– Мне снова снилось, что я стал человеком из холмов и явился к истоку реки, дабы в священной пещере услышать пророчество оракула. И я лег у быстрой воды, там, где мог надеяться получить его.
Последний Глас промолчал. Восточный Ветер добавил:
– Я вижу, вы надеялись, что я выйду на дорогу меж звезд, но, как видите, сон мой духи не почтили вниманием [23].
– Очевидно. Но что говорят тебе звезды о нашем завтрашнем предприятии? Возьмешься ли ты дуть в раковину, выброшенную морем?
– Если так велит мне учитель.
Когда Пескоходец проснулся, то понял, что вконец озяб и закостенел. Ему и раньше снились такие сны, но, как правило, быстро таяли при свете дня, так что, если в этом последнем видении и содержалось некое послание, он бессилен был постичь его. Единственное, что он знал наверное, так это что Последний Глас – отнюдь не тот самый жрец, в гости к духу которого он сейчас явился. Несколько минут он размышлял, а не остаться ли в пещере, пока сон не сморит его снова, но потом поглядел в чистое утреннее небо высоко над головой, подумал о теплом солнышке, сиявшем с него над плато, и оставил эту идею. После этого он начал подъем. Когда он с решительностью оголодавшего переполз наконец с последней ступени на раскаленную пыльную землю и прилег отдохнуть, был уже полдень.
Часа ему хватило, чтобы снова встать и выйти на охоту. Охотником он был хорошим, сильным, молодым, а терпением превосходил длиннозубую дикую кошку, что способна лежать, вытянувшись на скальном карнизе, весь день, если понадобится, а то и два, вспоминая, как мяукают и тяжко дышат ее детки, как они забываются кратким сном и снова принимаются плакать от голода, пока она не убьет ради них. Когда Пескоходец был всего на год или два моложе, находились и другие, не такие сильные, как он сам; они перебежками передвигались с места на место, устраивали засады, охотились до заката, а потом с пустыми руками и впалыми животами возвращались к месту ночлега, надеясь поживиться остатками и умоляя матерей выдавить им хоть капельку молока из грудей, теперь принадлежавших младшеньким. Эти уже умерли. Истина, которую им довелось выучить, заключалась в том, что место ночлега несложно отыскать, когда у тебя полон желудок, но для мучимых голодом оно все более отдаляется, пока на третий подряд прошедший впустую день не скроется из виду навеки.
Итак, два дня Пескоходец охотился так, как это было у людей холмов в обычае: все замечал, все подбирал, вынюхал гнездо мышиной совы и поживился ее детьми, будто креветками, раскусил накопленные семена, выдавливая из них сладковатую сердцевинку; кожа его покрылась мурашками и стала цвета пыли и холодного камня, растрепанные волосы разрушили четкую красоту очертаний головы, и он стал неслышим, как туман, что подбирается к высоким землям и незаметен, пока не коснется щеки – а тогда уж ослепляет.
За час до того, как спустилась тьма второго дня, он пересек тропу клещевого оленя – маленького безрогого копытного, которое находит себе пропитание, слизывая с камней коричневых кровососущих насекомых, что, привлеченные цокотом его копытец, выползают из глубоких щелей у источников вод. Он шел по тропе, пока восходила и становилась царицей небосклона планета-сестра, и все еще следовал по оленьей дороге, когда синие континенты соседнего мира наполовину утянулись за высочайшую из курящихся гор запада. Потом он услышал торжественную песню – ее Дети Тени поют, когда им выпадает такая большая добыча, что ее хватит прокормить все рты, – и понял, что пропал.
В великое старое время видений, когда Бог был властителем людей, люди безбоязненно ходили меж Детьми Тени по ночам, а те, в свою очередь, без страха разделяли с ними день. Но Долгий Сон отдал свои годы реке в далеком прошлом, уплыл к заболоченным лужкам и умер там. Однако, думал Пескоходец, великий охотник (а так как, даже не выйдя из детского возраста, он получил – с молоком впитал – дар, позволявший настоящему мужчине смотреть глазами, что ему не принадлежат, и смеяться увиденному, он сказал так: «великий и очень голодный охотник») может попытаться вновь ступить на старые пути. Разумеется, всему хозяин единственно Господь. Пока солнце спит, Дети Тени могут убивать не разбирая левой и правой руками, но какими придурками они выкажут себя, попытавшись убить его, коли Господу это неугодно, будь то днем или ночью.
Он шагал молча, но держась прямо и гордо, пока синий свет планеты-сестры не высветил место, где клещевого оленя окружили, подобные слетевшимся на пролитую кровь летучим мышам, Дети Тени. Задолго до того, как он подошел близко, их головы повернулись на высоких шеях – совершенно свободно, как головы сов.
– Доброго вам утра в месте обильной пищи, – вежливо сказал Пескоходец.
Пять шагов он прошел в тишине, потом разомкнулись уста, не принадлежавшие человеку, и ответили:
– И правда, пища обильна.
В месте ночлега женщины, желая припугнуть детей, которые заигрались так допоздна, что тени стали длинней их самих, говорили, будто зубы Детей Тени источают отраву. Пескоходец не верил в подобный вздор, но слова эти ему живо припомнились, как только заговорил другой. Он понимал, что «обильной пищей» никак не может быть клещевой олень, но сказал:
– Очень хорошо; я слыхал вашу песню – вы пели во много ртов, и были они полны. Но это я пригнал к вам ваше мясо, потому я прошу, дабы вы поделились им со мною – или я убью самого большого из вас, которым я мог бы напитать себя самого, а остальные могут потрудиться над костями, когда я буду сыт. Мне вообще-то все равно.
– Люди не такие, как ты. Люди не едят себе подобных.
– Это вы о себе? Ну да, только если голодны, но вы ведь все время голодны.
Несколько голосов тихо, напевно произнесли:
– Нет.
– Я знаю человека по имени Летающие Ноги – он высокий и не боится солнца. Он убил одного из вас и оставил голову для ночной жертвы. Но когда он проснулся, череп был очищен от плоти.
– Это лисы, – вступил голос, которого прежде ему не доводилось слышать, – или же, что более вероятно, убил он не нашего, а местного юного из себе подобных. Мышек, маленьких мышек вы оставили нам, заявившись сюда, а теперь ты требуешь, чтоб мы отдали тебе часть оленины. Дороги же поистине мышки. Мы бы могли задушить тебя во сне, подумай об этом.
– Вы бы понесли большие потери.
– Да я прямо сейчас могу тебя убить. В одиночку. Да-да. Потому-то мы забираем ваших ребятишек, что приходят к нам, скуля и хныча, – мы успокаиваем их, чтоб они не шумели, и потом насыщаемся ими вволю. – Одна из темных фигур поднялась и вышла вперед.
– Я не сосунок, мне четырнадцать лет. И я не пришел сюда истощенным и больным. Я уже ел сегодня и получу пищу снова.
Дитя Тени, что поднялось при тех словах, сделало шаг вперед. Несколько его соплеменников дернулись было в ту сторону, словно бы желая остановить его, но так ничего и не сделали.
– Ну же, иди сюда! – воскликнул Пескоходец. – Думали выманить меня из места моего сна, чтоб убить среди скал? Ах ты детоубийца!
Он напряг руки и колени, почувствовал силу, которой наливались его кисти. Прежде чем бросить такой вызов, он решил для себя, что, если Дети Тени попытаются убить его, он немедля сбежит, даже не пытаясь вступить в схватку, ибо уверился, что с легкостью перегонит этих коротконожек. Теперь, впрочем, он был так же точно уверен, что, ядовиты укусы этих тварей или нет, он с легкостью справится с коротышкой, вышедшим ему навстречу.
Голос, обратившийся к нему, звучал настойчиво, но так мягко, что походил скорее на шепот.
– Ты не должен причинять ему вреда. Он свят.
– Я не собирался с вами драться, – ответил Пескоходец. – Я лишь пришел за положенной мне частью туши клещевого оленя, которого я пригнал прямо вам в руки. Вы пели, что добыча обильна.
Дитя Тени, вышедшее сражаться с ним, уронило:
– Самым маленьким из моих пальцев, маленький звереныш, я переломаю твои кости, так что они проткнут тебе кожу и выйдут наружу.
Пескоходец отстранился от хищно тянувшихся к нему когтей и высокомерно произнес:
– Если ты одной с ним крови, усади его на место. Или он мой.
– Он свят, – ответили несколько голосов. Слова эти были подобны ночному ветру, что вечно скитается в поисках пристанища.
Левой рукой он мог бы вырвать скрюченные когти, правой – крепко ухватить противника за маленькую тощую шейку и задушить его. Пескоходец занял боевую стойку и ждал нападения, полуприсев и тем выгадывая определенное преимущество перед крадущимся врагом. Но так получилось, что в тот самый момент плюмаж дыма, венчавший вершину одной из Гор Мужества на самом краю поля зрения, рассеялся, и свет планеты-сестры на краткий, как мгновение ока, миг упал на лицо Дитяти Тени. Оно оказалось темным и измученным, с запавшими щеками, вялым носом и безвольным ртом, откуда стекала тонкая струйка, с большими глазами во впадинах обвисающей плоти, а размерами не превосходило личика ребенка.
Хотя впоследствии Пескоходец припоминал все эти черты очень ясно, в тот миг, при быстром просверке синего света, он не обратил на них внимания. Вместо этого он увидел лица всех людей, что его окружали, – узрел силу, которой они мнили себя исполненными, вдоволь поев мяса, постиг, что они суть не более чем жалкие дурачки, на которых дунешь – и упадут; а прежде он никогда не видел ничего подобного, потому что был очень молод. Когда когти коснулись его гортани, он стремительно увернулся и, дрожа и задыхаясь – отчего именно, он не мог понять, – побежал к сгрудившимся у туши клещевого оленя темным телам.
– Взгляните-ка, – сказал голос, который первым заговорил с ним. – Он плачет. Ну же, мальчуган, быстрее садись и раздели нашу трапезу.
Касания маленьких темных рук заставили Пескоходца опуститься на корточки подле туши клещевого оленя. Кто-то произнес, обращаясь к Дитяте Тени, чьи пальцы мгновением раньше тянулись к его глотке:
– Ты не должен причинять ему вреда, ибо он наш гость.