– Прекрасно? Как вы можете так говорить, если он умирает. Как это может быть прекрасно?!
Я думал, он скажет: «Пути Господни неисповедимы» или что-то в этом роде, но он молчит.
– Без любви наша жизнь ничего не стоит, – наконец произносит он. – И мир ничего не стоит. Без любви нас просто не было бы.
– Наверное, да, – соглашаюсь я, потому что его молодой мозг работает быстрее моего и я не сразу могу придумать, как на это ответить. В конце концов я изрекаю простую истину: – Порой любовь причиняет боль, святой отец. Адскую боль, и мне не стыдно за это слово. Адская боль… Не знаю, смогу ли ее выдержать…
– А у вас есть другие варианты? Свернуться клубочком и забыть о мире и всех, кто в нем живет? – Священник пристально смотрит на меня: – Забыть принять таблетку? У вас будет предостаточно времени побыть мертвым, Мюррей. Но жизнь у вас только одна. Не пренебрегайте этим даром.
Он снова похлопывает меня по ноге и поднимается, чтобы уйти. Но мне почему-то не хочется оставаться в одиночестве.
– Не знаю, что делать, – тихо говорю я. – Не знаю, как… Никогда еще не чувствовал себя настолько потерянным…
Священник отвечает не сразу, и мне приходится сглотнуть комок в горле и вытереть глаза.
– Просто скажите, что мне делать?
Отец Джеймс долго смотрит перед собой. Каменные колонны, изображения Страстей Господних, ряды скамей, обитых красным фетром. Церковь такая старая и пустая.
– В моей первой церкви была молодая пара прихожан, – голос священника звучит как-то странно. – Они были замечательными. Очень счастливыми. Настоящая американская семья. Они приходили каждое воскресенье и сидели на первой скамье. Они пели и молились. Вся церковь смотрела на них – такое сияние от них исходило. Невозможно было оторвать от них взгляд. Они казались… более живыми, чем все мы. Казалось, Бог дал им нечто особенное. Энергию, которой нет у большинства людей.
Потом женщина забеременела, – продолжает отец Джеймс. – У них родился мальчик, и все с первого взгляда понимали, что мальчик обладает той же энергией. Той же жизненной силой. Но потом случилась трагедия. С этим мальчиком. И это изменило жизнь пары – такое часто случается с пережившими трагедию.
Хотя женщина была сильно подавлена, но со временем она сумела вновь найти смысл жизни. Она смогла остаться самой собой, сохранила дух, который делал ее такой особенной. А мужчина… он потерялся. Потерялся в горе. В боли. В чувстве вины, хотя никакой его вины не было. Он потерялся и так и не нашел выхода.
Если отец Джеймс думает, что история об умершем мальчике мне поможет, у него, наверное, не все дома. И все же его слова находят отклик в моей душе, пусть даже моему старому мозгу нелегко это осознать.
– Никогда ничего не потеряно, Мюррей, даже если нам так кажется, – говорит священник. – Всегда есть путь. Но нужно захотеть по нему пойти.
Он поднимается, идет к алтарю, крестится и подходит к боковой двери. Перед дверью он оборачивется:
– Найдите себя, Мюррей. И вы найдете свой путь.
Найди себя – и найдешь свой путь.
На мой взгляд, это чистый бред. Нечто в духе той безумной дамы из художественного класса, а не отца Джеймса. Но эти слова звучат в моем старом мозгу, заполняя возникшую пустоту. Я изо всех сил стараюсь не чувствовать себя одиноким. И потерянным.
Я не чувствую себя потерянным только рядом с домом Джейсона, и поэтому после возвращения из Чикаго за два с половиной дня я трижды проезжал по его кварталу. Я приезжал к большому клену, где увидел его при полном параде, когда он собирался целовать Минди Эпплгейт. А вот место, где я остановил машину, когда забирал его посреди ночи. Здесь все было по-прежнему. Мне нужно было не это – мне нужен был Джейсон.
И тогда я понял, что происходит. Я медленно умираю здесь, а Джейсон медленно умирает в больнице. Этот парнишка стал для меня маяком. Компасом. Может быть, и я стал для него чем-то подобным.
Неудивительно, что я совсем потерялся.
Слова отца Джеймса поразили меня в самое сердце. Я должен найти себя, понять, кто я и кем хочу быть. Сомнений в том, кем я хочу быть, у меня не было. Я хочу быть другом Джейсона. Я разворачиваю машину и еду прямо к особняку Бенедикта Кэшмена.
Охранник у ворот машет мне, словно мы старые приятели, но Бенедикт, как всегда, заставляет меня ждать. Когда он наконец открывает дверь, я сразу же говорю главное:
– Послушайте, я желал Джейсону только добра. Ваш ограничительный ордер – это несправедливо и неправильно. Я требую разрешения повидаться с мальчиком.
Наверное, я его немного шокировал – не каждый день столетний старик кричит на вас на пороге вашего собственного дома. Но это длится лишь секунду, и он тут же переходит в наступление:
– Вы похитили моего сына! И думаете, я позволю вам снова увидеться с ним? Правда? Вы безумны так же, как и стары!
– Чем я вам не угодил? Почему вы хотите лишить меня счастья? Почему хотите лишить счастья собственного сына?
– Вы похитили его!
– Я попытался исполнить его желания! Потому что вы были слишком заняты, чтобы сделать это! – Голос мой дрожит, я чувствую подступающие слезы. – Вы слишком заняты даже сейчас, когда он лежит на больничной койке. Да что вы за отец?
Я мог бы дать ему в челюсть, но даже удар не подействовал бы на него сильнее. Не понимаю, как он мог не думать об этом миллион раз. Но, возможно, он был слишком погружен в свой мир бизнеса и просто не заметил, каким отцом стал. Может быть, он оправдывал свои поступки, свое невнимание к жизни Джейсона тем, что зарабатывал деньги на его лечение, и считал, что этого достаточно. Мне это очень знакомо. И когда я говорил ему, что он упустил, то обращался не только к нему, но и к себе тридцатилетнему.
– Быть отцом – это не только зарабатывать деньги, понимаете? Это и присутствие на играх Детской лиги, и разговоры о девочках. Это мечты о супергеройстве и фокусы. Дни рождения и Хеллоуин с Рождеством. Деньги – это хорошо, но вы не дали сыну ничего из этого. Вы не видели, какой замечательный у вас сын, потому что не позволяли себе видеть. А я видел. Поверьте, я многое видел. И я понимаю вас лучше, чем вам кажется.
– Что вы понимаете?!
– Порой бывает легче спрятаться за жесткой маской, чем признать, что у вас есть сын, замечательный мальчишка, который может умереть, прежде чем вы или я снова сможем его увидеть. Хотите вы или нет, но это правда: ваш сын может умереть в любую минуту, ожидая новое сердце, а вас не будет рядом. Думаю, это отвратительно.
Меня сбивает с ног настоящий взрыв. Бомба. По крайней мере, парни, вернувшиеся с войны, именно так это и описывали. Вот я стою – и вдруг БАМ! И я уже лежу на земле, пытаясь понять, как там оказался, и ожидая, когда тело сообщит, что болит сильнее всего.
Бенедикт Кэшмен стоит надо мной, но он не похож на того, кто только что сбил меня с ног. Глаза его расширены от страха – хотелось бы думать, что боится он не судебного иска. Хотелось бы думать, что в глубине души он переживает за сына. Нужно только открыть эту сторону его души, чтобы мир смог увидеть ее. И ради такого я готов рухнуть на землю еще сотню раз.
Но я почему-то не могу пошевелить левой ногой. Адреналин кончился, и колено пронзает страшная боль, какой я никогда не испытывал. Боль опутывает меня своими щупальцами, захватывая каждый дюйм тела. Я пытаюсь справиться, но понимаю, что не могу пошевелиться. Я вижу, что Бенедикт протягивает мне руку, чтобы помочь подняться. Но я не могу ее принять.
– Мне так жаль, – бормочет он.
Когда чувства возвращаются, я понимаю, что он повторяет эти слова. Он поднимает меня на ноги, и меня вновь пронзает боль. Нога болит нестерпимо. С коленом явно что-то не так. Бенедикт смахивает гравий с моей рубашки, наклоняется, чтобы отряхнуть брюки, но, когда он касается колена, я начинаю просто выть от боли.
– Мне очень жаль, – повторяет он. – Я просто… для меня нет оправданий… Извините…
Думаю, у меня появилась возможность надавить на него. Пригрозить судебным иском и, может быть, даже пойти на такой шаг. Но есть нечто более важное. И теперь, благодаря его несдержанности, сила на моей стороне.
– Джейсон, – просто говорю я. – Мне нужно видеть Джейсона.
– Конечно-конечно. Я немедленно позвоню в полицию и отзову ограничительный ордер. Конечно, вы можете с ним увидеться, конечно же… Мне так жаль… Вы не сердитесь?
Я пытаюсь выпрямиться. Расправить грудь и плечи. Но не уверен, что смогу двигаться.
– Я не знаю, что произошло между вами и Анной. Да мне и нет до этого дела. Но у вас есть сын. Замечательный мальчишка. И вы нужны ему, понимаете? Что бы ни случилось, в такие моменты мальчику нужен отец.
Я смотрю ему прямо в глаза. Передо мной совсем другой человек, чем несколько минут назад. Он сбил старикана с ног – и это его освободило.
– Вы должны быть с ним, – говорю я, поворачиваюсь и ухожу, надеясь, что нога меня не подведет.
Глава 37
Боль в колене охватила всю ногу и даже спину. Я пытаюсь бегом покинуть особняк Бенедикта и добраться до машины, но иду мучительно медленно.
Не могу сказать, что никогда не испытывал такой сильной боли. Физической, да. Но мне хорошо знакома боль иного рода, от которой грудь буквально разрывается, а сердце взрывается, как ручная граната. В моих ушах звучит любимая песня Дженни: Again («Снова») Дорис Дэй.
Снова, это просто не может случиться снова. Такое случается лишь раз в жизни. Это божественная любовь.
Именно так все и было. Такой и была наша совместная жизнь. Такое случается лишь раз. Я нашел женщину, при виде которой мое сердце пропустило удар, которая стала воплощением всех моих мечтаний, которую я любил всем сердцем восемьдесят коротких лет. И вот что странно: я могу увидеть Джейсона и попытаться исполнить оставшиеся его желания – но почему-то думаю о Дженни, и мне снова больно. Словно она покинула меня лишь вчера. Горе так же непредсказуемо, как бейсбол.