Это был коричневый короб, скорее даже чемоданчик, из темно-коричневой, тронутой временем кожи, с дополнительно укрепленными бронзовыми уголками. В бытность чемоданчика новехоньким бронзовые накладки выкрасили зеленой краской, теперь же она в основном была содрана, и тусклый свет умирающего дня, сочившийся через окно, выхватывал из сумрака тусклый зеленоватый налет по краям свежих царапин. Раб осторожно, почти беззвучно, положил чемоданчик перед молодым офицером, под лампу.
– Открой его, – велел офицер. Замок давно сломался, чемоданчик с грехом пополам удерживали закрытым наскоро скрученные из тряпья завязки.
Раб – высокий, широкоплечий, с резко очерченной челюстью, в шапке темных волос – взглянул на офицера и, поймав кивок его коротко остриженной головы (не совсем кивок – движение подбородка туда-сюда, может быть, на шестнадцатую часть дюйма), извлек офицерский кинжал из портупеи, перекинутой через спинку кресла, разрезал им тряпичные веревки, почтительно поцеловал лезвие и вернул его на место. Когда раб ушел, офицер вытер ладони о бедра, затянутые в форменные брюки до колен, резким движением откинул крышку и вывалил содержимое на стол.
Блокноты, катушки пленки, еще катушки, и еще. Отчеты, заполненные бланки, письма. Он заметил школьную тетрадь для записей на дешевой желтоватой бумаге, с наполовину оторванной обложкой, и вытащил ее из кучи документов. На обложке имелась нанесенная неумелой рукой монограмма V. R. T. Инициалы были выведены замысловатым почерком, крупными буквами, но как-то неправильно, будто неграмотный дикарь пытался воспроизвести символы по однажды показанному образцу.
Вчера я видел птиц. Я видел двух птиц. Одна оказалась мертвоголовым сорокопутом, а другую птицу этот сорокопут…
Офицер небрежным жестом отмел тетрадь на край стола. Пошарив взглядом в ворохе бумаг, он заметил там листок, исписанный аккуратным, наклоненным чуть назад от направления текста почерком, каким обычно писали составители министерских официальных документов.
Сир, отправляемые мной Вам документы… мое личное мнение по этому вопросу… с Земли…
Офицер слегка заломил брови, отложил письмо и вновь вернулся к тетради. Внизу титульной страницы обложки смазанными темными буквами было накорябано:
Поставки памятных медальонов. Французский Причал, Сент-Анн
На третьей странице обложки:
К-та E2S14 место 18
ИМЯ
Армстронгская школа
ШКОЛА
Французский Причал
ГОРОД
Подцепив пальцем одну из катушек, он поискал каких-то меток, но их не обнаружилось. Они отклеились и валялись теперь среди остальных документов, заметно пострадавшие от влаги. Все же названия, даты и подписи читались достаточно четко.
ВТОРОЙ ДОПРОС.
ПЯТЫЙ ДОПРОС.
СЕМНАДЦАТЫЙ ДОПРОС – БОБИНА #3.
Офицер повертел наклейки, позволил им провалиться меж пальцев, потом выбрал случайную катушку и вставил в магнитофон.
Заключенный: Что, уже?
Следователь: Да. Назовите, пожалуйста, ваше имя.
З: Я уже называл его. Оно у вас записано.
С: Вы называли его много раз.
З: Да.
С: Но кто вы?
З: Я заключенный камеры 143.
С: Да вы философ. Мы считали вас антропологом, но вы, по правде сказать, кажетесь слишком молоды для обоих этих родов занятий.
З: (Молчит).
С: Я должен ознакомиться с вашим делом. Конечно, я мог бы это сделать, не вытаскивая вас из камеры. Вы это понимаете? К вашему сведению, я подвергаю себя риску заразиться тифом и еще невесть какими болезнями. Хотите вернуться в подземелье? Сигарета вам вроде бы пришлась по вкусу. Есть еще какие-то пожелания?
З: (Горячо, сердито). Мне нужно новое одеяло. И бумага! Еще бумаги и что-нибудь, на чем можно писать. Столик.
Офицер усмехнулся сам себе и остановил воспроизведение. Настойчивость, с какой высказал свои требования заключенный, умилила его. Он позволил себе немного пофантазировать, представляя, какой тот получил ответ. Он перемотал назад несколько дюймов пленки и снова нажал кнопку «Воспроизвести».
С: Хотите вернуться в подземелье? Сигарета вам вроде бы пришлась по вкусу. Есть еще какие-то пожелания?
З: Мне нужно новое одеяло. И бумага! Еще бумаги и что-нибудь, на чем можно писать. Столик.
С: Мы давали вам бумагу. Много бумаги. И что вы с ней сделали? Покрыли каракулями. Вы отдаете себе отчет в том, что все эти, с позволения сказать, записи будут приобщены к вашему делу и впоследствии, если возникнет такая необходимость, переданы на высший уровень? И что их потребуется как-то расшифровывать? На это уйдут недели кропотливой работы. Не завидую я этому человеку.
З: Можно послать фотокопии.
С: А вам бы это понравилось, гм?
Офицер уменьшил громкость, так что голоса опустились почти до шепота, и стал разгребать завалы на столе. Его внимание привлек блокнот – необычно крепкий и странной формы. Он выгреб его из кучи.
Размеры блокнота составляли примерно 14 × 12 дюймов, а толщина – около дюйма. Он был переплетен в толстую холстину, которой время и солнце придали по краям кремовый оттенок. Страницы оказались тяжелыми и плотными, поля отграничивались блеклыми синими линиями. Текст на первой странице начинался с середины предложения. Присмотревшись особенно пристально, офицер увидел, что перед ним три страницы были вырезаны из записной книжки – словно бы лезвием бритвы или очень острым ножом. Он достал свой кинжал и испытал его на четвертой странице. Кинжал был остро отточен – потому раб и держал его столь бережно, – однако отрезать краешек страницы так же чисто и ровно, как сделал это кто-то раньше, офицер не смог. Он вчитался в текст.
…обманчивое впечатление даже при дневном свете, так что я подчас задумываюсь, что из увиденного мною существует в действительности, а что есть обман воображения. Чувство не слишком приятное, выводящее из равновесия, да еще слишком долгие дни и чрезмерно краткие ночи не помогают восстановить его. Я просыпаюсь за несколько часов до рассвета, даже в Ронсево [37].
Если верить показаниям термометра, климат здесь достаточно прохладный, но мне не холодно, я чувствую себя так, словно нахожусь в тропиках. Солнце, это невероятное, удивительное розовое солнце, сверкает с небес, освещая, но почти не согревая, и в синем конце видимого спектра излучение его так невелико, что небо кажется почти черным; именно эта чернота порождает впечатление тропического пояса. По крайней мере у меня. Я сопоставляю ее с потным лицом африканца или зеленовато-черными тенями в полдень в самой гуще джунглей; что до растений, животных и насекомых, то они, как, впрочем, и сам химерический, без видимого порядка выстроенный город, только усиливают такое восприятие. Я поневоле думаю о снежной лангуре – обезьяне, что живет в стиснутых ледниками гималайских долинах, или волосатых слонах и носорогах, что обитали в период последнего оледенения на замерзающих оконечностях европейского и североамериканского континентов. В то же время здесь водятся яркоперые птицы и растут широколистные, с красными и желтыми цветами растения (как на Мартинике или в Тумако [38]) – причем в изобилии, если уровень почвы достаточно высок, чтобы этот участок не заполонили камыши и тростники, привычные на заметно засоленных лугах.
Люди сотрудничают друг с другом, обживаются. Наш город (как можно видеть, проведя пару дней в одном из этих новомодных, выстроенных обрывистыми каньонами метрополисов, я уже свыкся с ним настолько, что мню себя почти старожилом; почем знать, а вдруг, прежде чем я выгрузил в комнату содержимое своих сумок и развесил одежду на вешалках, меня так и приняли за одного из первопоселенцев) в основном выстроен из бревен кипарисовидного дерева, растущего в окрестных низинах, а крыши перекрыты гофрированным пластиком. Бой аборигенских барабанов в отдалении – все, чего нам недоставало для счастья. (Но согласитесь, моя работа весьма упростилась бы, сумей я услышать такой вот бой! Вообще говоря, первопоселенцы, высадившись южнее нынешнего города, должны были бы отметить, что аннезийцы общаются на больших расстояниях, барабаня по стволам полых деревьев, и такие сообщения действительно зарегистрированы. Отмечалось, что аборигены не пользовались барабанными палочками, но ударяли по стволам раскрытыми ладонями, будто в тамтам. Как все примитивные народы, барабанными сигналами они предположительно имитировали обычную звуковую речь – поэтому барабаны и прозвали «говорящими»).
Офицер перелистал жесткие листы большим пальцем. Дальнейшие страницы были изготовлены из того же материала. Отложив блокнот, он потянулся за стопкой лежавших без дела бумаг, скрепленных в месте отправки (Порт-Мимизоне, как следовало из увиденной им пометки на обложке) тонкой оловянной застежкой, теперь почти отвалившейся. Эти бумаги были исписаны четким почерком профессионального чиновника, а страницы их – пронумерованы. Он не удосужился поискать первую.
Теперь у меня снова есть бумага и, как я и предвидел, выстученные моим собратом по заключению сообщения расшифрованы. Как? – спросите вы. Ну что ж, я могу рассказать, и вы восхищенно подивитесь моей сообразительности. Вы это можете. А мне это нужно.
Вслушиваясь в перестук, нетрудно вычленить в нем кодовые группы, каждая из которых, как я догадался, представляет особую букву. Мне очень помогло само то соображение, что код составлен так, чтобы его можно было понять, а не для запутывания информации. Кроме того, очевидно, что принцип его должен быть понятен даже человеку малограмотному. Вычисляя частоту использования каждой группы по сделанным мной пометкам, я легко разгадал принцип построения кода. Так мог бы сделать каждый на моем месте. Что, однако, собой представляют частоты букв? Ни одна сама по себе не значима, кроме как для криптографа. Мне явилась мысль, до которой нипочем не додуматься, если не сидишь в одиночном заключении с перспективой ждать, пока стены камеры не рассыплются от времени – именно такая участь, кажется, мне и уготована. Я приступил к анализу собственных высказываний! Мне всегда была присуща почти абсолютная слуховая память, распространявшаяся в особенности на то, что я когда-