– А-а.
– Спору нет, милое дело – позабавиться с ними. Это указывает им их истинное место. Но теперь дайте ему насытиться.
Кто-то еще вложил ломоть сырой оленины Пескоходцу в руки, и, как это было у него в обычае, он тут же с жадностью проглотил мясо, чтобы кто другой не выхватил добычу. Дитя Тени, только что угрожавшее ему, положило руку ему на плечо.
– Боюсь, что я напугал тебя.
– Пустое. Все в порядке.
Планета-сестра закатилась, и в осеннем небе, очистившемся от ее сияния, засверкали созвездия: Женщина с Горящими Волосами, Пять Волосатых Ног, Аметистовая Роза, которую люди заболоченных лугов и топей [24] называли Тысяча Щупалец и Рыба. Плоть клещевого оленя была приятна на вкус и так же приятно отягчала желудок, и внезапно Пескоходец почувствовал умиротворение. Эти скрюченные фигурки вокруг оказались его друзьями. Они разделили с ним трапезу. Было очень хорошо сидеть так, в кругу друзей, и наслаждаться отменной едой, пока Женщина с Горящими Волосами стоит на голове в ночных небесах.
Голос, который первым заговорил с ним (хотя теперь он не всегда мог определить, из чьего рта он исходит), произнес:
– Теперь ты наш друг. Много времени миновало с тех пор, как мы в последний раз принимали тенедруга из местных.
Пескоходец не понял услышанного, но ему показалось безопасным и вежливым кивнуть. Он так и сделал.
– Ты говоришь, мы пели. Когда ты явился, мы пели песню Множества Полных Ртов. Теперь же она звучит в тебе, то песня счастья и довольствия, хоть и без контрапункта.
– Вы кто? – спросил Пескоходец. – Я не понимаю, кто из вас это говорит.
– Я здесь. – Двое Детей Тени раздвинулись, и темное пятно меж ними, которое Пескоходец принял было за тень от валуна в звездном свете, затвердело и обрело очертания: впалое лицо, горящие глаза.
– Рад встрече, – ответил Пескоходец и назвался.
– Меня зовут Старый Мудрец, – представился старейший из Детей Тени. – Я тоже искренне рад встрече.
Пескоходец заметил, что сквозь тело Старого Мудреца просвечивают звезды, так что, очевидно, это был призрак. Впрочем, Пескоходца это не слишком обеспокоило – призраки были частью повседневной жизни (чаще предпочитая, однако, оставаться в мире сновидений; а кто б не хотел, если б мог), а дружественно настроенный призрак мог стать ему ценным союзником.
– Ты полагаешь, будто я тень усопшего, – сказал Старый Мудрец, – но это не так.
– Мы все, – дипломатично заметил Пескоходец, – лишь тени, отброшенные ими.
– Нет, – возразил Старый Мудрец, – я не таков. Ты наш тенедруг, и я поведаю тебе, что я собой представляю. Видишь всех остальных – таких же верных друзей твоих, как и я сам, – собравшихся здесь, у этой туши?
– Да. – Пескоходец пересчитал их: не появился ли вдруг кто еще. Их было семеро.
– И ты мог бы сказать, что каждая из них значит. Есть у нас песня Множества Полных Ртов, песня Извилистых Небесных Тропинок, куда никому нет доступа, Охотничья песня и песня Старых Печалей, которую мы поем, когда Дерущаяся Ящерица стоит высоко в летнем небе и мы видим в ее хвосте маленький желтый самоцвет – наш старый дом [25]. И другие тоже. Твои соплеменники говорят, что песни наши временами тревожат их во сне.
Пескоходец кивнул, не прекращая жевать.
– Теперь пойми, что, когда ты говоришь со мной или твои люди запевают свои песни в ночных убежищах, пение это остается всего лишь сотрясанием воздуха. Когда ты говоришь, когда один из этих, других, говорит с тобой, и это также всего-навсего сотрясание воздуха.
– Когда говорит гром, – сказал Пескоходец, – все дрожит и трясется. А сейчас я чувствую, как что-то слегка дрожит и трясется в моей глотке, когда я говорю с тобой.
– О да. Твое горло сотрясает себя самое и, следовательно, воздух, как трясется тростник, когда мужчина впервые раздвигает заросли рукою. Но когда мы поем, воздух дрожит и сотрясается иным образом. Мы сотрясаем его, порождая Дополнение. Я и есть та песнь, какую поют в унисон Дети Тени, я и есть их мысль, когда они думают все вместе об одном [26]. Протяни руки перед собою, ни к чему не прикасаясь, и представь себе, что они исчезли. Вот так мы сотрясаем воздух.
– Это же ничто, – высказался Пескоходец.
– То, что ты кличешь ничем, отделяет все вещи в мире друг от друга. Когда оно исчезнет, все миры полетят навстречу друг другу и пожрут друг друга в огненной смерти, из коей рождены будут новые миры. Но послушай меня. Коль скоро ты наречен тенедругом, то, прежде чем минует эта ночь, ты должен научиться, как позвать нас на помощь, если такая тебе понадобится. Это легко. Вот как это можно сделать: когда ты слышишь наше пение – а ты поймешь, что, вслушиваясь в себя, лежа или сидя недвижно и неслышно, так что мысли твои устремлены единственно к нам, можно услышать его на очень далеком расстоянии, – тебе долженствует мысленно присоединиться к нему. Запеть ту же песнь. Воспой с нами, мы услышим эхо нашей песни в твоих мыслях и поймем, что мы тебе нужны. Попытайся так поступить.
Сидевшие вокруг Пескоходца Дети Тени затянули песню Дневного Сна, повествующую о солнечном восходе, о первом свете, длинных тенях и танцах пылевых дьяволов на вершинах холмов.
– Пой с нами, – потребовал Старый Мудрец.
Пескоходец запел. Поначалу он пытался ввести в песню что-нибудь от себя, как было заведено у людей в месте сна, но Дитя Тени ткнуло его в бок и нахмурилось. И после этого лилась только песня Дневного Сна, такая, какой он ее слышал от них, и вскоре все они пустились в танец над костьми клещевого оленя, как могли бы танцевать пылевые дьяволы.
Теперь он видел, что Дети Тени не все так стары, как представилось ему сперва. Двое из них действительно были морщинисты и костисты; в обличье одного было что-то женское, хотя, как и у всех остальных, волос у нее было всего ничего, пара клоков, двое не были ни стары, ни молоды, а еще двое, казалось, едва вышли из мальчишеского возраста. Танцуя, Пескоходец всматривался в них и диву давался, что они кажутся одновременно молодыми и старыми – в то время как другие казались и старыми, и молодыми. Ему было видно значительно лучше, чем в те мгновения, когда они сидели на карачках подле туши клещевого оленя, и вдруг – обе эти мысли посетили его одновременно, удивление подпитывалось удивлением – он понял, что восточная сторона черного небосклона окрасилась розово-пурпурным, а Детей Тени стало лишь семеро. Старый Мудрец исчез. Он повернулся к восходящему солнцу – в какой-то мере инстинктивно, в какой-то мере предполагая, что Старый Мудрец ушел тою дорогой. Когда он обернулся снова, то обнаружил, что Дети Тени растаяли, рассеялись среди скал. Остались только двое, а потом вообще никого. Он подумал было пуститься вдогонку, но почувствовал, что они не желали бы того.
– Ступайте с Богом! – крикнул он громко и помахал обеими руками.
Первые лучи нового солнца [27] очертили все вокруг черным и золотым. Он покосился на клещевого оленя, с чьих костей все еще свисали скудные лохмотья мяса, и подумал, что можно бы расщепить их и извлечь мозг. Полушутя он произнес, обращаясь к останкам:
– Доброго вам утра в месте обильной пищи.
И ел, пока не явились муравьи.
Часом позже, прочищая межзубные промежутки ногтем, он вспомнил свой сон предыдущей ночью. Старый Мудрец, как ему показалось, мог бы истолковать это видение. Он пожалел, что не обратился с такой просьбой. Если поспать сейчас, при дневном свете, едва ли приснится что-то путное, но он устал и озяб. Он растянулся на солнышке. Неподалеку проходила какая-то женщина, и очертания спины показались ему смутно знакомыми. Он встал и пошел за ней. Он шел быстрее этой женщины. Вскоре он увидел ее четче и узнал свою мать, но, попытавшись приветствовать ее, обнаружил, что не может этого сделать. И тут же – это он-то, который ни разу не терял равновесия! – споткнулся о камень. Он замахал руками, пытаясь удержаться от падения, все его тело затряслось, и он понял, что сидит один, неподвижно, весь в поту от солнечного жара.
Он поднялся, продолжая дрожать мелкой дрожью, и стал соскребать песок, приставший к ладоням, подошвам и спине. Глупость. Нет смысла спать днем – его дух оставит тело и отправится странствовать, и если жрец явится к нему во сне, никого не будет в теле, чтобы принять его. Может статься, что такая беспечность разгневает жреца, и он оставит его, чтобы никогда больше не удостоить своим вниманием. Следует либо вернуться в пещеру и снова попытать счастья, либо признать провал и отступиться. А это будет невыносимо. Значит, он вернется в ущелье. Но не с пустыми руками.
Ложного фазана, которого он принес в первый раз, оказалось недостаточно. Это могло произойти оттого, что жрец по тем или иным причинам не был к нему расположен. Но – и эта мысль принесла ему некоторое удовлетворение, – столь же вероятно, что ложный фазан не слишком соответствовал величию момента откровения. Возможно, что клещевой олень, если ему посчастливится отыскать второго, удовлетворит чаяния. Он пришел с севера. Пойти сейчас на восток – значит пересечь то самое ущелье бурлящей воды, вдоль которого он уже брел, отправиться на запад – означает углубиться в безводную каменистую глушь, примыкающую к пылающим горам. Он пошел на юг.
Высота понемногу увеличивалась. Растительности и так было не очень много, а теперь она и вовсе повывелась. Серые скалы сменились красными. После полудня неустанная ходьба вывела его на вершину хребта. И там он увидел то, что лишь дважды дотоле доводилось ему видеть за свою жизнь: крошечную изобилующую водой долину, оазис посреди высокогорной пустыни, где сохранилось довольно почвы, чтобы дать жизнь настоящей траве, нескольким породам диких цветов и дереву.
Само по себе место это обладало огромной значимостью, да к тому же здесь можно было напиться и передохнуть несколько часов, если б он осмелился. Пескоходец знал, что приближение одинокого путника вызовет у дерева меньшие подозрения. Он приближался так, как велено было обычаями, ни слишком быстро, ни чересчур медленно, сохраняя выражение учтивой вежливости, и уже собирался было приступить к приветствиям, когда увидел сидевшую у корней дерева девушку. На коленях та держала ребенка.