«Прощались с огромной болью, но без слез и вздохов. Расставания стали привычными.
Боже, как я одинока. Звонить в Лос-Анджелес или какое-нибудь агентство Нью-Йорка? О чем говорить? Что я вернулась с войны? Кого это интересует? После всех трудностей стать жителем и гражданином Америки — особое испытание. Вернуться в Америку, которая не пострадала во время войны, которая ни разу не узнала и не хотела знать, что пережили ее же собственные солдаты…»
Надо вернуться назад, рассказать, как это было. Не обо всем, конечно. Даже не обо всем, что касается Марлен. Постараемся хотя бы о главном.
Марлен Дитрих с мужем Рудольфом Зибером и дочерью Марией. 1931 г.
«По-настоящему хорошая жена не нуждается в драматизации повседневной жизни».
Как только американцы пересекли Атлантику и высадились где-то в Западном полушарии, Марлен подала заявление с просьбой отправить на фронт. Ее включили в сборную концертную бригаду, состоящую сплошь из незнакомцев. Возглавить ее поручили, как сообщили на первом и единственном инструктаже, молодому, но многообещающему комику Дэнни Томасу. Его обязанности, как объяснили, были абсолютно просты: вести программу, обеспечить контакт со зрителями и их хорошее настроение. Вообще, цель всей бригады была только одна — поддерживать моральный дух сражающихся солдат. Затем представили членов бригады, которых оказалось вроде бы совсем ничего: включая молодого комика, пять человек. Это — начинающий тенор, поющий входящую в моду «Бесаме мучо», аккордеонист, бойкая травести, исполняющая сатирические куплеты, а также пародии, и Марлен.
— Вас все знают. Вы — главное блюдо, все остальное — гарнир, — объявил самодовольный и не очень умный инструктор.
— Что вы будете делать? — спросил ее комик на первой репетиции.
— Наверное, петь. Скорее всего, песни о любви, что пела в фильмах, — сказала она и осеклась. — Я попробую делать это.
Ведь с того дня, как она выступала в берлинском «Палас-театре», прошло ни много ни мало — пятнадцать лет.
Репетиция прошла неплохо, хоть Марлен и дрожала, как лист. А комик Денни, который, оказывается, часто выступал в ночных заведениях, дал ей несколько советов, как реагировать на реплики, как осадить тех, кто попытается поставить ее в неловкое положение, — от солдатской аудитории всего можно ожидать.
Военное начальство, что принимало программу, осталось довольно и приказало ждать. И с того дня в течение десяти суток каждое утро Марлен начиналось с телефонного звонка:
— Вам следует явиться в дом номер один.
И многочасовое ожидание в этом доме, которому все желали провалиться, но и следующий день был точь-в-точь как прежний. Марлен уже успела получить звание капитана, ей сообщили, что она поставлена на довольствие, а приказа все нет. Наконец по тому же телефону:
— Завтра вылет!
В самолете с жесткими лавками, не предназначенном для гражданских путешественников, бригада узнала пункт назначения — Касабланка.
Как это все знакомо по рассказам наших артистов, что неделями, а то и дольше ждали отправки на фронт, что, как ни грустно, находился в нескольких километрах от Москвы. Но, видно, политуправления мира другого способа поднятия боевого солдатского духа, кроме присылки на фронт агитбригады, не нашли. А когда мы снимали передачу о военном Ленинграде, мне даже пропели песню об артистах, что на бюрократическом языке «обслуживали» фронт: «Что за люди, откуда такие? / Каждый день на военном пути. / Улыбаются им часовые, / Командиры кричат: “Пропусти!”».
Куда бы ни приезжала Марлен с бригадой, с этим «пропусти» они намучились. Все начиналось с требовательного: «Пароль!», и всякие попытки объяснить, что они только приехали и никакого пароля не могут знать, жестко пресекались.
Однажды уговаривать часового пошла сама Марлен.
— Ну, хорошо, — сказал он, с подозрением оглядев ее, — если вы американка, отвечайте: дата рождения Авраама Линкольна? Сколько было президентов США?
«Боже, если бы я была шпионкой, я бы знала ответы на все вопросы», — подумала Марлен и объяснила:
— Я ведь все-таки снимаюсь в кино, а не хожу в кружок истории.
— Так вы артистка! — обрадовался часовой. — Тогда назовите главный шлягер осени 1941 года!
И рассмеялся. Тут только и выяснилось, что бригаде попался большой любитель розыгрышей.
На одном из концертов Марлен решилась на экспромт. Она вышла на сцену в военной форме и под звуки аккордеона начала медленно раздеваться. На глазах набитого битком солдатами зала, замершего от неожиданности, она сняла с себя всю военную амуницию, вещь за вещью, и, дойдя до нижнего белья, стала надевать концертное платье, легкое, воздушное, сквозь которое просматривалась роскошная фигура актрисы. Раскинув руки в стороны, Марлен застыла. Зал взревел. Рев во все глотки продолжался минут пять и никогда бы не окончился, если бы Марлен не начала петь. Да, да, ту самую песню — «Я с головы до ног создана для любви». Тут уж успокоить солдат было невозможно. Они кинулись к сцене, обуреваемые желанием качать актрису. Некоторым удалось пробраться на подмостки, и Марлен, поддерживаемая мощными руками, поплыла над залом.
Прекрасная естественная реакция. Только ханжа не согласится с этим. К тому же стоит учесть, что в те годы в американской армии служили в большинстве восемнадцати— и двадцатилетние.
Каждое свое выступление Марлен превращала в праздник для слушателей. Хотя она отлично знала, что он невозможен, если его нет в душе. И казалось бы, о каком празднике можно говорить, если все готово вымотать тебя до предела: и дороги, разбитые и ухабистые, и дым, клубящийся над полуразрушенными домами, и недосып, и холод, что сковывал горло так, что оно не могло издать ни звука. А бригадные шоу шли ежедневно, случалось по шесть раз на день. Сцена — ящики из-под снарядов или в лучшем случае — два студебеккера с откинутыми бортами, сдвинутыми друг к другу.
Все знали, что концерты должны состояться в любую погоду. И артисты работали, несмотря на шутки природы. Пели и острили под дождем, покидая подмостки, только если дождевые потоки разгоняли стойкую солдатскую публику.
Неизбежный вопрос: откуда на все это брались силы. Если обойтись без пафоса, то не от осознания своего долга перед и т. д. У Марлен, как, впрочем, не только у нее, — от врожденного артистизма, который включался как механизм. Или более поэтично: энергия перед концертом появлялась как у обессилевшей лошади, что, почувствовав близость конюшни, вдруг убыстряет шаг.
Думаю, здесь сказалось и другое, быть может, главное — пребывание на фронте убедило Марлен и ее коллег в очень простой и ясной мысли: их искусство и все они сами нужны зрителям.
Другими словами, что в разговоре с Марлен произнес один из военачальников:
— В вашем деле одного желания недостаточно. Нужны крепкие нервы, нужна способность выдержать все до конца. Раз она здесь, скажут солдаты, значит, не такое это гиблое место!..
Когда войска союзников форсировали Ламанш и выбили немцев из Франции, Марлен вызвал генерал Омар Бредли. Он сказал:
— Завтра войска вступят на немецкую землю. Зная обстановку, мы с Эйзенхауэром решили, что вам лучше остаться в тылу и выступать в прифронтовых госпиталях.
Марлен, остолбенев от возмущения, только и сказала:
— И вы для этого вызвали меня?!
И добилась — решение отменили.
Вместе с наступающими войсками она перешла германскую границу и пела для американских солдат в первом же освобожденном ими от гитлеровцев городе. Правда, на этот раз она соблюдала поставленное перед ней генералами условие: ее выступление сопровождали два телохранителя.
Телохранители оставались повсюду. Не только на концертах, но и в быту. Быт был, как в воинской части, попавшей в тыл врага. Марлен досталась новая роль — переводчика. Она видела лица немецких офицеров, гордо неприступных, стремящихся казаться равнодушными, но никогда — заискивающими. Работала и на беседах с местными жителями, безропотными, готовыми выполнить любое распоряжение.
В ее репертуаре прочно осела новая песня. Новая — очень относительно. Она родилась много лет назад — в годы Первой мировой. Рассказав о девушке по имени Лили Марлен, что тоскует о солдате, ожидая его возвращения, песня выполнила свою роль и на два десятилетия была забыта. В конце тридцатых композитор Норберт Шультце положил старые стихи Лайпа на новую мелодию и грустная повесть о верной влюбленной зазвучала с неожиданной силой. Случай не исключительный — почти аналогичный с хорошо знакомым нам «Синим платочком», что, прозвучав до войны с мирным текстом, заново родился в 1942 году, став своеобразным гимном солдатской преданности любимой.
Но в отличие от «Синего платочка» «Лили Марлен» приобрела всемирную известность. Американский классик Джон Стейнбек назвал ее самой прекрасной песней всех времен и народов. Геббельс, как только Германия стала терпеть на Востоке удар за ударом, запретил ее, назвав пессимистической. Но «Лили Марлен» продолжали петь американцы, ее ежедневно передавали по радио — для своих солдат, с английским текстом.
Марлен в ту пору пригласили выступить в одном из выпусков «Радиосети Вооруженных сил». Актриса говорила добрые слова о любимых, что ждут возвращения воинов домой. И вдруг взорвалась, прокричав в микрофон:
— Ребята, не жертвуйте собой! Война — это дерьмо, а Гитлер — идиот!
И начала «Лили Марлен» на немецком. Диктор выхватил у нее микрофон:
— Наша передача для американских войск — пойте по-английски!
Он не знал, на кого напал. Марлен оказалась непреклонной. Придвинув микрофон к себе, сказала слушателям:
— Кровь у всех солдат одинаковая, что у американских, что у немецких.
И допела песню по-немецки.
«Лили Марлен» осталась в ее репертуаре. И в московских концертах она прозвучала в новой аранжировке, но по-прежнему с грустью о девушке, что так и ждет под фонарем у казармы своего возлюбленного, и, очевидно, не дождется его.