о зимнего утра, но теща остановила его: «Ты еще простынешь, поберегись», и он ответил: «Вы правы, я, лучше поберегусь», и, распрощавшись с ней, вернулся домой.
Часть втораяЗИМА
Осень близилась, когда умерла жена Молхо — был конец сентября, а в первых числах января он уже вылетел в Париж. До этого они с женой были в Париже трижды, всякий раз с радостью убеждаясь, что испытывают к этому городу особую любовь, и вот теперь он отправился в Париж в четвертый раз, один. Парижские родственники, двоюродная сестра жены, моложе ее лет на десять с лишним, и ее муж-француз, врач по профессии, встретили его в аэропорту, сразу же забрали к себе домой и, хотя он планировал остановиться в той же гостинице, где жил с женой в предыдущий приезд, решительно настояли, чтобы он поселился у них. Они как будто чувствовали себя виноватыми, что не приехали на похороны и ограничились одной лишь телеграммой, и теперь, видимо, решили искупить это подчеркнуто теплой встречей. Первый вечер они провели дома, в родственном кругу. Молхо снова рассказывал о смерти жены, о том, что происходило до этого и потом, и ему было приятно видеть, как жадно они впитывают каждую деталь. Врач подробно расспрашивал, как ее лечили, и Молхо, как умел, старался ответить на все его вопросы, хотя и не всегда знал, как называются те или иные внутренние органы по-французски, и порой, по-видимому, неправильно произносил названия некоторых лекарств.
Они засиделись допоздна, потом его стали устраивать на ночь — хозяева жили в маленькой трехкомнатной квартире с восьмилетней дочкой и годовалым младенцем и вначале думали постелить ему в детской, а детей забрать к себе, но оказалось, что в детской стоит страшный беспорядок, так что им пришлось отказаться от первоначального плана, и, несмотря на возражения Молхо, они решили освободить ему свою спальню, а сами устроились в столовой возле кухни. После целого года, проведенного в односпальной кровати, он ощущал какую-то неловкость, снова оказавшись на широком двуспальном ложе.
Еще не рассвело, когда его разбудил хозяйский малыш, который приполз к нему в кровать и начал что-то лепетать по-французски. Ребенка как будто ничуть не удивило, что вместо родителей в кровати лежит незнакомый мужчина, но тут на пороге появилась его мать, еще в тонкой ночной рубашке, и с извиняющейся улыбкой забрала своего младенца. Молхо, однако, был доволен. Знакомый утренний семейный ералаш и рокочущая французская речь вокруг — все это доставляло ему удовольствие уже и тем, что было так не похоже на гулкую тишину, которая царила в его доме все последние месяцы. Из дому он вышел вместе со всеми, и хозяева, выпустив дочку возле школы и сдав ребенка в ясли, высадили гостя в Латинском квартале, и он долго бродил там один, под серым небом, наслаждаясь видом сквозных бульваров — таких знакомых и любимых мест их прежних прогулок с женой, — а потом, когда открылись гигантские универмаги, прошелся по их залам, поднимаясь с этажа на этаж, сравнивая цены и помечая в памяти, что стоило бы купить перед отъездом в подарок детям.
Вечером они втроем посидели в маленьком ресторанчике недалеко от их дома, и хозяева расспрашивали его о положении в Израиле, о перспективах мира, и муж свояченицы все допытывался у него раздраженно: «Вы что, задумали там все разом покончить самоубийством?» — а Молхо кое-как пытался объяснить ему то, что знал и способен был объяснить, а под конец сказал, словно оправдываясь: «Вообще-то я плохо разбираюсь в политике».
Наутро поднялся сильный ветер, резко похолодало, и прогнозы погоды зазвучали угрожающе. Молхо присоединился к короткой автобусной экскурсии в Версаль и вместе с другими туристами медленно прошел по застывшим парадным залам, прислушиваясь к утомительно-подробным объяснениям гида и глядя через окна на расчерченные с какой-то жесткой симметрией щеголеватые версальские сады. Вернувшись в город, он погрелся в кафе в ожидании свояченицы — она работала лаборанткой в исследовательском институте, — с интересом послушал, как люди за соседними столиками с большим оживлением обсуждают погоду, а когда сестра жены появилась, пошел с ней забирать девочку из школы и оттуда, уже втроем, они отправились в ясли. Дети как-то сразу привязались к Молхо, и он то и дело гладил их и поднимал на руки. Хотя все они, свояченица, ее муж и дети, редко бывали вместе, чувствовалось, что это семья со своим лицом — шумная, суматошная и даже немного безалаберная: Молхо обнаружил у себя под кроватью женские трусы и мужские носки, забытые там Бог знает когда, ребенок ползал или ковылял по дому с набитым ртом, размазывая еду по стенам или пряча ее в укромных местах, — но, несмотря на все это, Молхо было с ними хорошо и спокойно, а они, в свою очередь, тоже всячески старались поднять его настроение и угостить самой лучшей едой. И он действительно ел за двоих, холод возбуждал в нем необычный аппетит.
На вечер они запланировали выход в театр, но муж свояченицы задержался на дежурстве в больнице, и им пришлось остаться у телевизора. Значительная часть новостей опять была посвящена погоде, синоптики демонстрировали на экране карты, диаграммы, снимки со спутников и решительно предупреждали о предстоящей назавтра снежной буре. В порядке утешения свояченица надумала позвонить в Израиль и поговорить со своей тетей. Сначала говорила она сама, по-немецки, и, когда Молхо подошел к телефону, теща не сразу перешла на иврит. Он спросил, как дети, немного рассказал о Париже и о надвигающейся буре и поинтересовался, какая погода в Стране, но она не сразу поняла, — о чем он спрашивает, и даже немного рассердилась и от этого вдруг показалась ему слегка заторможенной и не в таком ясном рассудке, как всегда, как будто с его отъездом ее состояние ухудшилось. Закончив с разговором, они стали строить планы на следующий день, и Молхо предложил пойти в Оперу — он никогда еще там не бывал, но слышал, что опера снова заняла сейчас ведущие позиции. Его идея их увлекла, — видимо, они чувствовали некоторую вину, что не вышли с ним никуда в этот вечер, — Опера, конечно, Опера! — но Молхо послышалась какая-то неуверенность в их восторгах, и действительно оказалось, что билеты в оперу и вообще-то очень дороги, а завтра как раз будут продаваться только самые дорогие. Но тут уж был его черед заупрямиться — он сам купит билеты на всех, в конце концов, сэкономил же он на том, что не живет, как намечал, в гостинице!
Наутро температура и в самом деле упала на очередные несколько градусов, и белый холодный пар окутал город, но предсказанная снежная буря еще не началась. Молхо простоял почти три часа в очереди в оперную кассу и уже думал вообще отказаться от своей затеи, но возбуждение и настойчивость стоящих перед ним и сзади людей, по части тоже иностранцев, как и он, заставили его достоять до конца. В этот вечер давали «Волшебную флейту» Моцарта, и спектакль, видимо, считался многообещающим. Достигнув наконец окошка кассы, он увидел, что цены и впрямь совершенно чудовищны, но не нашел в себе смелости отступить. Когда он вышел на улицу, в воздухе уже носились снежные хлопья, холод становился все более пронзительным, и полученный им финансовый удар был таким чувствительным, что он отказался от мысли пройтись по магазинам в поисках подарков и решил вернуться домой, чтобы немного прийти в себя.
Вечером они поели пораньше и приготовили детей к постели, а в семь пришла красивая девушка-француженка, приглашенная посидеть с детьми. Снежная буря уже свирепствовала вовсю, но они со свояченицей были в праздничном и веселом настроении и в конце концов решили махнуть рукой на машину и отправиться в оперу на метро. Врач появился буквально в последнюю минуту, прямо с продолжительной операции, и едва успел переодеться.
Опера длилась долго, около трех часов, некоторые ее эпизоды были для Молхо утомительны, ему было трудно следить за происходящим, но были и необыкновенно красивые и волнующие места, от которых внутри, казалось, оттаивали какие-то давно окоченевшие клетки. Всякий раз, как на сцене появлялись Папагано и Папагана, по залу словно пробегал какой-то свежий ветер. Однако врач слишком устал и начал подремывать уже в первом акте, а потом и вовсе заснул, и, поскольку он сидел между женой и Молхо, его голова опускалась то на ее плечо, то на плечо гостя, и они напрасно пытались разбудить его, шутливо шепча ему в ухо: «Проснись, соня, денег жалко!»
Они вышли из театра около полуночи и с удивлением увидели ясное небо и город, весь укутанный в сверкающие снежные одеяла. Большие скульптуры, перила широких ступеней и карнизы домов — все было украшено пушистой праздничной белизной, словно повсюду поработала рука художника. Молхо впервые видел Париж в снегу, и его вдруг охватил непонятный страх, что это может помешать его вылету в Берлин, назначенному на послезавтра. Вокруг слышны были громкие и ликующие крики парижан, толпами направлявшихся в метро после тщетных попыток найти такси. В метро было многолюдно и тесно, как в часы пик, но все выглядели счастливыми из-за снега. Добравшись домой, они обнаружили, что дети еще не спят, и, наскоро посовещавшись, решили не отвозить приглашенную девушку домой, а уложить ее в детской, тут же принялись перетаскивать постели и одеяла из комнаты в комнату, и, когда наконец улеглись, был уже третий час ночи. Но Молхо не мог заснуть — сначала из-за близкого соседства молодой красивой француженки, а потом из-за музыки, звуки которой преследовали его, заставляя метаться в кровати, — они искали выхода и сливались в его памяти со звуками другой музыки — Моцарт с Малером, а потом он снова, как в ночь смерти жены, услышал сверлящий зов охотничьих рожков и, вскочив с постели, включил ночник, чувствуя себя совершенно измученным, но свояченица, видимо, угадала его состояние, потому что вошла с чашкой воды и таблеткой снотворного, и он вдруг ощутил рядом с собой то заботливое женское присутствие, которого был лишен уже много лет.
Утром он проснулся поздно и обнаружил, что в доме никого нет, только на столе лежала записка по-французски — он так и не смог разобрать почерк, — а вчерашний снег за окном уже стал фиолетово-серым. У него не было ключа от квартиры, и, зная, что ему не удастся вернуться до прихода хозяев, он не торопился выйти — ходил по квартире, листал французские журналы, альбомы с семейными фотографиями и в конце концов наткнулся на старый снимок, на котором была изображена его теща: она стояла на фоне какого-то незнакомого европейского города, держа на руках крошечную — один, максимум два годика — девочку, совершенно непохожую на его жену; может быть, то была ее кузина, а может, кто-то другой. Он еще немного пошарил по шкафам, потом по привычке проверил содержимое домашней аптечки, с удивлением увидев, как мало в нем лекарств — всего несколько флаконов микстуры от кашля и тюбик с мазью от геморроя.