Вечером он поискал по карте, где она находится, эта Зруа, и нашел ее на самом краю Галилеи, окруженную россыпью арабских деревень. Когда он выехал утром следующего дня, все вокруг было мокрым, как будто всю ночь шел сильный, хотя и бесшумный дождь. Дороги были забиты огромными военными грузовиками — это армия вывозила из Южного Ливана свое оборудование, танки и цельные бетонные домики. Отступление было в самом разгаре, и Молхо снова вспомнил жену — как она всегда была против этой войны[13], и вот — армия уже уходит. Перед Акко движение замедлилось, машины еле ползли, потому что где-то впереди одна из этих бетонных громадин упала с грузовика и перекрыла дорогу, а кроме того, там, видимо, случилась дорожная авария. И действительно, вскоре Молхо увидел перевернутую на бок автомашину, рядом с которой, в окружении полицейских, сидела на носилках высокая, сильно растрепанная женщина, громко что-то крича. Он хотел было остановиться и посмотреть, но полицейские подгоняли проезжающих: «Давай, давай, это тебе не театр!» — раздраженно покрикивали они на водителей. Молхо ехал с выключенным радио, потому что хотел послушать, как работает новый двигатель, чтобы не слишком перегружать его, и даже не подобрал под Кармиэлем какого-то парня с умоляюще поднятой рукой, опасаясь, что машине будет трудно взбираться на ожидавшие ее впереди подъемы. От самой Хайфы его сопровождал легкий дождь, который то прекращался, то начинался снова, но, когда он въехал в Кармиэль, облака вдруг разошлись, и над их клочковатыми обрывками уверенно поднялось жгучее солнце, да и дорога здесь была уже совершенно сухой, и он свернул внутрь города, бросил плащ на заднее сиденье и зашел в кафетерий перекусить. Прямо перед собой он видел серую гряду базальтовых предгорий, которые сплошной стеной тянулись к северу. Из окна его дома в Хайфе эта далекая гряда виднелась лишь синеватой, едва угадывающейся линией, а тут она высилась совсем рядом, совершенно реально. Он расплатился, взял квитанцию и вдруг подумал, что вся эта поездка, скорее всего, окажется бесполезной — не годится он для таких расследований. Оставив главное шоссе, ведущее из Акко на Цфат, он свернул налево и въехал на старую узкую дорогу, которая сразу же, безо всякого предупреждения, повела его петляющими изгибами вверх, по длинному крутому подъему, и он стал взбираться медленно, почти все время на второй скорости, щадя новый двигатель и контролируя себя по тахометру — в старой машине у него тахометра не было, и этот новый прибор очень его занимал, — но подъем казался бесконечным, узкая залатанная дорога упрямо сворачивала в самую глубину гор, петляя среди лесов и рощ и дремучих ущелий, на ней почти не было встречного движения, лишь изредка попадалась какая-нибудь случайная армейская машина или арабский трактор, и тогда он спешил свернуть на обочину, чтобы не поцарапать свой новый «ситроен», останавливался и потом снова, с трудом, выбирался на дорогу, все продолжая взбираться на какую-то ошеломительную высоту. На очередном подъеме он остановился, чтобы охладить двигатель, — в «ситроене» не было ни водного охлаждения, ни приборов, которые показывали бы, насколько нагрелся мотор, и вообще эта новая машина пока не доставляла ему удовольствия, она была слишком сложна для него, со всеми ее указателями и кнопками, но он надеялся, что она еще покажет себя на иерусалимской автостраде. Он оставил «ситроен» под высокой стройной сосной, отошел в сторону, в кусты, чтобы справить малую нужду, и там, глядя на свой занятый делом темный член, неожиданно подумал, каким чужеродным и даже слегка комичным предметом выглядит на такой высоте, в чистом и прозрачном воздухе, среди диких скал и цветов Галилеи, рядом с шелестящей листьями рощей, этот его детородный орган, когда со своей всегдашней надежностью исторгает из себя могучую струю на густой ковер сосновых иголок, которые впитывают ее без следа и без звука. «А ведь я не знал ни одной женщины до нее, — вдруг произнес он про себя, — она была моей первой и единственной, — может, если бы у меня были другие, мне сейчас было бы легче, но я всегда был ей верен». Стряхивая на землю последние капли, он увидел, что они как будто отсвечивают зеленоватым, и пожалел, что не справил свою нужду среди скал, на белизне которых можно было бы точнее различить цвет мочи. Он застегнул брюки и еще немного постоял, подставляя лицо ветру, — ему почему-то казалось, что эта дорога и это место очень напоминают окрестности Иерусалима: тот же светлый асфальт времен британского мандата, тот же черный камень бордюров, те же сосны и кипарисы, только тут все свежее и влажное, а не высохшее и пыльное, как в Иудейской пустыне. А потом его будто пронзило странное и ясное ощущение, что он уже был здесь когда-то — проходил по этой дороге, даже стоял вот так на этой маленькой горке — может, останавливался передохнуть или даже переночевать, потому что шел тогда пешком, то ли в каком-то молодежном походе, то ли во время армейских учений, много лет назад, и где-то тут, поблизости, должно находиться одно из самых знаменитых галилейских ущелий — тех достопримечательностей, куда толпами стекаются туристы, — и память разом возродила в его душе тогдашний, ни с чем не сравнимый, сладкий восторг отправляющегося навстречу приключениям иерусалимского сефардского подростка, чьи родители никогда не бывали дальше Тель-Авива. Жаль, его жена умела точно распознавать места, где когда-то бывала, одна или вместе с ним, и всегда объясняла ему, где он был на самом деле, а где у него ложное воспоминание, а сейчас ему приходилось полагаться только на собственную память.
Однако чуть позже, когда он наконец добрался до Зруа, которая на самом деле оказалась обычным сельскохозяйственным поселением, из тех, что во множестве возникали в пятидесятые годы, — позже некоторые из них разрастались и получали статус городов, что позволяло их жителям претендовать на некоторые дополнительные льготы, — прежнее острое чувство радостного узнавания разом покинуло его, сменившись гнетущим унынием при виде печальной заброшенности поселка. Все здесь выглядело, как тридцать лет назад, в те самые пятидесятые годы, — те же маленькие дома на худосочных, щербатых бетонных столбах, разве что немного расширившиеся за счет новой пристройки или дополнительного этажа, те же крохотные фруктовые сады на рыжей каменистой земле, те же птичники, и коровники, и большие просветы запущенного, заросшего поля между ними, и чахлые деревья, и узкая дорога, входящая в огромные железные ворота, установленные в новехонькой, двойной — для безопасности — ограде, и неожиданно, безо всякой видимой причины, превращающаяся в широченное шоссе, чуть не в автостраду или в эдакий городской бульвар, который напрямую пересекал заросшее сорняками поле и так же неожиданно кончался, вливаясь в широкую и какую-то бестолковую площадь торгового центра с заброшенной автобусной остановкой на ней. Возле огороженного проволокой громадного столба высоковольтной линии торчала доска объявлений с выцветшими плакатами давно прошедших выборов в местные советы — на одном из них был изображен молодой человек в фуражке, с небритым улыбающимся лицом, и под ним буква, обозначающая возглавляемый им избирательный список. Неподвижная тишина висела над площадью, как будто весь поселок вымер, только где-то вдали раздавалось тарахтенье трактора да еле слышно постукивал водяной насос.
Какая-то женщина, тащившая за собой на веревке толстую овцу, показала ему дорогу к школе, и Молхо, захватив портфель с папками и закрыв машину, направился к школьному зданию, по пути заметив в просвете между двумя домами заснеженную вершину горы Хермон[14], такую близкую и огромную, что он даже вздрогнул от неожиданности. Молхо пересек спортивную площадку и миновал фонтан, где ему в лицо ударил сильный ветер, снова со сладкой настойчивостью вызвавший у него ощущение чего-то уже виденного, поднялся на несколько ступенек и услышал голоса школьников, с неистребимым восточным акцентом распевавших знакомую пасхальную песню. Проходившая мимо учительница указала ему комнату руководителя местного совета, но там было пусто и темно, жалюзи спущены, на стене — портреты главы правительства и давно умерших президентов страны. За письменным столом не было стула, и на него опирался пустой футляр аккордеона, в углу стояли сумки, набитые овощами, а на другом столе валялся электрический кипятильник. Чего я здесь ищу? Послышался звонок и сразу же за ним — радостный визг детей, выбегающих из классных помещений, и чьи-то быстрые шаги. Наверно, узнали о его приезде, а может, даже и звонок поэтому дали раньше времени. В комнату вошла грузная запыхавшаяся женщина восточного типа, на груди которой, как ребенок, висел аккордеон, — это и была секретарша, с которой он разговаривал из Хайфы; оказалось, что она одновременно исполняет обязанности учительницы пения. Молхо представился. «Значит, вы все-таки приехали? Но Яир еще не вернулся, он, наверно, в пути». — «А вы сообщили ему, что я приезжаю?» — спросил Молхо. «Ну конечно! Но он сказал, что пока его нет, бухгалтер вам все объяснит». — «А что, бухгалтер уже выздоровел?» — «Более или менее. Сейчас вас к нему отведут». И она поспешно вышла в коридор, все еще с аккордеоном на груди, как будто он составлял часть ее тела, и тут же вернулась в сопровождении девочки, и вот так он увидел ее впервые — в полутьме коридора, в окружений детей, сначала подумав, что перед ним мальчик, хотя она была в черном балетном трико и казалась выточенной из нежной, слегка потемневшей слоновой кости, — она была такой худенькой и пряменькой, в таких огромных очках в железной оправе, что он почувствовал болезненную жалость и удивление. «Отведи его к отцу», — сказала учительница. Девочка перевела на него серьезный и строгий взгляд, взгляд существа неведомой расы, и, повернувшись, пошла к выходу в окружении стайки увязавшихся за ними детишек.
Они вышли из школы, мягкий ветерок снова лизнул их лица, полуденный свет туго натянутым полотнищем лежал на окрестных горах. Молхо направился было к своей машине, но учительница его остановила. «Не стоит мучить машину, ~ сказала она. — Тут у нас сплошное болото и камни. Это недалеко, вы просто идите за ней, она вас приведет». Однако, девочка все стояла, препираясь с детьми, которые во что бы то ни стало хотели следовать за ними. «Только я, — услышал он ее воинственный голос. — Велели только мне. Он идет к нам». Но дети не отставали, а секретарша уже вернулась в школу, и поэтому она попыталась оттолкнуть их, а когда они со смехом разбежались, сказала, повернувшись к Молхо: «Пойдемте отсюда», — и повела его через школьный двор к проходу в заборе, вывела на топкую от грязи тропу и быстро пошла вперед. Он шел сзади, с портфелем в руках, ступая по синеватому пуху трав, с непонятным волнением глядя на ее тонкие, длинные ноги и упругие ягодицы, туго обтянутые черной тканью и мерно покачивающиеся при ходьбе, как два маленьких резиновых полушария, — он с трудом поспевал за ней, она бежала впереди, как черная лань или какой-то очкастый черный кролик, ведя его по извилистой тропе, идущей, в обход птичников и коровников, за домами мошава, шла, быстро рассекая телом разреженный горный воздух, легко и упруго ступая по своей рыжеватой галилейской земле, от которой сразу становятся рыжими даже лужи, оставленные только что прошедшим дождем. Время от времени она останавливалась, поджидая его, и он каждый раз улыбался ей, но ее лицо оставалось замкнутым и серьезным, и она все так же хмуро и строго изучала его сквозь стекла своих огромных смешных очков. «Чем болен твой отец? — спросил он ее на ходу, но она не поняла. — Какая у него болезнь?» — «У него что-то с кровью», — неохотно ответила она. «Он был в больнице?» — «Совсем немного», — все так же настороженно ответила она. Они прошли мимо свалки старых, поржавевших плугов и борон, частично уже в