Пол из бетона – не вариант.
«До чего же я глупая!» – подумала я, наткнувшись взглядом на кровать.
Заглянула под нее, подняла одеяло, потом простыню, затем матрас, посмотрела под подушкой и в подушке. Ничего. После чего, как настоящий детектив, принялась ощупывать каждый сантиметр матраса и почувствовала в нижнем углу, у ног, что-то твердое. Я вгляделась внимательней, словно у меня было рентгеновское зрение. Поверьте, для матрасов, которые выдавали там, рентген бы даже не потребовался. Рядом со швом торчала пара ниток. Я раздвинула края и увидела небольшую дырочку, в которую спокойно проскользнул палец. Нащупала свернутую бумагу.
Я просовывала в это крошечное отверстие то один палец, то другой, рассматривая прореху сверху, сбоку и наискосок. В итоге пришла к выводу, что одним пальцем записку не вытащить, а два не засунешь, не разорвав шва. Провозилась еще несколько минут, пытаясь поймать ускользающую надежду.
«И как, он предполагал, я ее достану? Нужно успокоиться и сосредоточиться. Представим, что это занимательный квест и мне отведена пара минут, чтобы добыть подсказку. Что я буду делать? Пальцем вытащить не получается, рвать нельзя, иначе тут был бы целый вход для руки как минимум. Думай, Лина, Думай».
И я, присев рядом с кроватью, взяла тот самый край матраса и принялась аккуратно проталкивать сверток через ткань. Вскоре он уже показался снаружи. Я расплылась в улыбке, словно выиграла гран-при интеллектуального соревнования. Аккуратно развернув несколько листков, на внутреннем я увидела написанную карандашом – мелкими жесткими буквами – инструкцию из десяти пунктов:
1. Не кричать, что бы ни случилось. Иначе десять суток изоляции, а это равносильно смерти или безумию.
2. Когда услышишь звуковой сигнал, стой у кровати, руки за спину, глаза смотрят в пол – это перекличка. Утром и вечером.
3. Не трогай дверь.
И тут мои уши разорвал противный звуковой сигнал, я услышала, как щелкнул замок на двери. Резко вскочила, судорожно засунув бумажку в трусы (другого впопыхах не придумала), руки убрала за спину и опустила голову. Сердце бешено стучало, словно от этой стойки зависела вся моя жизнь. Звук ударов сердца резонировал с тяжелыми шаркающими шагами, доносившимися из-за двери. Тут металлическая скрипучая преграда распахнулась. Я стояла, уставившись в серый бетонный пол, чувствовала посторонний предмет в трусах и боролась с желанием поднять глаза. Знаете, человек – очень странное существо. Когда ты знаешь, что чего-то делать нельзя, то желание просто одурманивает, затирает страх и, как назойливая муха, жужжит в ухе. Мне приходилось практически физически держать себя в этой позе «провинившегося холопа», ловя юркающий по углам взгляд, несколько длинных, затянувшихся секунд.
– Так, сто тридцать четыре на месте, – сказал кто-то прокуренным, хриплым голосом и удалился из комнаты.
В этот момент я сделала глубокий вдох, словно все эти минуты совершенно не дышала. Мышцы расслабились, я подняла глаза и оглядела мрачную серую камеру. Потом села на кровать, достав заветный листок:
4. Если же вышел, то держись от всех подальше. В столовой (ты там уже был) садись только за столы, которые в самом центре. Столы у стены, у окна – всегда заняты. Запомни это раз и навсегда, если хочешь, чтобы я выжил.
5. Ни с кем не разговаривай. Не заходи в помещения, не прячься, не нарывайся.
6. И еще раз – НИ С КЕМ НЕ РАЗГОВАРИВАЙ!
7. Ни на кого не смотри и никого не разглядывай. А если посмотрел и это заметили, просто уходи. Не получилось уйти – дерись.
8. Если же тебя бьют – закрывай голову.
«Что? О чем он? Я не хочу, чтобы меня опять били. Еще этого не хватало. Ну уж нет». Сердце ускорило бег, кровь бешеным потоком потекла по венам.
9. Не пытайся бежать или сбежать. Не выйдет.
10. Я должен выжить и выйти отсюда. Так что не мешай мне.
И не смей читать другие записи, они не для тебя. После инструкции идет чистый лист, на котором напиши, кто ты и что тебе нужно. Я же не псих.
Да уж. Инструкция обнадеживала, и все же спасибо ему за все эти важные подробности. Как люди выдерживают все это? Как выживают в таком месте? «Не смотри, не делай, не говори». И все это за бетонными стенами, за железными замками, в помещениях со стоячим, смрадным воздухом, из которых нет выхода.
Зато теперь я понимаю: он знает и даже чувствует, что я есть, что бываю в его теле. Он пока единственный, кто пытается со мной связаться. Может, именно он сможет помочь мне.
Я взяла огрызок карандаша, второй лист и написала:
Привет. Да, я иногда попадаю сюда. Но это от меня не зависит. Я пытаюсь узнать, почему я бываю здесь и почему оказываюсь именно в твоем теле.
Если бы я написала, что я Лина Маккольм, то он смог бы узнать, что я мертва, и подумал бы, что совсем свихнулся, если к нему приходит призрак. Лучше было обойтись просто именем Лина.
Дописала начатое:
…Меня зовут Лина. А тебя? За что ты здесь? Расскажи о себе.
Я свернула записку. Не зная, окажусь ли здесь вновь, решила просмотреть все его записи и развернула другие листы. Там были письма кому-то очень важному для него, но без адреса, без имени:
Прости меня. Прости, что не смог спасти, что опоздал. Теперь я здесь надолго. Мой гнев сыграл против нас. Я думал, что я сильный и хитрый. Что мой козырь – смекалка и что я все знаю. Но я ни хрена не знал. Пофиг, все получилось, как получилось. Я сделал это, чтобы уберечь тебя, надеюсь, ты это понимаешь. Пусть такой ценой, это уже не важно. Ведь я обещал себе, Богу и тебе, что всю жизнь буду тебя охранять, обещал заботиться. А теперь я за решеткой. Пока не вижу выхода, но я его найду, обещаю.
Пишу эти жалкие письма, даю бестолковые обещания, но не могу заставить себя отправить их, потому что все это просто бесполезный мусор. Ведь на самом деле мне нечего тебе сказать, это просто слова заключенного, слова, которым не под силу что-либо изменить. Прости…
Иногда почерк был размытым или украшенным потертостями и разводами, словно немым узором пролитых слез.
…Я до сих пор слышу плач ее мамы, вижу боль и страдание в глазах отца. А сны возвращают меня в тот вечер, и слезы непроизвольно текут по щекам, а внутри болит так, как не болело до этого никогда. Но слова… слова просто застревают в горле, остаются призраками меня самого. Я тысячу раз прокручивал, что скажу им, что скажу тебе. Я мечтаю произнести вслух, что не виновен, что это сделал не я. Но как я могу сказать это? Я в ответе за тебя. Что случилось тем вечером? Что мы наделали?
Ты не приходишь, не звонишь и не пишешь. Я понимаю. Все понимаю. Так и должно быть. Это мой выбор и только мой. Не смей винить себя. Это я предал, не протянул руку и не вытащил из болота, потому что был занят собой и своей жизнью. Прости. Такого больше никогда не повторится. Поэтому именно я должен был спасти тебя, защитить. Не знаю, смог ли я это сделать. Или весь этот позор, стыд, вина все-таки свалились на твои плечи? Поверь, если бы я все знал, если бы ты рассказала мне все, я бы смог тебе помочь, я бы уберег нас, что-нибудь придумал. Но все случилось, как случилось. Прошлого не вернуть. Ничего, прорвемся. Нам не привыкать, да?
Слушай внимательно, ты заслуживаешь другой жизни, я знаю, и никто меня в этом не разубедит. А я? Попытаюсь понять тебя. Должна быть причина, веская причина. Я тебя знаю.
Надеюсь, ты не натворила глупостей. Надеюсь, что успею…
Внутри все сжалось от прочитанных слов. А в мыслях стучали вопросы: «Кому он писал письма? И что они натворили?»
Я открыла очередной листок, в нем было больше исправлений, зачеркнутых слов и следов соленой влаги, чем на других. Это стихотворение. Те слова и сейчас иногда звучат в моей голове, когда я не вижу выхода. Они маяком разгоняют мглу, душевную мглу, которая иногда опускается на любого из нас.
Много испытаний я готов пройти,
Бороться, карабкаться и по грязи ползти,
Но как мне в темнице себя обрести?
Как вырваться волку из ловчей сети?
Как свет мне увидеть средь полночи вечной?
Как вновь стать и верным, и человечным?
Как пламя бессилия в душе потушить?
И как разыграть свой братский гамбит?
«Свой братский гамбит…» Что он имеет в виду? Что он готов кем-то пожертвовать или же что готов жертвовать собой?
Звуков за дверью прибавилось, и я, испугавшись обычного неприятного исхода моего пребывания в этом теле, свернула все листы обратно в произвольный комок и засунула в матрас.
Под грузом нахлынувшей печали и безысходности я легла на неровный, промятый матрас и, уставившись в потолок, принялась думать об этом парне. Кто же он и что произошло в его жизни? За что он попал в тюрьму, виновен он или нет?
Я размышляла, умеют ли настоящие преступники раскаиваться? И кто такой настоящий преступник? Можно перечислять десятки преступлений и сотни критериев и качеств настоящего преступника, но я представляла его по-своему. Тот, для кого жизнь другого не имеет ценности, кто не чувствует сострадания и готов на все ради своих желаний и собственного Я. Он безжалостен, алчен, злобен и бездушен. А еще не способен раскаяться. Ведь это великое чувство, известное немногим. Чтобы раскаяться, нужно признаться себе, что ты не прав, прочувствовать вину и принять всю ответственность.
Вокруг скрежетом замков проходила жизнь, а время стекало по стенам этой камеры, куба уныния и неизбежности, словно выкипающий шоколад по стенкам нагретого сосуда густой темно-коричневой лавой.
В тело Кира я попадала еще несколько раз, но больше никаких записок, подсказок, ответов или хоть каких-то указаний на них не находила. Тогда я еще не знала, кто он и что сделал. А он, видимо, понял, кто я, прочитав мое имя в записке. Имя своей жертвы он не мог забыть! Но почему он тогда выбрал путь молчания? Почему не признался мне, не попросил прощения или не попытался объяснить, что это сделал не он? Почему во всем сквозило пустотой? Словно меня нет и не могло быть. Но я ведь была. И он это знал, он знал! А я поначалу и не догадалась, с кем меня свела Вселенная. Пока последний раз в общем коридоре ко мне не подошел другой заключенный и не назвал меня Киром Джонсоном. В руке мужчины была заточка, и он шел на меня. Не знаю, почему спасла жизнь своего убийцы, не знаю, что мною двигало. Но я смогла чудом увернуться от первого удара, а потом оттолкнула нападавшего и помчалась по коридору. Финалом было столкновение с охраной, наручники и изолятор. Но Кир остался жив, а я больше не попадала в его тело.