И тогда, накануне года великого перелома, начался новый этап. Репертуарный комитет, ведающий цензурой, принял постановление, разрешающее перепись пластинок любых зарубежных фирм. Согласно утвержденному списку. И пошло-поехало. За первым списком последовал второй, третий и так до бесконечности. Это было начало государственного контрафакта. Огромная масса классики, джазовых и танцевальных пластинок в исполнении крупнейших мастеров своего дела хлынула в магазины.
Так было до 1971 года, до того, как страна подписала конвенцию по охране авторских прав. Для подписания был выбран очень удобный для нас протокол, что не имел обратного действия, и поэтому все, что выпускалось прежде, оплате не подлежало и могло спокойно печататься в любых количествах.
Говорю об этом не для просвещения читателя, а, как станет ясно, для дела.
Лет через пять после гастролей Марлен в Москве, меня вызвал директор Всесоюзной студии грамзаписи Борис Давыдович Владимирский:
— Глеб, слыхал, у тебя есть записи Марлен Дитрих.
— Да, есть. Она давала мне их, когда я делал репортаж о ней, и мы с Тамарой переписали их для себя. На всякий случай.
— Прекрасно. Отбери несколько лучших песен для миньона, а то они плохо идут. Три-четыре шлягера под рубрикой «Зарубежные гости Москвы», — распорядился он.
— Но это записи 1964 года, никем не выпущенные. Нас же нагреют.
— Ничего, ничего, обойдется, — успокоил директор. — У нас есть еще довоенное постановление Совмина, обязывающее все сделанное по трансляции не оплачивать! Бояться нечего: я не преступаю законности и тебе не советую.
На «миньончике» уместились четыре песни: «Джонни», «Не спрашивай, почему», «Где цветы» и «Лола». Первый тираж пластинки разошелся мгновенно, а я думал: «Вот приедет Марлен снова в Москву, наткнется на этот диск, как я буду смотреть в ее глаза?»
Но удар был нанесен с другой стороны и значительно раньше.
Тот же Борис Давыдович вызвал меня, показал письмо и резолюцию на сопроводиловке «Разберитесь и доложите!» и сказал:
— Отнесись к этому очень серьезно: резолюция отдела пропаганды ЦК. Срочно сделать для меня переводы всех песен.
И протянул листочек, исписанный фиолетовыми чернилами: «Уважаемые товарищи! Я уже 47 лет в партии коммунистов. Я всегда боролась за чистоту не только наших рядов, но и идеологии, за соблюдение кодекса молодого строителя коммунизма. Магазины Таллина заполнены продукцией студии грамзаписи с песней проститутки “Джонни” в исполнении актрисы с сомнительным прошлым Марлен Дитрих. Прошу ликвидировать эту пластинку, развращающую советскую молодежь». Подпись и обратный адрес — не домашний, а какого-то объединения, черт бы ее побрал вместе с этим адресом.
В тот же день наш «немец» сделал перевод, и я положил его на стол директора. Он уткнулся только в «Джонни».
— Ну что же — ничего страшного. Женщина горячо любит и просит любимого пригласить ее в гости на день рождения, где они могут засидеться до утра.
— Да эта песня написана бог знает когда, она из фильма тридцатых годов, — начал я заступаться за Марлен. — Не раз записана на пластинках — у меня самого есть три диска с нею.
— Чьего производства? — спросил Борис Давыдович.
— Одна английская, два немецких, — ответил я и понял, что моя защита провалилась.
— В том-то и дело, — вздохнул директор и попросил: — иди и подготовь замену.
«Джонни» с диска бесславно слетел. Его место заняла «Мари» Шарля Азнавура, перевод которой директор штудировал сам, потом посылал куда-то и не успокоился, пока не получил одобрения.
Марлен в «Городе женщин»
На фасаде Театра Вахтангова я увидел афишу. Крупно — «Город женщин» и ниже почти таким же шрифтом — Марлен Дитрих. Что за чудо?! Подхожу ближе. Из мелких букв узнаю — это реклама спектакля, постановщик и хореограф которого Анжелика Холина.
Звоню в театр, представляюсь и прошу:
— Мне остро необходимо посмотреть «Город женщин». Если можно, сегодня же.
— К сожалению, не могу вам помочь, — молодым звонким голосом отвечает Ольга, очевидно, администратор. — Спектакль пользуется таким успехом, что ни одного билета в кассе нет.
Это же отлично, что Марлен идет на ура, радуюсь про себя я, но ищу выход:
— Может быть, вы примете на любой день заказ на билет по телефону — ведь, кажется, у вас такая услуга есть?
— Да, есть, но только на те спектакли, на которые билеты не проданы, — говорит она и советует: — Рискните прийти сегодня к началу, может быть, кто-нибудь сдаст билет.
Рисковать мне не хотелось. Особенно не хотелось потом топать домой не солоно хлебавши.
В Доме актера меня проинформировали:
— Спектакль прекрасный, и вы, раз пишете о Дитрих, просто обязаны его посмотреть!
После рассказа о моих горестных попытках добиться в театре любви и понимания, Татьяна Королькова сказала:
— Я помогу тебе!
Появилась надежда. Таня каждый месяц организует для директоров всех театров Москвы «посиделки за дружеским столом». Проходят они то в одном, то в другом театре, каждый из директоров которых стремится не ударить лицом в грязь.
— На следующей же встрече я возьму вахтанговского за рога и, думаю, твой билет уже у меня в кармане. И мой — там же: захотелось поглядеть эту сенсацию.
Татьяна не подвела. В час назначенный, после звонков мы гордо заняли самые прекрасные места в проходе, где длинноногим не надо упираться коленями во впереди стоящее кресло.
Занавес был открыт еще до нашего прихода. На сцене стояли деревянные, струганые столы необыкновенных размеров, как у Элема Климова в «Добро пожаловать», где за каждым умещался отряд в тридцать пионерских душ.
Действие началось с традиционным десятиминутным опозданием, что от нетерпения показалось мне вдвое длиннее.
Первыми на сцену города женщин вышли три мужика. Кто — не понять. В длинных фартуках, в косоворотках, может быть «цани» — обслуга или дворники. Они вынесли предмет, никак не связанный с Марлен, — граммофон с золотой трубой, совсем как настоящий, только размером поменьше. Такие сейчас делают в Индии или Китае, москвичи их везут как сувениры. Но тот, что на сцене, был не в порядке: долго-долго мы слышали только шип пластинки, никак не хотевшей начинаться. Вот уже и женщины пошли из оркестровой ямы, одна за другой, а пластинка все крутилась на одном месте. Видно, постановщица хотела усилить ожиданье-нетерпенье. Но когда, наконец, зазвучал волшебный голос Марлен и полились звуки оркестра Берта, в зале раздались аплодисменты.
А женщины из ямы все шли и шли, кто в чем, но все с чемоданами. Большинство в одеждах двадцатых годов: в платьях с талией на подоле, в шляпках, из-под которых чернел виток волос, в труакарах (угадайте, что это) и в пальто, узких, как карандаш, и до колен, — говорят, очень удобных для чарльстона. Мужики-дворники подносили им вещи, и женщины осваивали место назначения. Но тут дворники извлекли полотенца-салфетки, перекинули их через руку и, превратившись в трактирных половых, стали разносить пищу.
Это мода сегодня такая — многофункциональность ролей, понял я, иной раз актер меняет за спектакль несколько личин, а в мюзикле «Чикаго» один Егор Дружинин изображал всех двенадцать (!) присяжных заседателей сразу!
Раздалась новая песня, и кто-то решился танцевать. Но при чем здесь эти жующие героини, равнодушно наблюдающие за танцами, и берег женщин? Марлен звучит изумительно. Вот она начала песню-признание «Ты — сливки в моем кофе». И тотчас одна из обитательниц начала танец с тремя половыми сразу. Удивляться, не слишком ли много сливок для одного кофе, не стоит: в конце концов могут быть и все трое, как утверждается в песне, единственными.
И зачем требовать соответствия танца текстам? Имеет же художник право на собственную трактовку? Вот песня о трагедии жиголо, любовь которого оказывается никому не нужной. Постановщица переосмыслила ее в рассказ о бедной женщине, которую бросает партнер, и она, потерпев крах в любви, напряженно следит, как любимый целуется-милуется с другой. Совсем неплохо. Очень трогательно.
Понимаю, у каждого свое восприятие, но в одном я разошелся с залом совершенно: после исполненной с ярким драматизмом композиции на песню, что Марлен посвятила жертвам холокоста, вдруг начинается групповой фокстрот с притопыванием, если не с присвистом. А я все еще следил за только что двигавшейся под трагическую мелодию женщиной, упавшей в изнеможении спиной на стол и лежавшей с открытым ртом, не в силах отдышаться, а вокруг уже во всю фокстротили. Может быть, это был гениальный замысел контрастного сопоставления, но, признаюсь, до меня он не дошел.
Хотя публика аплодировала вовсю, несла к рампе цветы, была очень довольна и вовсе не утомилась зрелищем, продолжавшимся всего час и пятнадцать минут, по воскресеньям его дают двумя утренниками в день.
А я остался в непонимании, зачем блистательные песни Марлен понадобилось сопровождать танцами, да еще на самодеятельном уровне. Может быть, рискованно делать с драматическими актерами балетный или — мягче — танцевальный спектакль?
Валентин Петрович Катаев, выступления которого мне довелось записывать для передачи «Новинки советской литературы», в частности, перед его фантастической «Маленькой железной дверью в стене», рассказывал, как однажды завел удивительный разговор со Станиславским, поставившим во МХАТе его «Растратчиков». Да, да, с тем самым Станиславским, Константином Сергеевичем.
Станиславский сказал ему:
— А вы знаете, что мне очень хочется поставить на нашей сцене? Никогда не угадаете!
— Что?
— Оперетку! Жанр оперетты только по плечу настоящему актеру — мастеру своего дела. И знаете, кто мог бы великолепно играть оперетту? — спросил он лукаво.
— Кто?
— Наши! Качалов, например. Представляете, какой это был бы опереточный простак! А Книппер! Сногсшибательная гранд-дама. А Леонидов! С его данными, какой бы был злодей! Или Москвин! Милостью божьей буфф. Лучшего состава не сыщешь.