Взбивая во рту белую пену зубной пасты, он думал, что первый день с Яарой прошел хоть и сдержанно, но нисколько не утомительно, а вот аргентинцы эти его разозлили — не могут найти своего сына да еще при этом пытаются его уверить, что никакого похода не было и в помине. Посмотрев в зеркало, он увидел черную тень на подбородке и решил побриться и протереть щеки той пахучей жидкостью, запах которой так нравился его жене. Выйдя из ванной, он увидел, что она уже закрылась в своей комнате. Даже не попрощалась. «Как в гостинице», — огорченно подумал он. Войдя в спальню и оставив дверь слегка приоткрытой, он зажег лампочку у кровати, разделся и стал голый у окна, чтобы охладиться. Включать кондиционер опять показалось ему нечестным — ведь она там утопает в липкой влажности. Перед ним мрачным барьером тянулась новая решетка, перегораживая вид на вади. Как они ухитрились сделать такое уродство! И сколько еще денег придется ухлопать на то, чтобы вырвать ее и поставить другую! Он вытащил из ящика дорожную карту Израиля и, как был, нагишом, сел на постель и стал изучать предстоящую дорогу, потом натянул чистую пижаму, вышел в коридор, подошел к ее двери, тихо постучал и медленно вошел — в пижамном костюме, чтобы сразу показать ей, что границы между ними по-прежнему четки и нерушимы. «Тебе что-нибудь нужно? — спросил он осторожно. — Ты не можешь заснуть?» — «Я даже еще не пыталась», — ответила она с какой-то неожиданной резкостью. Она лежала, высоко подложив под голову подушку, в руках — газета, захваченная из гостиной, радио включено, очередная сигарета во рту. «Реб Юдл позволяет вам курить перед сном?» — удивил он ее неожиданным вопросом, и она взорвалась веселым смехом. Ему понравилась вышивка на ее фланелевой, несмотря на хамсин, ночной рубашке — в этом было что-то солидное, под плотной тканью угадывалось плотное тело. Слабое желание снова шевельнулось в нем, слегка приподняв голову, но на этот раз безо всякой боли, с одной только сладкой истомой. «Не обращай внимания, — сказала она. — Я вообще мало сплю», — и потушила сигарету в маленькой пепельнице, которую отыскала на кухне. Крохотные песчинки желтели на ее свернутых и сунутых в туфли носках. Интересно, она и завтра их наденет? «Я хотел тебя спросить, — сказал он, подходя чуть ближе к ее кровати. — Вы с Ури никогда не думали о том, чтобы усыновить ребенка?» Да, они несколько лет назад уже подавали такую просьбу, но им отказали. «Почему?» — «Видимо, Ури произвел на них плохое впечатление своими бесконечными метаниями и тем, что у него нет надежного дохода, а может, свою роль сыграло и отсутствие у меня даже аттестата зрелости, не говоря уже о дипломе». — «Жаль, — сказал Молхо. — Очень жаль. Ладно, ложись, я потушу верхний свет, чтобы тебе не пришлось снова вставать. — Он потушил свет, и ее тело окутали коричневатые тени, которые притемнили волосы и разгладили сеточку морщин на лице. — Не давай мне завтра поздно спать. Разбуди меня пораньше. И не удирай, как вчера».
И она его действительно разбудила; «Какая дисциплинированность!» — опять подумал он, потому что на самом деле давно уже проснулся и лежал только для того, чтобы заставить ее войти в свою комнату. Он дал ей постучать, и открыть, и войти, и позвать его, в надежде, что она, быть может, сама прикоснется к нему, но она не прикоснулась, только потопталась у двери и снова позвала его своим хрипловатым голосом, и тогда он приподнялся и сказал ей: «Спасибо», чувствуя себя почему-то очень счастливым, но время было таким ранним, что он снова опустился на подушку, с нежностью думая о ней, а взгляд его тем временем устремился в окно, за которым тянулось неожиданно серое небо — такое беспросветно серое, как будто наступила неожиданная осень. Через несколько минут она снова постучала и позвала его, и он испуганно откликнулся: «Да-да, сейчас!» — но про себя подумал, что не случайно она не сумела кончить школу и получить аттестат: ей уже пятьдесят два, а она все еще полна чрезмерной бодрости — и сама не спит, и мне, пожалуй, тоже помешает спать все оставшиеся годы. Он снова, как бы в молчаливом протесте, опустился на подушку, свернулся под легким одеялом калачиком, как ребенок, и еще какое-то время подремал, а когда проснулся совсем, чувствуя себя лишь еще более уставшим, услышал радио, которое что-то глухо бубнило в ее комнате, и стал торопливо одеваться, в уверенности, что она не осмелилась есть сама и теперь сидит, голодная, ожидая его. Сначала он закрылся в туалете, потом в ванной, быстро помылся, но бриться не стал и торопливо вышел в кухню. Стол был уже накрыт, и его сердца коснулось какое-то странное волнение: вот, она уже начинает привыкать! Он вошел в ее комнату, но ее там не было. Постель была застелена небрежно, чемодан сунут под кровать, а в пустом шкафу сиротливо висели три ее платья. Странно, он нигде не видел грязного белья. Может быть, в чемодане? Но он не решился заглядывать и прошел в гостиную. Ему показалось, что она сдвинула с места маленькое кресло. Он вышел во двор. Неужели она опять отправилась в вади? И тут он увидел ее — она шла с пакетом молока в руке, в солнечных очках, которые увеличивали ее глаза, делая лицо еще красивее. «Молоко в холодильнике скисло», — сообщила она, увидев его у двери, и ему послышалась нотка недовольства в ее голосе. Она вынула из почтового ящика утреннюю газету и стала подниматься по ступеням. Сосед, спускавшийся со второго этажа, с явной симпатией поздоровался с ней, и Молхо вдруг почувствовал, что их дело, пожалуй, может в конце концов сладиться. Он опустил взгляд и снова увидел знакомые белые носки, подвернутые по такой точной линии, как будто она только что их прогладила. Не стоит обращать внимание на такие мелочи, мысленно укорил он себя, а вслух сказал: «Сегодня тоже будет нелегко, хотя небо и серое», забрал у нее пакет, словно это был какой-то тяжелый груз, и, уже идя за ней следом в дом, подумал снова: «Я ведь был в нее когда-то влюблен, на этом вполне можно построить новые отношения. Но разумеется, ей придется покрасить волосы и привести в порядок лицо. А свое обручальное кольцо она сможет оставить, и тогда не придется покупать новое».
Они сели за стол. Молхо снова радовался про себя, что в доме никого нет, и даже домработница им не помешает. Потом Яара по собственной инициативе помыла посуду, хотя раковину все же не вытерла как следует, и в сетке застряли остатки пищи, смешанные с мыльной пеной. Она была слегка взволнована предстоящей поездкой в Иодфат. «Мы с Ури много раз говорили, что должны съездить туда, но это место было для нас обоих слишком важным, чтобы приезжать туда в качестве туристов». Перед выходом он позвонил теще, узнать, как она себя чувствует, и она тут же спросила, будет ли он сегодня на работе, потому что она хотела бы посоветоваться с ним по поводу ее русской подруги и ее дочери. «Нет, — ответил он, — сегодня у меня однодневный отпуск, но завтра я буду. Надеюсь, это не срочно?» Видимо, это все-таки было срочно, потому что он почувствовал, что она, всегда избегавшая давить на него, сейчас почему-то колеблется, но он молчал, и она сказала: «Ладно, тогда завтра, — и, как обычно, стала расспрашивать о детях, особенно о младшем — что с ним? чем он занимается? — и, услышав, что он в походе, обрадовалась: — Куда же он отправился?» — «В Галилею, — ответил Молхо после короткой паузы. — Да, я думаю, что в Галилею». Теща немного помолчала, но потом стала допытываться: с кем он пошел, на сколько, это школьный поход или что-то другое? И Молхо, опять запнувшись, ответил: «Нет, это, наверно, какое-то молодежное мероприятие». В самом деле, почему он думал, что это школьный поход — ведь в школе сейчас каникулы.
В Иодфат они въехали незадолго до полудня. Дороги из Хайфы были забиты, выбираться было трудно и утомительно, а кроме того, он ошибся на повороте, и ему пришлось возвращаться, но, выехав на новую широкую дорогу, ведущую в Нижнюю Галилею, они помчались по пустынным серпантинам, среди молодых зеленых лесов, и Молхо, не переставая, восхищался открывавшимися видами и разбросанными по холмам новыми поселениями, о несомненной реальности которых возвещали стрелки поворотов на больших дорожных указателях. Яара, сидевшая рядом с ним, тоже наслаждалась видом знакомых мест, в то же время удивляясь тому, как много тут изменилось. Тишина лесов на последних поворотах перед Иодфатом напомнила ему окрестности Зруа, но тут, в Иодфате, дома выглядели куда более привлекательными и зажиточными, их окружали садовые деревья и ухоженные лужайки. Молхо еще не успел припарковать машину, а Яара уже поспешила освободиться от тесных объятий ремня — ее лицо горело от любопытства, она жестом указала Молхо на стоянку около большого дома из красноватого камня и, как только он выключил двигатель, тут же открыла дверцу и выпрыгнула наружу, взволнованная и как будто помолодевшая. Ее волнение было ему приятно. «Ну как, много тут изменилось?» — спросил он ее, но она еще не могла ответить — ее глаза жадно вбирали в себя окружающую картину. «Нет, не очень. Скорее нет, чем да», — и тут же свернула на узкую дорожку, которая, извиваясь, поднималась на невысокий холм, в сторону нескольких домов, стоявших более открыто, чем другие, среди торчавших вокруг сероватых скал. Он почувствовал, что ей хочется поскорее подняться туда, чтобы остаться наедине со своими воспоминаниями, и сказал: «Ты иди вперед, а я поднимусь потом».
Он обошел большое, красное, крепостного вида здание — видимо, местный Дом культуры, — выискивая открытую дверь, чтобы воспользоваться тамошним туалетом, но все здесь было закрыто и заколочено, и он пошел дальше, в поисках какого-нибудь другого общественного здания, но ему, как назло, попадались одни лишь жилые дома, стоявшие близко друг к другу, без заборов, разделенные только садами, поглотившими былые скалы. Он стал искать дерево, за которым можно было бы укрыться, но не нашел ничего подходящего. Затем, однако, впереди показался старый крупнопанельный дом, видимо выполнявший функции конторы. Низко наклонив голову, он прошел вдоль деревянной веранды и в самом конце ее обнаружил маленький, запущенный туалет, торопливо вытащил из штанов немного уже распухший от нетерпения и даже чуть горячий на ощупь член, внимательно посмотрел на него и, мягко, жалостливо придерживая его обеими руками, направил струю в унитаз. Отдышавшись, он подумал было, как это часто делал, поговорить с ним, чтобы немного приободрить, но за тонкой дощатой стеной стучал арифмометр, и он испугался, что невидимый счетовод услышит этот странный разговор. Но воду он все-таки спустил, а руки помыл в маленькой раковине, без мыла и полотенца, и, окончательно воспрянув духом, вышел из туалета, стряхивая с пальцев капли воды. На веранде его перехватил счетовод — низкий и крепкий человечек, примерно его возраста, со светлыми вьющимися волосами, в очках в толстой стальной оправе. Он чего-то ищет? Молхо сказал, что он просто сопровождает женщину, которая когда-то тут жила и теперь надумала снова повидать это место. «Кто это?» Молхо назвал ее имя. Счетовод был поражен. «Они здесь?» — воскликнул он возбужденно. «Нет, только она», — ответил Молхо. «Одна?» — с удивлением и разочарованием спросил счетовод, как будто не представлял себе Яару отдельно от Ури. «Одна», — подтвердил Молхо. «А что с ним? Где он?» — «Он в Иерусалиме», — сказал Молхо. «И это правда — то, что о нем рассказывают?» — спросил счетовод с живым любопытством. «Да», — ответил Молхо, не вполне поняв вопрос. И тот сердито, но одновременно с каким-то восхищением покрутил головой: «Потрясающе! Но этого можно было ожидать. Такой анархист на все способен». Молхо сочувственно кивнул. Ему хотелось подробнее расспросить о деревне, но счетовод все еще никак не мог справиться с неожиданным переживанием. «Передать ей что-нибудь?» — спросил Молхо, вытирая мокрые руки о штаны. «Не стоит», — как-то недовольно буркнул тот и снова скрылся в своей конторе.