Знаю, что деньги, которые я давал, никогда не смогли бы компенсировать мое отсутствие в семье. Но я был слеп и глуп. С сыном почти не виделся, не участвовал в его жизни, я погубил Мари. Я всему виной.
Обычно люди говорят, что лучшее, что они создали, лучшее, что пустили в этот мир, – это их дети. У меня же все наоборот. Мой сын – худшее, что я сотворил.
Несколько лет назад, когда я почувствовал свою немощь и то, что мне пора оставить обычную жизнь и переехать в дом, где бы обо мне заботились (ни в коем случае не говорю о доме сына, имею в виду это чудесное заведение, где нахожусь сейчас), то стал задумываться, какие официальные процедуры нужно осуществить. Наследство, ну и другое. У меня в собственности был прекрасный дом в пригороде Мэя, еще один небольшой дом у моря и разные вложения, которыми я хотел распорядиться. И тогда я осознал, что после меня в этом мире остается только один человек, единственная моя часть, мое продолжение – сын. И, несмотря на то что меня не было рядом практически всю его жизнь, номинально я в ней все же имел свое место. Следил, хотя и урывками, за его успехами – со стороны, как следят за своим кумиром – любимым артистом или спортсменом. Его жизнь казалась вполне достойной. И я гордился его силой, гордился им, пусть не как отец, который ждет за кулисами, но как болельщик, который сидит в зале. Конечно, я никогда и никому этого не говорил и не показывал, то есть был полным болваном.
Я нашел его номер телефона и позвонил. Услышав мой постаревший голос, он не бросил трубку, хотя имел на это полное право. Мы договорились о встрече. Это было очень странное переживание, тяжелое испытание – смотреть в глаза родному человеку, которого ты предал и бросил. Но, как мне показалось, он был рад встрече, улыбался и участвовал в беседе. Мы сидели и разговаривали как отец и сын, как двое взрослых мужчин. И я расцвел, его поведение ослепило меня. Я был слаб и одинок, а мое чутье, весь мой жизненный опыт и все инстинкты отключены. Я оказался так слеп, насколько может быть слеп отец по отношению к своему сыну. И мы стали общаться. Я поведал о своем намерении оставить все ему, но он наотрез отказался принять наследство, посоветовал мне завещать все благотворительным фондам и помог оформить документы.
Я был счастлив, думал, что закрыл все бреши своей жизни, сделал все, что мне полагалось. И вот он отвез меня в дом престарелых, я устроился там. Все было прекрасно. До вчерашнего дня. Он пришел ко мне, мы вышли на прогулку в парк и сели под ветвями цветущей яблони. В воздухе витал сладковатый запах нектара и кружились белые нежные лепестки. И в тот миг, когда я посмотрел на сына, – увидел его лицо без маски. Взгляд был изъеден ненавистью, губы искривлены мерзкой, нахальной улыбкой.
– Ну что, отец, все дела сделаны, и это мой последний визит. Больше я не намерен терпеть твое присутствие в своей жизни, – сказал он гордо, словно объявляя награду в номинации.
– Что? Что ты такое говоришь? – изумился я.
– А ты как думал? Считал, что я все простил, что забыл о своем несчастном детстве? Ты был счастлив, отец, а я нет, – произнес он, кривя губы от отвращения.
– Но почему? Почему ты тогда сразу мне это не сказал? Я бы понял. Знаю, что не был тебе настоящим отцом, и еще раз прошу у тебя прощения.
– Мне не нужны твои извинения. Увы, нет. Мне они вообще ни к чему. Я хочу рассказать тебе кое-что. И хочу, чтобы остаток своих дней ты думал об этом. Винил себя, потому что во всем виноват только ты. Ты и твоя мерзкая шлюха.
– Не смей! – закричал я, вскочив на ноги. – Никогда не смей при мне говорить о ней так.
– Не нервничай, папа, вдруг тебе станет плохо и ты не узнаешь самого интересного, – мерзко ухмыльнулся он.
У меня затряслись руки и ноги, челюсть ходила ходуном. Будь я моложе и не таким дряхлым, устроил бы ему настоящую взбучку, но я еле стоял на подгибающихся ногах, а затем и вовсе рухнул обратно на лавочку.
– Ну так вот, отец. Ты создал монстра. Ты уничтожил во мне все человеческое. Но я рад этому, потому что я копия своего отца.
Я не понимал, о чем он говорит.
– Она отняла у меня детство, отняла отца и мать, она все отняла. А ты допустил это, ты согласился, ничего не сделал. И знаешь, я ненавижу женщин, ненавижу всех женщин, хоть каплю похожих на нее. До сих пор храню ее фотографию, которую ты мне когда-то показывал и забыл на моей тумбочке. Я смотрю на нее, и во мне просыпается такая ненависть, которая тебе и не снилась. И знаешь, как я с ней справляюсь?
Во рту пересохло. Все вокруг кружилось, мир разрушился до самого основания, землю под ногами сотрясали восьмибалльные толчки. Его слова били по моим напряженным перепонкам.
– Я насилую молоденьких девушек, похожих на нее, представляя, что это она. А знаешь, как это началось?
Я попытался что-то сказать или сделать, но тело отказалось меня слушаться. И он безнаказанно продолжал:
– Ты, главное, не переживай, я хочу, чтобы ты дослушал. Когда я только начал свой взрослый путь, то встретил славную девчушку. Увидев ее, я остолбенел: она была вылитая Астрид с той фотографии. Ее формы, светло-карие глаза, в которых блестело коварное восхищение, даже родинка на левой щеке. А ее губы, которые манили меня, губы, которые сделали бы все, чтобы только я предал свою жену! Она хотела, чтобы я повторил тот грех, который совершил ты. Но я сильнее тебя, отец. И сделал то, что должен был сделать ты в свое время!
Я не выдержал и, немного совладав с собой, замахнулся на него. Он был крупный, сильный мужчина, который легко и непринужденно остановил мою руку, удерживая ее на весу. Мои губы дрожали, а глаза наполнялись слезами. Я не мог поверить своим ушам. Не хотел верить своему сыну.
– Как, отец, ты мог так ошибиться? Как мог предпочесть ее моей матери? Ведь Астрид и эти создания, эти девушки, – они же одноразовые. Как одноразовые столовые приборы. Вроде ими можно есть, насаживать на пластмассовую вилку кусочек запеченной картошки, черпать пластмассовой ложкой бульон. Но вот только удовольствия абсолютно не получаешь. Никакой эстетики, никакого визуального наслаждения. Да еще и привкус чего-то синтетического и ненатурального. Поел и выкинул. Никто и никогда не выложит пластмассовые одноразовые приборы на красивый стол, застеленный дорогой скатертью, с расставленной фарфоровой посудой, и не будет ими есть рождественский ужин. На праздничный стол выкладываются серебряные приборы, которые хранятся в стеклянном серванте в красивой упаковке. И после каждого обеда их аккуратно и тщательно моют, обтирают, чистят до блеска. Они не просто созданы для еды – они созданы для наслаждения, удовольствия, для того, чтобы радовать глаз. А ты выбрал пластмассу, никчемную пластмассу, – шипел он мне в лицо.
– Да как, да как ты смеешь? Как ты можешь? Зачем? – хрипел я, пытаясь найти свой голос в нервных безостановочных всхлипах.
– Ох, отец, я использую их и выкидываю, разбиваю им жизнь, как когда-то она разбила мою. Знаешь, год назад я вышел на новый уровень. Я не хотел, но мне пришлось. И знаешь, мне понравилось.
Он с силой опустил мою руку и придвинулся еще ближе к моему лицу.
– Я убил одну девчонку, да еще подставил кое-кого. И все вышло, все срослось. Это было совершенно несложно и очень приятно. Скажу так: убил сразу трех зайцев. – И он дерзко рассмеялся, наслаждаясь своими словами. – Как тебе?
Я плюнул ему в лицо, но это был жалкий плевок, жалкая попытка от жалкого старика.
Он вновь рассмеялся мерзким, леденящим смехом чудовища.
– Это все, на что ты способен, старик? – спросил он, отпуская мою руку.
– Я… Я… Все расскажу полиции.
– Ну попробуй. Ты старик, недееспособный, живущий в доме престарелых, а я твой сын, уважаемый член общества. Когда-то твое слово, может, и имело вес, но не сейчас. Кто тебе поверит? – Он снова рассмеялся и с вызовом произнес: – Ну давай, отец, предай меня еще раз.
На этих словах он встал и ушел. В нем была вся моя нелюбовь. Я взрастил в нем это. Моя холодность, безучастие, моя любовь к Астрид опустошили его. В его глазах были ненависть и чернота. И лишь я в этом виновен. Мой сын – мое наказание и мое проклятие. И только я это знаю.
Но что я мог сделать? Я виновен. Я и только я. Как моя любовь могла создать такую злость, такую мглу? Как моя любовь к женщине могла взрастить в нем такую ненависть и презрение ко всем женщинам? Я терзался этими мыслями всю ночь и не знал, что делать. Несколько раз набирал номер полиции, но так и не решился сказать хоть слово. Это нужно говорить лично. Я надеюсь, что его слова были ложью, что он просто хотел сделать мне больно и выбрал такой извращенный метод. Но завтра я пойду в полицию, я должен сделать хоть что-то.
Я описал свое прошлое в этой тетради в надежде, что сын прочтет ее после моей смерти и постарается меня понять. Но я ошибся. Надеюсь, он никогда не увидит этой тетради».
На этих словах все записи обрываются. Я все так же сижу на диване, уставившись в стену, но это словно не я.
С одной стороны, я ликую: «Анна не виновна, она не убивала меня, ее подставили!»
Мне не придется идти в полицию и признаваться в своем же убийстве, не придется сидеть в камере, ожидая суда, не придется сидеть в тюрьме и предавать Кира, который никогда не простит нам этого поступка.
Но, с другой стороны, теперь я знаю, что мои перемещения, эти жизни, все они связаны одним человеком. Нет, не человеком, одним существом, которое уничтожает все на своем пути, оправдывая низменное поведение слабостями других. Он выбеливает насилие нелюбовью. Он наделяет себя правом вершить судьбы, ломать жизни, уничтожать людей, пытаясь закрыть бреши своего детства. Но если бы жизнь была справедлива, то моя роль должна была достаться его отцу, он должен был остановить его! Но он не смог. Никто не смог его остановить.
Глава 31
И тут я все поняла. Узнала в словах мистера Олда, в своих воспоминаниях – его взгляд.