кость от того, что так увлекается глупыми передачами. Но она, кажется, совсем не стыдилась этого. — У вас там что, нет телевизоров?» — «Нет, — ответила она, продолжая неотрывно следить за ежом, который как раз планировал очередную проказу. — Иногда я смотрю телевизор на улице, в витрине». Вентилятор высушил ее кожу, и теперь ее лицо показалось ему очень бледным. «Пошли, попьем кофе, — сказал он, — а потом я покажу тебе университет».
Он думал, что она поднимется и присоединится к нему на кухне, чтобы помочь приготовить кофе, но она по-прежнему вела себя, как гостья, и, только когда все уже было готово и он пришел позвать ее к столу, одновременно выключив на ходу телевизор, она наконец поднялась, одернув свой выцветший сарафан, в котором была теперь почему-то похожа на арестантку, и потянулась всем телом так шаловливо, что его залила горячая волна желания. «Прежде всего мы покрасим ей волосы, — окончательно решил он. — Это не так уж трудно. И сменим платье. И возможно, она сама начнет краситься. А потом мы. может быть, и поженимся. Вот и соседи ее уже одобрили. В конце концов, был же я когда-то в нее влюблен!»
На большой каменной площади у подножья высокой башни университета воздух был таким же жарким, как внизу, а лежащий под ними зеленый хребет и дальние горы Галилеи окутаны тем же влажным белесым туманом. Яара была разочарована. Ей хотелось увидеть горы вокруг Иодфата, а может — и сам поселок, где она провела самые счастливые годы своей жизни. Но все было скрыто широким полотном белесой дымки. Жестокое лето выжгло багряные пятна на зелени Кармеля, и весь ландшафт внизу оказался изуродован отвратительными линялыми полосами. Они попытались войти внутрь университета, чтобы посмотреть аудитории и библиотеку, но большинство корпусов были закрыты, а в башню в это время дня их уже не пустили. «Так ты все-таки кончила школу?» — спросил он, когда они шли по площади к той точке, откуда открывался вид на море. «Нет», — сказала Яара. «И не жалеешь?» — сочувственно спросил он. «Нет, — равнодушно сказала она. — И Ури тоже никогда не придавал этому значения». Молхо стал объяснять ей, что они видят перед собой, и долго расхваливал Хайфу, сравнивая ее с Иерусалимом, в котором родился. «Правда, здесь все уравновешено, — сказал он, — и поэтому может показаться немного скучноватым». Но у него не было ощущения, что это обеспокоило ее. «О чем же мне еще с ней говорить? — со страхом подумал он. Он уже исчерпал все темы для разговоров. — Нет, пока я не уложу ее в постель, все так и будет выглядеть искусственным и натужным».
На обратном пути он завел ее в большой супермаркет. «Ты толкай, а я буду наполнять, — весело сказал он, вручая ей коляску. — А если тебе что-нибудь понравится, бери, не думая». Но она ничего не трогала, а когда он спрашивал, любит она то-то и то-то или хотя бы знает, что это такое, она только краснела, заикалась от смущения и ни разу не дала ясного ответа. «Ничего, — думал он, бросая очередную покупку в коляску, — у нее еще будет время привыкнуть к моим вкусам, целая жизнь».
Дома он снова предложил ей принять душ, но она с непонятным упрямством опять отказалась и потянулась было к телевизору, но он попросил ее помочь ему в приготовлении ужина, который решил накрыть на балконе, в лучах заката. Она приготовила салат, хорошенько промыв овощи и тщательно очистив помидоры. Резала она их каким-то особым способом, которому ее научили, как она сказала, в Южной Америке, и действительно у салата был чуть незнакомый и очень свежий вкус. Они сели друг против друга на балконе, глядя на полукруг солнца, выступавший над облаком, и Молхо думал: «Как хорошо, что детей нет в доме». Он решил рассказать ей подробнее о них, хотя она, казалось, не очень хотела говорить на эту тему. Они тревожат его, все трое, объяснял он. Омри в последнее время завел роман с женщиной, намного старше его, Анат кончила службу в армии, но так и не обзавелась бойфрендом и очень черство вела себя во время болезни матери. А главное, младший — он так рассеян и ленив, что ему грозит остаться на второй год. Но он, Молхо, несмотря ни на что, любит их всех, и очень привязан к ним, и должен заботиться об их будущем, ну и, само собой, все его имущество принадлежит им и только им одним. Она слушала его молча, рассеянно, ела с обычным аппетитом и время от времени поглядывала на запад, чтобы не упустить пожар заката, когда он взорвется гигантским пылающим костром на горизонте и зальет своим багровым светом стоящие на столе тарелки и чашки. Он стал описывать ей во всех подробностях, что у него есть, сколько стоит его квартира и что у него лежит в банке, а она все курила и курила, и он подумал: «Неужели это все та же пачка, которую она начала утром, или у нее в чемодане была запасная?»
Наконец она встала и пошла в ванную, и он пока помыл посуду, а когда она вышла из своей комнаты, на ней было уже другое платье — того же фасона, но других цветов, поживее, и он почувствовал облегчение. Ей явно шел вечерний свет — он сглаживал морщины и делал гладкой кожу, возвращая ей былую красоту. «Ты никогда не красишься?» — спросил он как бы между прочим, когда она уже стояла в ожидании перед ним, собрав волосы в косу и перебросив через плечо длинный ремешок черной матерчатой сумки. «Нет, — ответила она, — мне противно мазать всю эту гадость на лицо». Время уже поджимало, и они без остановок доехали до Акко, припарковались возле крепости крестоносцев и спустились в рыцарский зал, где на толстых каменных стенах оседала вечерняя сырость. В этот летний сезон публики было маловато, но Молхо тем не менее встретил кое-кого из знакомых — они кивали ему издалека, а некоторые подходили поближе, чтобы получше разглядеть его спутницу. «Яара», — представлял он ее, не добавляя ничего больше и с удовольствием замечая, что она производит хорошее впечатление. Были здесь и его давние друзья, врач с женой, которые тут же поспешили к нему, извиняясь, что давно не звонили. «Яара», — представил он ее, снова ничего не объясняя. Они с любопытством посмотрели на нее, явно удивленные простотой ее одежды, как будто вернувшей их к временам молодости, и стали расспрашивать ее, чтобы соотнести с каким-нибудь знакомым типом людей, но Молхо прервал эти расспросы, спросив об их сыне, учившемся вместе с его гимназистом: «Он тоже пошел в поход? Куда они отправились?» Но оказалось, что они понятия не имеют ни о каком походе, — их сын уехал несколько дней назад в Тель-Авив и ни словом не обмолвился ни о каком походе.
«Я думаю, что это будет камерная музыка, довольно сухая и даже трудная», — словно извиняясь, прошептал он, наклонившись к ней, когда они наконец уселись на твердых деревянных стульях напротив маленькой сцены, на которую поднялись музыканты Хайфского симфонического оркестра — скрипка, виолончель и контрабас. Однако в глубине души он гордился тем, что вводит ее сейчас в новый для нее мир ценностей, куда более серьезный и строгий, чем тот размытый и невразумительный мир, в котором обретается ее супруг. Она чуть обеспокоенно покачала головой и решительно выпрямила спину; словно приготовившись выстоять вопреки всему. «Ну, эта никогда не умрет», — с удовлетворением подумал Молхо, искоса поглядев на нее.
Музыка действительно оказалась сухая и тяжеловесная — едва лишь скрипка вступала с певучей мелодией, как виолончель и контрабас тут же заглушали ее, дробя мелодию на составляющие элементы. Вначале Яара и впрямь, видимо, пыталась прислушиваться, следя за каждым движением на сцене, но постепенно ее внимание стало рассеиваться, она начала с любопытством озираться, разглядывать присутствующих, и Молхо, состроив скорбную мину — мол, ничего не поделаешь, — тоже перевел взгляд со сцены на пол, лениво рассматривая просевшие каменные плитки под ее запыленными туфлями и эти ее аккуратно подвернутые носки, стойко пронесшие свою девственную белизну сквозь все испытания этого дня. Потом его взгляд поднялся по ее ноге, прямой и тоже девственно белой, по всей длине которой завивались светлые волоски, и недовольная гримаса исказила его лицо. «Как можно поцеловать женщину с такой растительностью на ногах?» — угрюмо подумал он. Но увидел, что она смотрит на него, и тут же улыбнулся ей в ответ. Интересно, она тоже размышляет о нем как о мужчине и разглядывает его исподтишка? И что же она по этому поводу думает? Ее приподнятый живот дышал как бы сам по себе, чуть поднимаясь и опускаясь, как будто бы ее неродившийся зародыш тоже грустно вздыхал, подавленный сложными пассажами этого изысканного трио, надумавшего играть столь претенциозную музыку в полуобморочную от духоты летнюю ночь. «У тебя опять болит голова?» — мягко прошептал он. «Да, — сказала она, удивившись его диагностической проницательности. — Уже несколько часов, как началось, а сейчас вдруг прихватило».
В перерыве он вывел ее в сад и усадил в прохладном углу, на каменной скамье под густым деревом, и она села, откинув голову, с серым, измученным от боли лицом. Он пошел принести ей стакан воды, с удивлением сознавая, что ее боль не вызывает у него привычного деятельного возбуждения, а только пугает. Вернувшись, он увидел, что она курит, по-прежнему откинувшись на спинку скамьи и
тяжело прикрыв глаза. Он осторожно поинтересовался, недавние это у нее головные боли или хронические. «Уже несколько лет», — нехотя ответила она, не открывая глаз. «Тогда нечего беспокоиться, — заверил он ее, — хотя стоит все-таки сделать при случае рентген головы, просто для полного спокойствия. Рентген — это процедура легкая и безболезненная».
В саду появились доктор и его жена, явно искавшие их, и Молхо спрятался в тень дерева, чтобы избежать этой встречи. Звонок позвал слушателей обратно в зал. «Ты иди, — сказала она, открывая глаза. — Ты иди, а я подожду тебя здесь». Его испугали этот внезапный бунт и та нотка горечи, которую он уловил в ее голосе. «Если тебе настолько плохо, давай вообще уйдем», — предложил он. «Нет, — запротестовала она. — Ты заходи, ведь ты так любишь музыку». — «Это не вопрос любви, — смущенно пытался он объяснить. — Меня эта музыка тоже немного утомляет. Но иногда, если досидишь до конца, чувствуешь, что сидел не зря. Как будто в твоей душе остался какой-то драгоценный осадок». «Так иди, зачем отказываться от этого. Я просто не могу там сидеть, с этой головной болью. А в чем дело? Почему бы мне не подождать тебя здесь?» — «Нет, ничего, — торопливо сказал Молхо. — Мне просто жаль, что я повел тебя на такой сложный концерт, не предупредив заранее. Мне очень жаль. Это была моя ошибка. Мне очень жаль». Ему было приятно повторять свои извинения. Нет, он не оставит ее здесь одну, он останется с ней. Выждав, когда последние слушатели вернулись в зал, он принес ей еще стакан воды, она выкурила еще одну сигарету, и они пошли к машине.