– Нет, это не смешно, – сдаюсь я. – Ладно, забудьте. Просто подумала, что вы готовы помочь. Но ошиблась. Разберусь сама.
Про списки студентов две тысячи седьмого года решаю не упоминать, с его-то настроем.
– Интересно, как? – ехидно спрашивает он.
– Что-нибудь придумаю.
«К примеру, могу попросить Ала, чтоб он достал хотя бы копию тетради. А со списками – обращусь к декану, если не дождусь перемещения. Может, он будет лояльнее и пойдет навстречу. Ну если, конечно, это не связано с его женой. Но отрицательный ответ – тоже ответ».
– Да уж. Ты-то придумаешь, не сомневаюсь, – продолжает злорадствовать Сергей.
Я закипаю, как вода в прозрачном электрическом чайнике, прямо на глазах.
«Еще его ехидства мне сегодня не доставало. Зачем я ему вообще позвонила?»
– Ладно, постараюсь что-нибудь придумать и сообщу тебе, – говорит вдруг он и вешает трубку.
Я замираю на месте с трубкой в руках, не зная, как мне реагировать на его манеру общения. Но день-то я могу подождать? Мне все равно завтра ехать в тюрьму. Так что сегодня даже Ал, при всем его желании, мне помочь не сможет.
Собираю разбросанные по полу вещи, принимаю душ, пытаясь расслабиться. Но мои мысли снова и снова возвращаются к воспоминаниям Элизы. К ее словам, к ее чувствам. Я ощущаю родство наших душ, чувствую, что мы едины, что понимаем друг друга. Может, мне тоже стоит оставить свою жизнь на белых, чистых листах бумаги? А вдруг это может спасти и меня?
Наступает день Х. С самого утра все валится из рук. Я разбиваю любимую кружку, обливаю себя горячим чаем, испачкав наглаженные брюки и оставив красный, огромный и ужасно болезненный ожог на ноге. Приходится надеть свободные шаровары, чтобы не царапать поврежденную кожу. Потом рвется ручка у новой сумки, и я судорожно запихиваю все вещи в старый рюкзак. Элиза еще не пришла в сознание, и Марта заражает меня своей нервозностью. Я начинаю переживать еще сильнее, словно собираюсь на экзамен, не выучив ни одного билета. Наконец вырываюсь из квартиры и бегу к остановке. Говорить, что путь до тюрьмы дался мне легко, не буду. Спотыкаюсь на ровном месте, мне трижды наступают на ногу, а еще я пропускаю свой автобус. Но через каких-то два часа все-таки стою на проходной и заполняю анкету посещения. Моя ручка перестает писать, и я трачу минут десять в ожидании пригодной замены. Не знаю, кого хочет уберечь шутница-судьба от этой встречи, меня или Кира.
Когда я заполняю уйму формуляров, меня наконец ведут по длинному серому коридору в комнату, где в ряд выстроено около десятка столов, разделенных перегородками. Подводят к одному из них. Я сажусь на потрепанный стул. Передо мной высится стекло, покрытое множеством царапин и шрамов. Странно, что в таких местах даже мебель подвергнута заточению за какие-то свои преступления. Через несколько минут с той стороны стекла подводят Кира в темной тюремной одежде, снимают с него наручники, он садится напротив. Кир находится на расстоянии вытянутой руки, но при этом недосягаем – между нами непробиваемое, хоть и прозрачное препятствие. Я беру трубку, которая лежит на столе, он повторяет мое движение.
– Привет, – говорит Кир с таким трепетом в голосе, что кровь в венах сворачивается, останавливается, как и вся жизнь вокруг.
Он совершенно другой – не такой, как на фото, и не такой, каким я его представляла. В его взгляде сквозят тонны сожаления и раскаяния. А еще я вижу безбрежную, преданную, безусловную любовь, с которой он смотрит на меня.
– Привет, – отвечаю я.
– Вот ты и пришла, сестренка, – мягким шепотом произносит он, и его глаза блестят влагой.
Сестренка? Я-то думала, что Анна была его девушкой…
Громко вбираю в себя воздух. Мне кажется, в моих глазах должны отражаться миллионы вопросов, потому что он весь сжимается и ссутуливается.
– Прости, сестренка, прости, что не смог, не смог уберечь, отдалился, не понял, что что-то происходит. Я не смог защитить тебя, не успел, позволил этому случиться, – молит он, захлебываясь эмоциями, которые копились все это время.
– Подожди, остановись, – грубо прерываю его я. – Я не понимаю. У меня нет брата.
Его рука замирает с трубкой, и он в ужасе глядит на меня.
– Что ты такое говоришь?
– Ну, в смысле, у меня нет родных братьев, у меня вообще никого нет, я же сирота.
– Зачем ты так со мной? – с недоумением и болью спрашивает он.
– Прости. Я сейчас постараюсь все объяснить, – говорю я, пытаясь воспроизвести отрепетированную дома речь. – Это сложно, но в общем, год назад, когда ты попал в тюрьму, у меня случился нервный срыв. Было обычное утро, я просто проснулась, не имея ни малейшего понятия, кто я и где нахожусь. Я не помню ничего из жизни до этого дня и тебя я тоже не помню. Мы росли в одном приюте? Нас отдали вместе?
Его рот открывается, и он просто хватает воздух, как рыба, выуженная из воды.
– Расскажи мне о нас, расскажи о моем прошлом, – хриплым голосом прошу я.
Он еще пару секунд просто смотрит на меня, словно пытается понять, обманываю я или нет, потом словно приходит в себя, весь собирается, прижимает к лицу трубку и начинает:
– Ты права, Анна, ты сирота, у тебя никого нет. А мы не кровные родственники. Но роднее тебя у меня никого не было и нет. Мы познакомились в детском доме Норофа много-много лет назад. Помнишь, как это было? Конечно, нет, – отвечает он сам себе и качает головой. – Тебя – маленькую, худую, болезненную и плаксивую кроху – привезли в детский дом, где я уже год как жил. Ты постоянно плакала, за что через пару-тройку дней и дети, и воспитатели на тебя обозлились. Один раз кто-то затащил тебя в кладовку и запер там. Я шел мимо и услышал тихий, безнадежный плач. Открыл дверь и увидел, как ты стоишь среди ведер и тряпок, заплаканная, потерянная и такая одинокая, что сердце сжалось до такой степени, что я не мог даже пошевелиться. Ты же, увидев меня, просто перестала плакать, открыла свои ясные глаза, посмотрела на меня, сделала шаг из кладовки и обняла худенькими ручонками. – Он делает паузу, и на его губах появляется грустная улыбка. – Я поначалу пытался оторвать тебя от себя, отодвинуть, но ты вцепилась, как пиявка, повторяя одно и то же: «Братик, братик, можно я с тобой, не оставляй меня, я буду хорошей, больше не буду плакать». После этих слов я сдался, оттаял, обнял тебя и сказал, что я тебя не оставлю. С каждым днем я все сильнее привязывался к тебе, к твоему тихому смеху, к твоим нелепым «почему». Я даже прозвал тебя «Почемучка». Мы становились роднее с каждым днем. Я перестал быть одиноким, брошенным ребенком. Мы вместе читали детские сказки, рисовали, лепили из пластилина, мне даже приходилось играть с тобой в куклы, хотя, знаешь, я бы предпочел бегать с мальчишками во дворе. Но ты так боялась оставаться одна. Ты всегда так горько и жалобно плакала. Когда тебе стукнуло семь, ты стала моим главным сообщником во всех проказах. Мы лазили по деревьям, сбега́ли из детского дома и носились по крышам гаражей. Ты даже стояла в углу за мои проступки – для девочек наказания всегда были мягче. Несмотря на мои возражения, ты часто брала всю вину на себя. В какой-то момент, когда мне было тринадцать, я понял, что не соврал тебе в тот день, что не оставил тебя. Ты стала мне младшей сестрой, а я твоим старшим братом. И пообещал себе, что никогда не брошу, не предам тебя, что бы ни случилось. Нас и так уже предали, отказав в семье и родительской любви. – Он делает глубокий вдох и продолжает: – А еще ты всегда оставляла мне свою порцию сладкого, зная, как я его люблю. Ну а я дрался с твоими обидчиками, помогал тебе с математикой и физикой. Я был твоим братом, всегда им был. Много чего случилось в нашей жизни – хорошего и не очень. Но, несмотря ни на что, мы просто поверили, что бывают на земле родные не по крови, а по сердцу люди. Между нами были родственная близость, преданность и доверие. Ты мне всегда так говорила… раньше.
Он пристально смотрит на меня, ища хоть какие-то проблески воспоминаний. А я только сжимаю губы, не зная, что ответить.
– Когда мне исполнилось восемнадцать, меня выпроводили из приюта, но тебя со мной отпускать отказались. Закон не позволял. Я остался в нашем городе, снял комнатушку рядом с детским домом и частенько тебя навещал. Ты тоже при каждом удобном случае сбега́ла ко мне. В те годы я много работал, а что еще оставалось делать? Мне нужно было позаботиться о нас, я хотел подарить тебе будущее, которое ты заслужила. Ты мечтала быть дизайнером, столько раз говорила мне об этом, расписывая во всех красках нашу будущую жизнь в большом городе. Я любил слушать эти твои сказки, в них всегда был хороший конец. Потом мы переехали в Мэй, ты поступила на архитектурный, а я устроился на достойную работу, нашел замечательную девушку, которую ты сразу приняла в нашу семью. Мы были счастливы, как могут быть счастливы брат и сестра, чьи мечты сбывались. Пока не наступил тот вечер… Прости меня, родная. Прости, что все так случилось.
Он старается сглотнуть, замолкает и сильнее сжимает трубку.
– Я прощаю, – просто говорю я.
И, увидев, как по его щекам начинают течь слезы, чувствую такое облегчение, словно с меня сняли тугой затянутый корсет, который не позволял дышать, постоянно давил и сковывал. Вдыхаю полной грудью, вытираю соленые капли. И прощает его не Анна, прощаю его я – Лина.
– Но я хочу знать, что произошло тем вечером. Это ты ее убил? – задаю я вопрос, ради которого пришла сюда.
– Нет, – выдыхает он. – Я бы никогда этого не сделал.
От его слов в легких кончается воздух. Все лицо пылает, в висках стучит, шея ноет от напряжения.
– Тогда что произошло двадцатого апреля прошлого года? Почему ты признался? Это я, да? Я это сделала?
Мои губы дрожат, все тело бьет озноб.
– Анна… Я не могу тебе помочь в этих вопросах. И не надо открывать черный ящик. Тебе повезло забыть тот вечер, поверь, не стоит его вспоминать, – твердо отвечает он. – Расскажи лучше, как ты? Ты изменилась, совершенно другая. Подстригла волосы, тебе хорошо, хотя я очень любил твои длинные каштановые кудри. Чем занимаешься, как учеба?