– Э-э-э… простите?
– Кто ее кавалер… Ну, бойфренд…
– А какое мне дело, кто ее бойфренд? Она же не собирается со мной встречаться.
Я задумываюсь на минуту, потом решаю, что «встречаться» означает ходить на свидания.
– Нам не нужно, чтобы она с тобой встречалась. Нам просто нужно знать, не сотрут ли тебя в порошок за простой поцелуй.
– Я не боюсь умереть во имя любви!
До этого момента парнишка ни о чем не говорил серьезно, и я принимаю его слова за очередную шутку. Но на этот раз он серьезен как никогда. Не могу удержаться, чтобы не посмотреть на его грудь и не удивиться, как такое сильное сердце может быть таким слабым. Девушки заканчивают выступление и идут к своим бутылкам с водой. Все они оказываются рядом.
– Пора, – говорю я, пока еще совсем не расклеился.
Джейсон выходит из-за машины и на цыпочках пробирается в парк к огромному дубу, примерно на полпути от нас до девушек. Я не велел ему прятаться. Он похож на преследователя красивых девушек. Я свистом привлекаю его внимание и жестами показываю, что так вести себя не следует. Но он не слушает. Наоборот, он складывает руки, словно держит пистолет, и размахивает ими, чуть не сбивая мою шляпу.
Теперь он уже не за деревом. Он потирает шею – думаю, он споткнулся о корень. Он понимает, что девушки смотрят на него, и направляется к самой крайней. Она сидит, опираясь на руки. Когда она видит Джейсона, спина ее напрягается, словно она решает, стоит ли драться или бежать. Я не могу слышать, о чем они говорят, но Джейсон наталкивается прямо на нее (наверное, из-за шляпы он ничего не видит) и что-то говорит. Девушка смущается, но как только она отвечает, Джейсон бросается назад ко мне. Я отворачиваюсь слишком быстро и чуть не падаю, но снова прислоняюсь к машине и несколько секунд пытаюсь справиться с собой. Я беру кислородный баллон и шагаю в противоположном направлении, чтобы девушки меня не разглядели.
Джейсон нагоняет меня. Он задыхается, его переполняет адреналин. Надо отдать ему должное, он отважный парень.
– У нее нет бойфренда, – говорит Джейсон между судорожными вдохами.
Бег не прошел для него даром. Наверняка врач велел ему избегать нагрузок – и я должен был об этом подумать.
– Но ей нравится Джеррод Миллер, квотербек футбольной команды, – добавляет он.
Соображаю я не сразу – колесики в моем мозгу давно заржавели и крутятся небыстро. Но как только я заставляю их двигаться, у меня возникает отличный план.
– Хорошая работа, солдат! – хвалю я.
Я забираю свою шляпу, постукиваю ее изнутри, чтобы вернуть форму, и водружаю на собственную голову. Джейсон тянется к кислородной маске и делает несколько долгих, глубоких вдохов.
– Поехали отсюда, чтобы не вызвать подозрений, – говорю я. – Но перед сном не забудь воспользоваться гигиенической помадой. Потому что завтра, юноша, вы поцелуете Минди Эпплгейт в губы!
Глава 11
Вернувшись домой, я обнаруживаю, что автоответчик мигает. Нажимаю кнопку и открываю банку равиоли. Пока вываливаю ее содержимое в миску, кухню заполняет голос Брэндона Чилсона:
«Мюррей, это Брэндон. Почему вы мне не перезвонили? Насчет берушей? Нехорошо игнорировать собственного агента – я же забочусь о ваших интересах.
Впрочем, я звоню, чтобы узнать, удалось ли доктору Китону уговорить вас пойти на художественный класс. А еще планируется съемка для компании по производству арахисового масла. Им нужен пожилой мужчина, и вы подходите идеально. Прослушивание в среду в 16.00 в О’Коннор-Билдинг, офис 223. Вы придете? Вы именно тот, кто им нужен. Это легкие деньги, Мюррей. Поверьте мне».
Я не обращаю внимания на сообщение, три минуты и двадцать секунд (магическое число!) разогреваю равиоли в духовке и думаю, как хорошо, что Ченса здесь нет. Он вечно посмеивается над моей модельной карьерой. Называет ее гериатрическим ежегодником.
Я наливаю воды из-под крана и сажусь ужинать за тот же круглый деревянный стол, за которым мы всегда сидели с Дженни. А потом бреду к раковине, мою посуду и отправляюсь в гостиную.
Мой дом стар, и над гостиной есть чердак. Я там не был уже лет десять, но сегодня меня туда тянет. Я беру в углу старую швабру и вытираю с нее паутину, а потом тянусь рукоятью к веревке, закрепленной на потолке. Приходится сделать немало попыток – рукоять уходит то влево, то вправо, то опять влево. Но в конце концов я дотягиваюсь, и веревка падает так, что я уже могу до нее дотянуться.
Я хватаю ее, сильно тяну, и на потолке откидывается квадрат, ведущий на чердак. Я тяну еще сильнее, и из квадрата до самого пола спускается лестница.
Подъем занимает у меня не меньше десяти минут. Уверен, Ченс обругал бы меня, если бы узнал, что я делаю. Но я преисполнен твердой решимости не падать и шейку бедра не ломать. Я не дам ему повода запихнуть меня в «дом», или как он там это называет? Я слышал, что эти места похожи на дом не больше, чем правша на левшу.
Чердак у меня очень маленький и тесный. Повсюду пыль и паутина. Я тяну за небольшую цепочку посреди потолка, и зажигается лампочка. Вещей на чердаке немного: бейсбольные кубки и все такое. Несколько памятных для меня мячей, в том числе и тысячный в Высшей лиге. Множество пауков. Но сегодня мне нужно нечто совсем другое.
У стенки стоит чемодан – именно его я и ищу. Он открывается со страшным скрипом. Карточка лежит прямо сверху, в пластиковом файле. Самая красивая моя бейсбольная фотография 1934 года. Чаще всего меня заставляли хватать биту, и снимки получались ужасные. Меня просили застыть посреди свинга и все в таком роде. Словно кто-то может отбить мяч в такой дурацкой позе.
Но в 1934 году, последнем моем году в Высшей лиге, я пропустил день съемки. Накануне мы с Дженни отправились в ресторан. Паста или что-то в этом роде. И у меня страшно разболелся живот. Всю ночь и весь следующий день я провел в туалете. Дженни страшно расстроилась. Приготовила куриный бульон с сухариками и вернула меня к жизни, но на съемку я все равно опоздал. Поэтому снимок сделали прямо во время игры. В тот самый момент, когда я напрягал все силы, чтобы отбить мяч. Я не из тех стариканов, которые любят похваляться, но на этой карточке я выгляжу настоящим спортсменом. Это снимок молодого человека на пике формы. И это единственная карточка – единственный памятный сувенир, – с которой я никогда не расстанусь. Я возьму ее с собой в могилу, честное слово. Пусть ее похоронят с моими старыми костями. Я уже сказал отцу Джеймсу, чтобы тот не позволил Ченсу протянуть к ней свои алчные ручонки.
Я долго смотрю на карточку, вспоминая те восхитительные солнечные чувства, что испытывал на поле. Когда колени напоминают о себе, я неохотно возвращаю карточку в чемодан. О, а тут еще и старый проигрыватель, о котором я напрочь забыл. Я даже не стираю пыль и не смотрю, что внутри, а просто вытаскиваю, втыкаю вилку в старую розетку на стене и включаю. Колени мои окончательно окаменели из-за наклона к розетке, поэтому я сажусь на потертый стул, который давно облюбовали мыши, и слушаю.
Потрескивание. А потом чердак заполняет голос, одновременно глубокий и резкий:
Мюррей Макбрайд выходит на поле. Тридцатисемилетний ветеран отбивает мяч. 226-й в этом сезоне. Многие считают, что это будет его последний выход в форме «Кабс». Когда он уйдет, Чикаго будет скучать по нему.
Похоже, это репортаж с игры. Я припоминаю, что много лет назад приятель записал несколько игр на винил. Наверное, это именно такая запись.
В голосе на записи есть нечто удивительное. Что‑то в словах и в том, как они произносятся, возвращает меня назад. Заставляет вспоминать синее небо, зеленую траву, запах кожи и соснового дегтя. Я закрываю глаза, и мне снова тридцать семь.
Боб Рейнольдс решительно подает. Отличный удар! Мяч улетает во внутренний угол.
Я не помню эту подачу. Не помню игру. Если мне было тридцать семь, значит, это 1934 год. Мой последний сезон. Я лезу в чемодан и вытаскиваю карточку 1934 года. Держу ее в руках, просто чтобы насладиться ощущением.
Рейнольдс ожидает знака… Вот он его получает… Он подает снова… Свинг – и промах Макбрайда. Он промахнулся на добрый фут. Старик Мюррей Макбрайд на сей раз промахнулся.
Старик Мюррей Макбрайд… Видели бы они меня сейчас…
Вот об этом люди и говорят, когда считают, что это будет последний сезон Макбрайда. Он играл в Высшей лиге очень долго, но все мы знаем: бейсбол – игра молодых. Рейнольдс отмахивается от своего кетчера. Он все понимает, и это ему нравится. Думаю, после промаха Макбрайда будет еще один крученый мяч.
Крученый мяч. Я вас умоляю. Я спокойно мог отбить этот мяч, когда был молодым. Я вообще ничего не боялся в Лиге, даже в тридцать семь. Я почти вижу толпу в лучших воскресных нарядах, собравшуюся на бейсбольном стадионе.
И вот Рейнольдс делает бросок… Да, это еще один крученый мяч, но Макбрайд отлично отбивает, и мяч уходит на левую половину поля. Гринберг возвращается, он уже близко… и он не может его взять! Мяч отлетает от стенки, Макбрайд бежит, бежит, бежит… Только посмотрите, как он бежит! Ребята, у него еще есть силы! Бросок на третью… Макбрайд поскальзывается и… все в порядке! Мюррей Макбрайд на третьей базе со своим пятым тройным в сезоне! Да, похоже, у старика есть еще порох в пороховницах. Мюррей Макбрайд снова показывает миру, что его еще рано списывать…
Комментатор продолжает, но голос его отступает на задний план. Мысли становятся слишком громкими, а воспоминания – острыми. Я вспоминаю о днях, проведенных вдали от Дженни. Вдали от мальчиков. Я ездил из города в город – и все это время был без них. Я пропустил их домашние задания, спортивные соревнования, их девочек… да всю их жизнь, пожалуй. Когда я закончил карьеру, мальчишки уже выросли и сделали именно то, чему мы их учили: отправились в большой мир и стали жить своей жизнью. Женились. Завели семьи. Мы всегда общались. Они всегда были добры к нам. Они навещали нас. Звонили. Но никогда не смотрели на меня так, как на Дженни. Я долгое время старался не признаваться себе, как это больно. Делал вид, что это не моя вина.