Он стал тенью Марлен. Когда их взаимоотношения изменились, остался ее другом, которому было важно всегда находиться неподалеку, чтобы помочь, если будет нужно.
В начале войны он усадил ее дочь в свою машину и бог знает как сумел пробраться по забитой беженцами дороге до порта, где на последнем английском корабле, покидавшем Францию, доставил дочь в Америку к матери.
В Германии его книги жгли на кострах, но чтобы остаться в США, Ремарку пришлось купить панамский паспорт — с немецким по американской земле нельзя было в буквальном смысле ступить ни шагу. После приезда к Марлен в Калифорнию, его объявили интернированным, что означало: запрещается покидать гостиницу с шести вечера на двенадцать часов!
К счастью, это продолжалось недолго. Как только Ремарк оказался рядом с Марлен, она взяла его под свое полное покровительство. Ведь он оказался первым из многих беженцев, что позже покинули свои страны. Все годы войны писатель прожил в Штатах — сначала в Лос-Анджелесе, потом в Нью-Йорке. Встречались они все реже. Он пил. «Ремарк был мудрым, но это ни на йоту не уменьшило его скорой смерти», — объяснила Марлен.
И больше никаких подробностей. И об алкоголе ни слова.
После войны Ремарк переехал в Швейцарию, жаловался по-прежнему на одиночество, никого, кроме Марлен, ему было не нужно. Перед смертью позвонил ей. Говорил, что мало сделал для борьбы с нацизмом, что боится смерти.
«Нужно иметь большую фантазию, чтобы бояться смерти. Его фантазия была его силой», — заметила Марлен.
Вокруг «Свидетеля»
Как ни странно, и режиссера Билли Уайлдера, и исполнительницу главной роли больше всего волновала не свидетель обвинения — женщина самостоятельная и решительная, а та, что неожиданно пришла на помощь защите.
— Если ее сразу распознают зрители, картина лопнет, как мыльный пузырь, — считал Билли.
Казалось бы, что об этом думать, когда не найден ключ к первому эпизоду фильма, когда будущий свидетель обвинения должна предстать совсем юной, по крайней мере, на десять лет моложе, чем будет в зале суда. Но режиссер почему-то вовсе забыл об этом. И основания для забывчивости у него были вескими: он хорошо знал актрису, которую пригласил на главную роль в своем фильме, не один год дружил с ней и нисколько не сомневался в ее возможностях.
В первой сцене картины «Свидетель обвинения», что происходит в оголодавшем Берлине сразу после окончания войны, Марлен с аккордеоном в руках распевает задорные куплеты для посетителей шумного кабака — солдат и офицеров англо-американских войск.
Марлен Дитрих и Эрих Мария Ремарк.
«…я твой ангел с черным мечом, и я тебя охраняю».
Сколько ей лет? Двадцать, двадцать пять? Ну никак не пятьдесят, что исполнились ей недавно. Сигаретный дым рассеялся, и мы видим лицо без единой морщинки, к какому и привыкли, вот только ее золотисто-белокурые волосы в этом опустившемся городе давно не видели парикмахера и лежат в лирическом беспорядке. Скромный туалет, обтягивающий стройную фигуру девушки, обеспечившей эту стройность не одним годом недоедания. И все это без тугих корсетов, перехватывающих дыхание, без молоденьких дублерш, услужливо подменяющих героиню на самых общих планах, когда и понять невозможно, кто перед тобой.
Билли Уайлдер дает возможность не торопясь рассмотреть свою героиню, чтобы убедиться, что перед тобой Марлен Дитрих, безукоризненно выглядящая на любом плане — крупном, поясном или общем.
Но как быть с другой героиней, что не давала покоя режиссеру, той таинственной женщиной, которая появилась в разгар судебного разбирательства и перевернула все вверх тормашками? Найти на эту роль актрису ярко характерную, что сможет смачно сыграть потрепанную проститутку из уголовного мира в соответствии с его замашками и языком. Тогда в случае удачи может сохраниться интрига, придуманная Агатой Кристи. Но в случае неудачи — рухнуть. Хорошо сидеть за письменным столом и сочинять, что, мол, героиня Кристина Воул, желая спасти любимого убийцу-мужа, переодевается и, изображая криминальную потаскушку, вводит суд в заблуждение, подсовывая ему фальшивые документы. Но когда имеешь дело не с пером и бумагой, а с живыми актерами, попробуй реши эту задачу, да так, чтобы зритель до конца фильма не догадался, что благородная Кристина и подзаборная шлюха — одно и то же лицо.
Ну, разумеется, Билли думал о Марлен, но уж очень необычное преображение предстояло ей, ничего подобного она никогда не играла. Менять бы пришлось все: и язык, и походку, и лицо, и взгляд.
Марлен, узнав об этих сомнениях, была оскорблена. Она заявила Билли:
— Давай не путать обязанности: твое дело снимать, мое — играть. Если то, что я предложу тебе, не понравится, будем искать другой вариант, хоть до бесконечности! Но от шлюхи я не откажусь!
Билли согласился, но в одном единства они не достигли. Режиссер считал, что зритель до конца фильма не должен заподозрить подмены. Марлен, напротив, говорила, что интрига станет только напряженнее, если зритель заподозрит что-то неладное и начнет гадать, в чем тут причина и куда она может повернуть действие.
— Нет, нет, нет! Категорическое нет! — кричал Уайлдер. — Никому и в голову не должно прийти, что ты одна в двух лицах! Это же не семейная драма с женой-изменщицей, а детектив! Почувствовала разницу?!
Марлен подчинилась. Актерской тактике она оставалась верна, что не мешало ей оставаться себе на уме. Переходя из одного павильона в другой, нашла в одной из костюмерных невероятный парик, нечесаный со дня создания, — такой могла носить дама без постоянного места жительства. С наслаждением перебирая тряпье, обнаружила чулки, что костюмерша окрестила «русскими» — толстые, в резинку, сразу лишающие ноги всякой зазывной привлекательности, подобрала вещи, не согласные одна с другой — бугристый пиджак с ватными плечами бордового цвета, размером сгодившейся бы Тарзану, и юбку черную, в обтяжку и с разрезом справа, навсегда застегнутым десятком серебряных пуговиц.
Увидев Марлен, обнаряженную во все это, Уайлдер воскликнул:
— Ты что, издеваешься! В таком наряде только полный идиот поверит, что это свидетель обвинения, а не ряженая из цирка. Ты бы еще пенсне нацепила и воткнула бы перья в задницу!
Гнев его был неподдельным и собрал всю съемочную группу, окружившую Марлен, как ярмарочную женщину с бородой. Шум поднялся невероятный.
— Прошу слова! — поднял руку сэр Чарльз Лаутон, играющий прокурора Хилфреда. — Я поверю доносчице только в одном случае, если она будет одета как угодно бедно, но говорить на чистом лондонском кокни так, как это свойственно дну общества. Больше ничего не надо!
И предложил Марлен свои услуги:
— Как специалист, предлагаю вам по два часа ежедневно — утром и после обеда.
— И сколько же это будет продолжаться? — обеспокоился Уайлдер, на этот раз не только режиссер и сценарист, но и продюсер, хорошо знающий, во что обходится день простоя.
— До тех пор, пока я не надоем мисс Дитрих, — любезно поклонился Лаутон.
Свою ученицу он мучил недолго: помог ее берлинский «кокни», которым Марлен в совершенстве владела с детства. Где это произошло, никто не спрашивал.
— А что будет петь Кристин в кабаке? — Музыкальный редактор сунулся со своей проблемой. — Я попыталась связаться с мистером Голлендером, на которого указала мисс Дитрих, композитор живет теперь в Западном Берлине, но неуловим.
— Чепуха! — откликнулся неунывающий Билли. — Раз нет, так и не нужен. В первые послевоенные месяцы певичка кабака могла петь что угодно — любую песню, написанную и десять, и тридцать лет назад. А этого добра у нас Монбланы!
И сам принялся отыскивать в куче германских нот жемчужное зерно.
— Вот прекрасная песня, я слышал ее сам в юности: мотивчик прилипчивый, как лента для мух, — и протянул свою находку Марлен.
— Вы что, хотите сделать из меня шлюху? — удивилась та. — Кристин не может петь «На Реепербане в половине первого ночи»! Я услышала ее наверное, первой от автора — Артура Робертса, когда мы работали с ним в Берлине. Она уже тогда считалась предосудительной и пользовалась успехом у тех, кто сидел в открытых витринах под красными фонариками Реепербана.
— Ну и что же? — не отступал Билли. — Мелодия-то хороша.
И заказал новый текст, на всякий случай подстраховавшись. Теперь песня называлась скромно — «Возможно, я никогда не вернусь домой». Марлен с удовольствием спела ее в павильоне, подыгрывая на аккордеоне, и даже сказала:
— Скорее всего, я включу ее в свой репертуар к удовольствию Робертса, если он уцелел.
А Билли был на вершине счастья. И ничто не огорчало его.
— Нет таких вершин, что не мог бы преодолеть режиссер! — не раз повторял он. И когда узнал, что цензура придралась к сцене свидания Марлен с Тайроном Пауэлом — он играл американского солдата, — нисколько не огорчился.
— Запрещено женщине и мужчине сидеть на одной кровати? Пожалуйста, у меня есть сотня других мизансцен. В своей убогой комнатушке Марлен сядет на единственный стул, а Тайрон, слушая ее, будет, сидя на кровати, постепенно пододвигаться к ней, как бы предлагая кончить говорить и скорее занять место рядом. По-моему, это в сто раз лучше! — И обратился к Марлен: — Ты уже не огорчена, что твоя сцена чуть не попала в корзину?!
Очевидно, можно рассказать еще о многом, что случалось на съемках вокруг «Свидетеля». Но вот что произошло после его премьеры (опустим сюжет детектива!)…
«Свидетель обвинения» получил шесть «Оскаров». Американская академия киноискусства решила отметить наградами за лучшую работу режиссера, за лучшую мужскую роль Чарльза Лаутона, за роль второго плана Эльзу Ланчестр, жену Лаутона, медсестру по фильму, что так переживает страсть прокурора то и дело прикладываться к термосу якобы с кофе. «Оскары» достались звуковику и монтажеру. Только не исполнительнице главной роли Марлен Дитрих.