Военная эпопея Марлен Дитрих шла к концу. Когда она увидела разрушенные до основания Штольберг и Ахен, результаты безумной войны поразили ее. Люди, ходившие среди развалин, взирали на мир, будто он всегда был таким, узнавали ее и равнодушно здоровались, озабоченные только одним — добыванием хлеба насущного.
Нью-йоркский радиокорреспондент спросил Марлен, какое впечатление произвела на нее жизнь в поверженном Третьем рейхе, Марлен ответила без малейшего намека на сентиментальность:
— Я думаю, Германия заслужила то, что сегодня происходит с ней.
Этими, на взгляд немцев, несправедливыми словами актрису попрекали в Германии долгие годы.
А она, давая концерты на полууцелевших площадях и улицах, видя заискивающие взгляды немцев, добавила, как отрубила:
— Если бы у них осталось хоть чуточку гордости, они бы ненавидели меня!
Жестокое заключение из окоп победителей.
Когда мы вернемся домой
Какое отношение имеет эта советская песня времен войны к Марлен? Прямое. Леонид Утесов пел «Солдатский вальс» Никиты Богословского, когда ощущение скорой победы витало в воздухе. Напомню несколько строк этой песни (стихи Владимира Дыховичного): «Споем о боях, / О старых друзьях, / Когда мы вернемся домой». В них не только ощущение приближающейся победы, но и предощущение мирной жизни, когда солдат, сидя за мирным столом, будет вспоминать о годах лихолетья и рассказывать о них.
Прогноз этот оказался поэтическим преувеличением. Приходится только удивляться, как много общего в истории народов, воевавших с фашизмом. Люди, вернувшиеся с войны, пережили очередной шок: им предстояло окунуться в жизнь, от которой они отвыкли. После того как они убивали других людей — по приказу, по долгу, но убивали, после того как они пережили столько смертей, от внезапности которых никто не был застрахован, они столкнулись с теми, кто знал войну только по газетам, фильмам, книгам, сводкам, не отличающимся справедливостью.
Людям, еще помнящим запах окопов, и тем, кто не воевал, говорили: «Пора отдохнуть от войны, все устали от нее» и «Нечего кичиться военными подвигами и тыкать всем в глаза свои боевые награды!»
Опять преувеличение? Но фронтовики спарывали с гимнастерок нашивки, полоски на которых означали число ранений, и старались не надевать ордена и медали.
Клавдия Шульженко никак не могла понять, почему в один день 1946 года ей сообщили, что приказом Главреперткома (цензурного комитета) из концертных программ и с грампластинок изымаются все военные песни, в том числе и ее фронтовой «Синий платочек», который она не имела права петь в ближайшие десять лет.
С экрана исчезли фильмы, сделанные в военные годы. На улицах городов еще красовались плакаты «Мы победили только потому, что нас вел к победе великий Сталин» и фильмы, начатые производством, в которых действовал великий полководец, еще выходили в прокат, но вскоре в планах «Мосфильма», как и других киностудий, не осталось ни одного названия, связанного с минувшей войной.
Все это для тех, кто воевал, да и тех, кто пережил войну, было непонятным, необъяснимым и оскорбительным.
Марлен Дитрих у крейсера «Аврора» в Ленинграде. 1964 г.
«Значительная часть моей жизни прошла с русскими. Сначала я училась готовить их блюда, а потом попробовала водку — один из самых здоровых алкогольных напитков».
Как и для Марлен, когда она вернулась с фронта домой. Она оплатила проживание в гостинице и питание группы солдат, прибывших вместе с ней в Штаты. Оплатила в долг: на ее счету ничего не было. Ее, как и солдат, никто не ждал. Американцев, которых не коснулась война, нисколько не интересовал тот, кто завоевывал победу. И Марлен пережила чувства горечи и обиды, к которым примешивалось и чувство вины за ложь, которую она несла в приказном порядке. В военные годы она убеждала людей в окопах, что они, завоевав победу, получат то, что заслужили, — возможность мирно жить, получить работу, обеспечить себя и семью. Раненым в госпиталях она говорила, следуя за инструкцией, об уважении соотечественников, которое они заслужили, о долге их скорее выздороветь и вернуться на родину, которая не забудет ни их жертву, ни их подвига.
Ничего подобного в послевоенной Америке она не встретила.
«Я ходила по нью-йоркским улицам, — вспоминала она, — и не могла поверить, что все обещанное было ложью. Да, да, ложью. Ничем иным, как ложью!
Я встречала солдат, теперь уже бывших солдат, и пыталась хоть что-то сделать, чтобы они меньше чувствовали себя жалкими, никому не нужными людьми. Правительство ничего не делало. Теперь эти солдаты оказались безработными, и им не оставалось ничего другого, как слоняться по улицам своих городов в поисках заработка.
Легко представить, что я не очень была любима тогда, зимой и осенью 1945 года. Мы выходили на улицы и протестовали. Мы были вне себя от обиды и возмущения. Я говорю не о семьях тех солдат, которые остались на поле боя. А о тех, кто никогда, даже на один день, не поступился своими удобствами, о тех сытых, которые не знали и не хотели ничего знать. И до сегодняшнего дня ничего не меняется».
В этих словах — ясно каждому — голос заинтересованного человека. Человека, чувствующего свою вину за происходящее, не имеющего права скрываться за спинами других.
Когда однажды Марлен спросили:
— Как вы боролись с фашизмом?
Она мгновенно ответила, не покривив душой:
— В одиночку.
И, пожалуй, нигде в книге ее воспоминаний нет таких острых страниц. Личных и общественных. Это воспоминания человека, всерьез ставшего гражданином Америки, считавшего, что он несет ответственность за все, что происходит в его стране. Гражданская позиция Марлен восхищает, даже если она продиктована актерским темпераментом. Думаю, что далеко не все разделяют ее, как и не все охотно бы подписались под ее словами, довольно точно подметившими: «Стремление к праведности, которое сейчас охватило Америку, — весьма сомнительно. С годами мысль о том, что Америка является страной, которая всегда борется за правду, утверждалась в умах многих. Что ж, это придает уверенности. Но эта новая роль, взятая на себя Америкой, фальшива. Как можно судить другие страны, определять, что в них справедливо, а что нет, если в собственной стране все основано на обмане и разбое, на угнетении слабых, на истреблении коренного населения. Ведь это им дали доллар за полуостров, который сегодня известен как Нью-Йорк. Одна надежда, что когда-нибудь Америка “повзрослеет”».
Чти отца твоего и мать
Меня попросили провести в Доме кино вечер, посвященный столетию со дня рождения режиссера Леонида Лукова. Его фильмы «Большая жизнь» с Петром Алейниковым, неподражаемым Ваней Курским, «Два бойца» с Марком Бернесом и Борисом Андреевым, вселявшими в самые трудные дни веру, что мирное время вернется, «Александр Пархоменко», запомнившимся не столько главным героем, сколько эпизодической тапершей Раневской, поющей в ресторане старинный романс Никиты Богословского, не прекращая курить и жевать между строк нечто аппетитное.
Чтобы показать зрителям что-нибудь малоизвестное, принялся смотреть «Боевые киносборники» — их выпускали с первых дней войны. В одном, сделанном в 1941 году, нашел новеллу «Ночь над Белградом», снятую юбиляром. Там есть отличный эпизод — Татьяна Окуневская поет в радиостудии еще одно сочинение того же Богословского, с которым Луков постоянно сотрудничал. Но до этого финального эпизода сколько в новелле наворочено! Понимаю, война, немцы-враги оккупировали полстраны, не до искусства, нужны агитационные призывы — «Убей немца, хоть одного!», «Защити!», «Родина-мать зовет!».
Все так, но те немцы, что в агитках смотрели на нас с экрана, были круглыми идиотами, могли вызвать насмешку и ненависть, но не страх, и победить которых ничего не стоило. Традиция упрощенного показа врага сохранялась долго. Немцы — враги, место которым в клетке, населяли не только сатирические комедии, но и драматические фильмы. Очевидно, я, как и мои сверстники, зараженные военной пропагандой, не могли забыть ее, засевшую в печенках.
Может, оттого мне и сегодня трудновато воспринимать события в жизни родных Марлен, переживших военные годы в Германии. Остался вспыхивающий порой негасимый свет к людям, находившимся по ту от нас сторону.
Оказывается, всю войну там жили мать и сестра Марлен Дитрих, жили мирно, ничуть не опасаясь, что их «привлекут» как родственников предавшей родину. Жили, правда, под другими фамилиями, что получили еще до фашистов: мать — Жозефина Вильгельмина фон Лош носила фамилию отчима Марлен, сестра перестала быть Дитрих, выйдя замуж. Впрочем, скрывать им было нечего: то, что они в родстве со звездой кино, было известно гестапо, как и почти каждому немцу. По нашим представлениям, такая терпимость — и кого — гестаповцев, — казалась невероятной.
Марлен волновала прежде всего судьба Жозефины Вильгельмины. Мать она считала поразительно красивой женщиной, хотя сама — вся в отца, лейтенанта конной полиции, стройного мужчины с правильными чертами лица и глубоко посаженными глазами.
О Жозефине Вильгельмине дочь вспоминает как о человеке недобром, которому чуждо чувство прощения. Ее кредо — порок должен быть всегда наказан — не вызывало неприятия Марлен, как и требования беспрекословного подчинения жестким и непоколебимым правилам жизни.
Жесткость эта иной раз отступала перед рациональностью. В начале двадцатых годов Марлен стала для заработка солировать, играя на скрипке в небольшой группе музыкантов, сопровождавших немые фильмы. Скрипка — дорогое удовольствие, но для учебы дочери мать сумела выкроить из семейного бюджета нужную сумму. Марлен никогда не забывала этот жест доброй воли.
Но с переходом Марлен после занятий у Рейнхардта к танцам в кабаре Жозефина Вильгельмина примириться никак не могла.
— Неужели ты не понимаешь, что нарушаешь престиж нашей фамилии? — твердила она дочери. — У нас в роду никто никогда не дрыгал ногами перед мужчинами навеселе!