Теперь на ней была совершенно очаровательная красная вязаная шапочка. «А почему бы ее не купить, в самом деле?» — бодренько воскликнул он, тут же начав пересчитывать цену из марок в доллары и из долларов в шекели, и вдруг слезы обожгли его глаза, ему вспомнилось, как его жене удалили сначала первую грудь, потом вторую, а теперь вот он здесь, стоит рядом с новой женщиной, в теплом сумраке опускающегося вечера, и собирается идти с ней в оперный театр. Ему захотелось купить ей эту шапочку в подарок, да и цена была вполне умеренной, но он испугался, как бы она не расценила это как знак слишком большого обещания, которого он в конце концов выполнить не сможет. «Ладно, посмотрим завтра, — подумал он, — если все пройдет благополучно, я куплю ей что-нибудь, и потом, ужин ведь в любом случае будет за мой счет», но она уже отошла от корзины со шляпами, теперь ее заинтересовал огромный выбор женских брюк, и он, давно ощущая давление внизу живота, торопливо сказал ей: «Я на минуточку…» — чтобы она не испугалась, что он куда-то исчез, и тут же вспомнил, что у нее дома он тоже вот так пошел в туалет посреди разговора, теперь она еще, пожалуй, подумает, что он чем-то болен. Ну и пусть думает, решил он про себя, не мешает немного охладить ее пыл: ведь если он и впрямь заболеет — кто будет за ним ухаживать?
Хотя магазин выглядел вполне современным, туалет в нем, казалось, принадлежал другой эпохе: огромные краны из тусклой и тяжелой меди, высокие узкие унитазы, весьма серьезные на вид, пахнущее лизолом сероватое грубое мыло, понизу тянул холодный ветерок, проникавший неведомо откуда, — Молхо быстро справил свою нужду, вышел, торопясь поскорей убраться оттуда, и вернулся к своей спутнице, которая тем временем успела примерить пару черных блестящих брюк. Теперь он мог лучше рассмотреть ее сзади — талию и все прочее. Бедра действительно были низкие и казались довольно дряблыми, хотя не исключено, что во всем виноват крой брюк, какого-то нового индийского фасона. Кончилось тем, что брюки она так и не купила, да и по поводу красной шапочки тоже выразила сомнения, но продавщице все-таки обещала вернуться, хотя Молхо показалось, что той абсолютно безразлично, купят у нее что-нибудь или нет.
Они шли в сгущающейся темноте. Близилось время ужина, и после короткой разведки они вместе выбрали ресторан, который показался им не очень дорогим, и нашли там приятный уголок — они сидели словно бы в стеклянной батисфере, отделенной от остального зала, и он был рад, что их первое свидание наедине происходит не в Хайфе — там уж их наверняка увидел бы кто-нибудь из знакомых. Когда они стали заказывать, она не колеблясь назвала несколько блюд, все не очень дорогие, и потом снова начала было рассказывать о своей конференции, о всевозможных докладах и комиссиях, видно было, что ее переполняют впечатления, но Молхо быстро перевел разговор на ее покойного мужа, и сначала она не хотела об этом говорить и рассказывала очень неохотно, но он настойчиво продолжал расспрашивать, потому что ему очень хотелось узнать, как и почему тот умер. Оказалось, что муж ее умер неожиданно, раньше он никогда ни на что не жаловался, а в тот день стоял на кухне и мыл посуду, и вдруг у него остановилось сердце, и он упал. Они с дочкой сначала подумали, что это просто упала кастрюля. «Он что, часто бывал на кухне?» — удивленно спросил Молхо. «Нет, не особенно, просто заглядывал иногда». Его смерть оставила по себе страшную пустоту, в первый год она почти не могла спать, не находила себе места, она оказалась совершенно не подготовленной к одиночеству, ему, наверно, этого не понять, ведь он годами готовился к смерти. Да, он был совершенно готов, подтвердил Молхо, обратив внимание, что, хотя она была главной докладчицей за этим столом, но кончила есть раньше, потому что ела быстрее, чем он, — по всем правилам, но быстро.
Потом они еще поговорили о работе и о политике, и оказалось, что политика интересует ее так же страстно, как его покойную жену, — теперь она, в свою очередь, расспрашивала его, и по ее удивленным взглядам он понял, что, на ее вкус, его ум был, видимо, несколько вяловат и банален и она немного разочарована его простоватыми ответами. Растренировался я, подумал он. Да, в последние годы он был слишком занят, и всегда одним и тем же — где достать лекарства, как найти кровать, которая двигалась бы и поднималась, и матрац, который бы смягчал боль, как нежнее обмыть израненное тело и удобнее сменить простыни, где найти слова успокоения и утешения. Тем не менее их беседа затянулась, и поэтому им пришлось торопиться обратно в пансион, потому что он упрямо хотел переодеться, хотя она снова и снова убеждала его, что здесь это совсем не требуется, потому что люди здесь не обращают внимания, кто как одет, их истинный интерес — в самой музыке, и демонстрируют они не свои наряды, а именно этот интерес. Поднявшись в свою комнату, он сначала зажег свет, потом тут же его потушил, словно боясь, что кто-то его увидит, и начал быстро переодеваться, но, сняв брюки, вдруг решил снова сменить трусы и, стоя голый, при тусклом красноватом свете уличных фонарей, который просеивался сквозь тонкие кружевные занавеси, увидел свой член, робко и вяло сжавшийся, словно усталый серый мышонок, окинул его прищуренным взглядом и, грустно покачав головой, шепнул: «Вот так-то, дружище», потом торопливо натянул трусы, оделся, поменял галстук и вернулся в вестибюль, где она уже ждала его, заново накрасившись, но в том же платье, и он даже слегка обиделся, что ей, видимо, все равно, как одеться.
На улице стало еще холоднее, и ледяные капли дождя вонзались в лицо крохотными иголками. «Это парижская снежная буря гонится за мной», — сказал он, и она шаловливо улыбнулась в ответ: «Дай Бог, чтобы она пришла, эта ваша буря, я очень люблю снег». Сев в такси, она тотчас извлекла из сумки оперную программку на немецком языке. «Мне кажется, что это какая-то современная опера, — сказал она, — надеюсь, она нам понравится». — «Современная?» — переспросил он, и тупой страх поднялся в нем. «Да, что-то экспериментальное, шурин слышал о ней хорошие отзывы, будем надеяться, что она нас не разочарует, а уж завтра пойдем на что-нибудь классическое». — «Но тогда вам придется рассказать мне ее содержание и помочь мне понять, — с напряженной улыбкой сказал Молхо, то и дело поглядывая в окно, за которым тянулись все более широкие улицы, — я не знаю ни слова по-немецки, так что я теперь полностью в ваших руках», и она радостно улыбнулась ему в ответ: «Да, конечно», — и с силой просунула свою теплую ладонь в его руку, заставив его вздрогнуть.
Такси въехало на большую площадь перед ультрасовременным зданием оперного театра, и, выбравшись из машины, Молхо поначалу решил, что попал на какую-то молодежную демонстрацию. Он ожидал увидеть здесь тех любителей оперы, которые летели с ним утром в самолете, но в толпе, состоявшей в основном из местных немцев, преимущественно молодых, не обнаружил ни одного знакомого лица. Их тотчас окружило множество молодых мужчин, спрашивая, нет ли у них лишнего билета, — на концертах в Израиле ему никогда не приводилось видеть такого количества молодежи, можно было подумать, что все пожилые немецкие меломаны вдруг вернулись во времена своей молодости, их тела выпрямились, волосы снова потемнели или зазолотились, и вот они снова здесь — стоят перед ним, говорят негромко и вежливо, все в маленьких круглых металлических очках, с густыми гривами волос и аккуратно подстриженными бородками. Впрочем, то тут, то там можно было увидеть и человека постарше, вроде той высокой, прямой старухи, что стояла неподалеку от них, опершись на палку, в кругу юношей и девушек, которые внимали ей с явным почтением. Теперь Молхо убедился, что его спутница была права, говоря об отсутствии формальностей, — большая часть людей здесь была в куртках, джинсах и плащах.
Давали оперу 30-х годов, и, когда занавес поднялся и послышалась глухая, настойчивая музыка, перед ними вначале открылась голая темная сцена — точно разверзлась какая-то глубокая пустота, — а потом постепенно, с помощью какого-то технического фокуса, которого Молхо так и не разгадал, откуда-то сверху стали струиться и метаться длинные тонкие полоски желтоватой ткани, создавая впечатление дождливой бури в пустыне, и на сцену начали со всех сторон входить люди в одинаковой черной униформе, молодые и старые, — Молхо с удивлением увидел среди них и совсем пожилых, которые танцевали, пели и даже кричали наравне со всеми остальными. Из невидимого потолка опустились на длинных сверкающих нитях стены домов и вывески магазинов, выполненные в несколько старомодном стиле, и что-то сжалось у него внутри, потому что эта опера была совершенно не похожа на то, что он видел в Париже, — она была более серьезной, напряженной, даже мрачной, — но он тут же ощутил наэлектризованную атмосферу в зале и почувствовал, что окружавшая его молодежь всей душой отзывается навстречу этим звукам. Он тоже попытался сосредоточиться, стряхнув с себя воспоминания о событиях последних часов — утро в Париже, долгий путь в аэропорт, поиски нужной стойки и негодование свояченицы при виде таблички с надписью Voles Opera, — а из оркестровой ямы между тем все поднимались и поднимались к нему звуки музыки, то неистовой и дикой, то колышущейся размеренно и медленно. Ему вдруг, неизвестно почему, вспомнился его дом в Хайфе — не забывает ли его младший закрывать на ночь газ? Между тем из толпы на сцене уже выделились главные герои — пятеро исполнителей, двое мужчин и три женщины, — которые вскоре оказались вовлечены в какой-то мучительный оперный спор и принялись бурно, чуть не насмерть, сражаться друг с другом и так же бурно примиряться, то и дело перекатываясь при этом по сцене и временами проваливаясь в дыру посредине и появляясь вновь в самых неожиданных местах. Молхо неприметно прикрыл ладонью рот, пытаясь проверить, не пахнет ли оттуда, с сожалением вспомнил, что не почистил сегодня зубы, когда переодевался, и внезапно ему пришла на память та долгая ночь после большой операции, происходившей год назад, когда он сидел у кровати жены в больнице и о