Он пошел вздремнуть в свою детскую комнату, но не смог согреться даже под большим шерстяным одеялом. Шум города — шум его детства — и холод, собравшийся под высоким потолком комнаты, растревожили его, он вспомнил о детях, о юридической советнице, о своей старой теще: в последнее время ему все труднее было поймать ее по телефону, казалось, она не так уж и нуждается в нем, как будто освободилась после смерти дочери. Та маленькая старушка, которая приехала со своей дочерью из России, занимала все ее внимание — несмотря на преклонный возраст, она решила взять этих новых иммигрантов под свое покровительство и помочь им войти в израильскую жизнь, причем помочь не только теоретически, но и практически, и теперь, видимо, много времени занималась разными делами, о которых Молхо не имел ни малейшего представления, — например, несколько дней назад, стоя в дорожном заторе, он вдруг увидел, как она выходит из магазина строительных материалов с длинной железной трубой в руке. Наконец он все-таки задремал, но и сквозь эту тяжелую, беспокойную дрему слышал, как мать открывает привезенный им чемодан с вещами покойной жены и раскладывает их по маленьким пакетам — наверно, для какой-нибудь женской благотворительной организации, а потом он заснул по-настоящему, и ему приснилось, будто он стоит во дворе своей гимназии в строю скаутов, но почему-то галстук на нем красный, а не синий или зеленый, как положено скаутам, и рядом с ним, справа и слева, стоят какие-то маленькие дети, в точно таких же галстуках. Лежа в постели, он всем телом ощущал городской гул, раскачивающийся и нарастающий так ритмично, как будто он находился в утробе какой-то гигантской стиральной машины, которая то опустошается, то заполняется, и начинает вращаться, и останавливается, и опустошается вновь. Мать то и дело заходила в комнату, проверяя, спит ли он еще, — она не любила, когда во время приездов к ней он уходил в свою комнату и спал слишком много, это укорачивало время его визита. Он смотрел на нее сквозь полузакрытые веки, весь дрожа от холода, потом она возвращалась на кухню и шумно гремела там кастрюлями — наверно, жалела, его и хотела продолжить начатый разговор.
В конце концов она его разбудила — у нее появилась новая идея, и она горела желанием ее высказать. Пусть он хотя бы снимет с пальца обручальное кольцо, — по крайней мере, никто не будет ошибаться насчет его семейного положения. Все еще лежа на спине, он сказал: «Какая разница, я тоже скоро умру», — и почувствовал, что ему приятен ее внезапный страх и бурные возражения: «Нет, чего вдруг, у тебя дети!» — «Я уже не нужен им», — ответил он и поднялся, чтобы направиться в кухню: ранний ужин, изобретательный и щедрый, уже стоял на столе. Он глянул на пакеты с вещами, уже рассортированные и перевязанные шпагатом, на тарелках и столовых приборах лежал ровный сине-фиолетовый отсвет — небо за окном тяжело помрачнело, и в нем словно что-то гневно закипало. «Посмотри, какое небо!» — сказал он матери, и та стала упрашивать его остаться на ночь, но он отказался и начал торопливо собираться, надеясь успеть до начала бури. Настроение его почему-то становилось все лучше. Мать снова вернулась к разговору об обручальном кольце, и он в конце концов согласился, попробовал снять его с пальца, но не сумел, потому что палец сильно утолщился за долгие годы, и тогда мать принесла мыло; и постепенно, не без боли, они все-таки стянули кольцо, а когда Молхо посмотрел на его внутреннюю поверхность, она была покрыта какой-то липкой грязью, и он спрятал его в карман и наклонился, чтобы поцеловать мать на прощанье.
На выезде из Иерусалима поднялся сильный ветер, все вокруг было залито бледно-желтым, призрачным, вечерним светом, сильные порывы ветра сотрясали машину. Он притормозил на тремпиаде[8], в начале спуска из города, — здесь, собравшись небольшими стайками, горбились солдаты, мокрые от дождя, который они принесли с собой из других, далеких мест. Молхо вдруг решил взять попутчицу. Он остановился, и солдаты тут же облепили его со все сторон, как пчелы; льнущие к сотам, но он медленно и настойчиво отбирал кандидатов; и вскоре в машине уже сидели четыре направлявшихся на север девушки — они тут же сняли свои армейские береты, и он почувствовал запах мокрых женских волос. Он бережно перепоясал сидевшую рядом с ним девушку, улыбнулся в зеркало трем сидящим сзади и подумал: вот, теперь эта расцветающая, молодая женственность будет окружать меня в дороге — и начал осторожно спускаться на запад, в сторону солнца, багровый уголек которого еще мерцал в рваной завесе вечернего тумана, затянувшей небо, но к тому моменту, когда он доехал до Кастеля[9], солнце уже погасло совсем, пошел хлестать яростный ливень, и теперь машина стремительно спускалась в ущелье между двумя огромными, сплошными стенами дождя. Он сильно сбавил скорость, включил дворники, обогрев и музыку, вести было трудно, он медленно, напряженно пробирался сквозь бушевание ветра и дождя, одновременно прислушиваясь к милой девичьей болтовне позади, сливавшейся с музыкой и шумом мотора, и время от времени вглядывался в отражавшиеся в зеркале заднего обзора темные глаза и молодые милые лица, в ожидании, что эта женственность вот-вот дохнет ему в затылок и подает знак, — но дождь все лил, по обочине уже мчались широко разлившиеся потоки, ему то и дело приходилось бороться с туманом, затягивавшим стекла, то усиливая, то выключая отопление, а иногда даже открывая окно, чтобы холодный воздух слизнул влажную муть с ветрового стекла, снаружи уже совсем стемнело, дорогу заполонили огни встречных машин, девушки сзади примолкли, музыка потонула в каком-то неясном сплошном шуме, и чем труднее становилось ему и двигателю, тем апатичней как будто становились пассажирки на заднем сиденье — они уже слиплись в один бесформенный ком, даже их лиц было уже не различить в наступившей темноте, и теперь Молхо казалось, что во всем мире остался только он один, сжимающий руками руль, да болезненная белая бороздка, оставленная на пальце снятым обручальным кольцом, да еще дорога, мучительная и бесконечная, и долгие красные огни светофоров, и двигатель, ревущий с натугой, на перегреве, и темнота, лишь углубляющая безмолвие, так что, выйдя после Тель-Авива на скоростное прибрежное шоссе, он уже собрался было остановиться у придорожной закусочной, но машина словно сама увлекала его все дальше, и девушка, сидевшая возле него, тоже задремала и откинула голову на спинку кресла, и теперь ему чудилось; что он везет не четырех молодых девушек, а одну огромную женщину, этакую дремотную, слабо колышущуюся, словно тесто, женскую плоть, и ее четыре головы, раскачиваясь во сне, то и дело ударяются о стекла машины, но лишь на секунду приоткрывают невидящие сонные глаза и по-настоящему просыпаются только на въезде. в Хайфу, под желтыми фонарями мокрой улицы, — тут они тотчас разделились на четыре тонких стебля и мигом исчезли в темноте.
Он подъехал, к своему дому в восемь вечера и взял с заднего сиденья измятую утреннюю газету, все еще сохранившую тепло девичьих тел. Дождь преследовал его до самого входа. Войдя в дом, он сразу же заметил, что дверь в гостиную закрыта. Младший сын тут же раздраженно бросился к нему: «Тут заявился какой-то тип, говорит, что пришел купить лекарства. Торчит уже час и ни за что не хочет уходить. И ко всему его еще вырвало в уборной». Молхо открыл дверь, все еще в мокром плаще, и ему навстречу стремительно, словно увидев привидение, вскочил высокий худой человек, глянув на которого Молхо сразу распознал приметы знакомой болезни: тонкие, редкие, повисшие, точно мочало, волосы, одутловатое лицо, нездоровый румянец, глаза слегка навыкате от постоянного внутреннего напряжения — все это было ему, как родное, его душа даже содрогнулась от боли. Незнакомец говорил отрывисто, нетерпеливо, весь погруженный в свою болезнь. Он пришел купить тальвин, его послал старый врач. Молхо извлек из шкафа коробочки, показал, что они даже не открыты, и назвал свою цену — ровно половину аптечной, потом снял плащ, объясняя, что он только что из Иерусалима и по дороге их застиг дождь, но человека не интересовали ни дождь, ни Иерусалим — он хотел только одного: получить свое лекарство и тотчас исчезнуть. И тогда Молхо подошел к нему поближе, почуяв слабый, но ощутимый запах рвоты, — страшно подумать, что у него там, внутри, изъедено болезнью, а что отчекрыжили врачи, — чтобы попытаться разговорить его, и стал объяснять, почему у них осталось так много тальвина и что это за лекарство. Но тот не нуждался в объяснениях: он знал это лекарство уже несколько лет. Пересчитав коробочки, он быстро прикинул сумму и стал выписывать чек, торопясь поскорее удалиться. Молхо все еще тянуло к нему, он ясно видел, что этот человек находится сейчас в переломной точке своей драматической борьбы. Его жена, дети — где они? что с ними? — но гость торопливо рассовал коробочки по карманам и стремительно пошел к входной двери. «Там дождь! — сказал ему вдогонку Молхо. — У вас есть зонтик?» Но того уже и след простыл.
Молхо побрел в туалет — ему показалось, что там еще осталось что-то от этого больного человека, — потом вышел оттуда, просмотрел утреннюю почту и вдруг почувствовал страшную усталость. Он прилег, но никак не мог найти покоя, ему почему-то стало жалко, что он отдал этому человеку весь свой тальвин, да к тому же за такую ничтожную сумму, следовало назвать более высокую цену. И конечно же, нужно было оставить себе хотя бы одну коробочку — он уже привык каждый вечер, перед сном, разглядывать составленную из них разноцветную башню. Молхо еще раз посмотрел на чек, думая узнать по нему имя покупателя, но это оказался чек старого типа — без имени и адреса. Он поднялся, налил себе немного коньяку и, несмотря на безнадежную усталость, начал беспокойно ходить по дому, вспоминая четырех спящих девушек, — их сон словно налип на него какой-то болезненной коркой. Его охватил страх, он снова лег и тотчас провалился в сон — такой же рваный, с пробуждениями, как в ночи болезни, — а в час пополуночи ему показалось, что кто-то проник в дом, как будто какая-то женщина, и он действительно увидел вспыхнувший свет и женщину в военной форме, выходящую из кухни, и тут же узнал дочь, которая пришла в отпуск после окончания офицерских курсов. Молхо окликнул ее, она была ужасно похожа на свою мать, и он взял ее за руку.