. Про репетиции и прочее я уже упускаю: два месяца как в горячке были. Поднимается, значит, занавес, и что же я вижу? Сидит, Гнилякин с моей-то Аннушкой, что Эльвиру играет, и про меня слова разные говорит, а сам до нее лезет, и даже два раза поцеловал понастоящему, но как увидел я позорное их поведение, то не выдержал и тоже из роли вышел.
— Ах, ты, — говорю, — сволочь, я тебе, Гнилякин, во втором действии морду понастоящему бить буду, ты играть-то играй, да не переигрывай!
А Гнилякин мне в ответ:
— Благородный граф де-Левартучио, любовь — свободная, как птичка. А вы слушайте суфлера и не срывайте спектакля, а то у вас в роли таких слов даже не имеется…
— Гнилякин, — говорю, — подлая душа! Я с тобой даже говорить не желаю, а ты, Эльвира, знай, что каптеры, это — первые обманщики!
Публика наша ротная сразу меня тут поддерживать стала:
— Так его, Анселья, то есть, Васька, крой его, подлеца!
Но тут как раз и занавес опустился. Хотел я здесь же с Гнилякиным рассчитаться, да режиссер Бочков не дал. Иди, говорит, кланяться, вызывают. Ты, говорит, с неподдельным чувством играл. Однако во втором действии вижу, я, что опять Гнилякин за Аннушкой понастоящему стреляет, и вот, когда подходит место, когда я ему должен искусственную пощечину влепить, я размахнулся, да как дам ему нечаянно настоящую!.. Он с ног слетел, да как закричит:
— Братцы, наших бьют!..
А я ему:
— Не срывайте, — говорю, — спектакля, у вас в роли и слов таких даже не имеется!
— А чтоб по морде, — говорит, — имеется?
Ну, тут актеры вмешались — все от себя играть стали. Кто за Гнилякина, кто за меня, пока занавес не опустился. Публике понравилось.
— Иди, — говорит мне Бочков, — кланяйся. Вызывают тебя, что ты в роль хорошо вошел.
Долго меня это вызывали, я все выходил и кланялся.
А после спектакля мне строгий выговор объявили. Вот и играй после этого с чувством. Э-эх!
«Активист»
Вот, говорят, нету у нас активной общественности. Дескать, активистов нехватает и вообще отсутствие активной идеологии. Действительно, не спорю, в активистах у нас недочет. Однако прямо скажу, их у нас и не будет. Нет у нас активистам ходу, затирают вообще и размаху не дают.
Вот, например, я — определился активистом, выбрался на высокий пост советской общественности и занял место председателя Мопра всей работы. Когда выбирали отмахивался, конечно, дескать, что вы, товарищи, шутите вообще на выборных началах?
Однако избрали. Ну, сел я на высокое место, начал ворочать делами. Деловое лицо, конечно, серьезность, принципиальный разговор и все такое прочее проявлять начал.
Может, недели не прошло, а я уж бумажку одну подшил к делу, у полкового центра протокол переписал.
И начал распоряжаться. Непорядки какие, дескать, почему обед поздновато или, например, чай некоторые зря переводят, по пять кружек лакать норовят.
Ну-с, развиваю активность на все пары и размахиваюсь. Некоторые, которые несознательные даже из Мопра стали выписываться.
Дескать, чтой-то никакой работы не проводится.
Я, говорю, дело ваше, товарищи, я вас не держу — раз такая несознательность.
Однажды развиваю я это активность, а в это время подходит отделенный командир Перчиков.
— Сегодня вам, — говорит, — товарищ Пустомелов, в наряд итти.
— Как, — говорю, — в наряд, извините за выражение?
— Так, — говорит, — в порядке очереди.
— Так-с. А общественность? — говорю. — А активность? Не в счет?.. Как же, — говорю, — это все забыто?
— Что вы, — говорит, — с ума съехали? В наряд по очереди, по уставу, как положено…
— И не просите, — говорю, — не могу. Я активность развиваю…
Тут подвертывается командир роты. Товарищ Перчиков к нему:
— Так, — говорит, — и так: от нарядов увиливает этот активист общественности.
— Простите, — говорю, — я прежде всего есть председатель центрального комитета Мопра в ротном масштабе, то есть выборный пост.
Командир роты, конечно, строгим тоном говорит:
— А ну-ка без разговоров в наряд марш!
Ну, пошел в наряд, раз такое отношение к активной общественности…
А на другой день собрал Мопр в ротном масштабе и говорю:
— Довольно, поработал! Дураков, — говорю, — нет задарма ворочать, и я кандидатуру свою не снимал, потому, думал, от нарядов освобождают…
И снялся с поста. Больше я в активисты не суюсь! Потому никакого тебе освобождения и почета. Так — нагрузка одна…
Пьяница
У двери ленуголка толпится группа красноармейцев. В замочную скважину смотрит дневальный, присев на корточки. Кто-то тихо говорит:
— Чего глазеешь-то? Иди докладывай командиру…
Как бы в ответ на это из-за двери доносится:
— Я… т-тебя стерву… убью. Ты б-будешь з-знать как м-мужа встречать!
Все по очереди подходят к скважине и смотрят. В толпе разговор:
— И что это с Васькой? Самый активист и вдруг — на…
— Сдурился прямо человек. Ни одного взыскания не было…
— На губу захотел и нализался.
Из-за двери снова слышится хриплый голос:
— Ах ты, сволочь! У-убью, окаянная!..
— Совсем человек одурел. Много, видно, хватил…
— Видимо, думает, что домой приехал и жену ругает. И чего только пьяному не почудится…
— Дневальный, беги скорей, докладывай. Обязанностей не знаешь!
— И где он нализался так?
Толпа густеет. Кому-то отдавили ногу. Пьяный в роте — диковинка. Все тянутся к скважине. Недовольный голос говорит:
— Да ведь чорт его занес куда, в ленуголок…
— Дневальный, иди докладывай командиру или старшине.
— Тише, товарищи, тише… Доложить по уставу надо…
— Дневальный ушел уж… Доложит сейчас.
Любопытство посмотреть на пьяницу было велико. Через скважину все посмотреть не могли. Кто-то предложил:
— Дверь чуть-чуть приотворите.
Приотворили. Из ленуголка слышится:
— З-з-арежу, дья-я-волица… На колени!.. Мразь!..
— Ах, чорт возьми, до чего дошел человек.
— Тише… Тише… Командир идет.
Вдруг «пьяница» оборачивается лицом к двери и совершенно трезвым и недовольным голосом говорит:
— Вот, дьяволы, не дадут никогда к спектаклю спокойно подрепетироваться.
В толпе смущение.
Радиочастушки
Собрались на вечер мы,
А не на пирушку.
Разрешите, вам спою
Радиочастушку.
Как срубили мачту мы,
Небо продырявили.
Чтоб вылезть нам из тьмы,
Радио поставили.
Я пишу домой жене
(Голубы конверты):
Слушать приезжай ко мне
Радиоконцерты!
Как приеду я домой,
Братцы, поглядите —
Заведу себе с женой
Громкоговоритель!
Как приеду на село,
Сразу всех к ответу:
— Вы слыхали ль, мужички,
Радиогазету?
— Эй, пойдем, миленок, кушать,
Мать спекла оладиев!
— Брось, пойдем-ка лучше слушать
Полковое радио!
Шамать, Манька, погоди:
Голод не замает!
Наше радио, поди,
Берлин принимает!
Моя милка симпатична,
Сладкая, как пеночка,
Раньше звал ее Анюткой,
А теперь — Антенночка!
Канцелярская самодеятельность
Приехали к нам в часть культшефы, приехали, понюхали и прямо в клуб. Ну, натурально — завклуб двери настежь, библиотекарь брошюрами приветственно машется.
— Милости просим, дорогие гости!
Да тут вот беда вышла: один маленький такой шеф завклубу сладко улыбается и ехидно так выспрашивает:
— А как у вас, товарищ, насчет общественной работы, кружки, общества там имеются?
Завклуб и отвечает уверенно.
— Как же не имеются! У нас, можно сказать, кружков на редкость. «Осоавиахим», «Друзья детей», «Друзья книги», «Мопр», «АХР», «ОДР», «КВЗ», «Руки прочь от Китая», «Беспризорного младенца», «ОДП», «ТБЦ», «Охрана материнства и младенчества».
Заинтересовался шеф.
— А кто ж, позвольте полюбопытствовать, вот этим самым материнством у вас занимается?
— А вот позвольте представить, — самый активный красноармеец!
— Эй, Миша Сусликов! Ходь сюда! Чистокровный красноармеец, уборщик клубный.
— А скажите, товарищи, — интересуется шеф, — много ли у вас собраний кружка было?
— А так что, товарищ шеф, насчет собраний мне неизвестно, потому как кружок еще не организован, только я в любой момент сообразить могу.
И с этими словами отошел Миша Сусликов.
А шеф опять за завклуба принялся.
— Ну, а как у вас насчет радио?
— Превосходно, — отвечает завклуб, — у нас даже две трубки есть, и самый отчаянный радиолюбитель имеется. У него и трубки под сохранением лежат. Эй, Миша!
Шеф почесал затылок и неохотно спросил Сусликова:
— Вы, товарищ, и радио интересуетесь?
И опять не подкачал Миша. — Так точно, — говорит, — очень интересуюсь радио, даже трубки имею, желаете — могу показать…
— Не надо, — отмахнулся рукой шеф, — а скажите, товарищ завклуб, как у вас с Осоавиахимом?
— С Осоавиахимом, — просиял завклуб, — прекрасно с Осоавиахимом: специальные четыре маски выписали, к будущему году хотим свой аэроплан завести, кстати и летчик будущий у нас имеется — Миша!
— Не надо мне вашего Миши, знаю я его уже, вы уж лучше мне скажите, — сколько красноармейцев вовлечено в общественную работу? — простонал шеф.
— Это уж извините, — ответил завклуб, — я тут сам недавно, всего пять месяцев, вот Мишу одного вовлек, а остальных в скором времени.
И ушли шефы скорым маршем из клуба, а этот маленький, который вопросы задавал, только в дверях руками развел.