ее имя.
Меня заставили спросить у мадемуазель Этьен ее первое имя. Как и ожидалось, она назвалась Селестиной.
– Вручите ей карточку, – скомандовал человек в черном.
Я повиновался. Он опустил тяжелую руку мне на плечо и произнес:
– Настоящим я заключаю вас под арест.
Меня переместили. Я продолжаю записывать свои мысли – если так можно выразиться – в новой камере. Я утратил свою старую идентичность узника камеры сто сорок три, а приобрел новую, прежде неизвестную, но тоже 143; это так, потому что старый номер нацарапан мелом на двери моей новой клетушки. Переход вам, читающим эти строки, покажется очень резким; на самом же деле меня вовсе не выдернули оттуда посреди записи, каковое впечатление может сложиться. Нет, я просто устал описывать мой арест во всех подробностях. А дело было так. Я что-то корябал на листе. Я спал. Я питался хлебом и супом, приносимыми стражником, и нашел маленькую кость – подозреваю, что это было козлиное ребро, – в супе, и стал с ее помощью переговариваться с моим соседом сверху по стояку, Сорок седьмым. Я слушал умалишенного из камеры слева, пока мне не стало казаться, что среди царапанья и скрежета, издаваемых этим безумцем, я могу явственно различить собственное имя.
И потом в замке моей двери повернулись ключи. Я подумал, что, наверное, мадемуазель Этьен все-таки явилась меня проведать. Как мог, я привел себя в относительный порядок, расчесав волосы и бороду пальцами. Но это был всего лишь охранник. С ним явился человек могучего телосложения в черном капюшоне, скрывавшем лицо. Естественно, я подумал, что меня убьют. Я пытался собраться с духом и действительно почувствовал, что не очень-то и напуган. Однако колени мои так ослабли, что я не мог нормально стоять. Мелькнула мысль о побеге (она всегда посещала меня, когда я отправлялся на допрос: иного способа вырваться из камеры не было). Но за дверью тянулся только узкий коридорчик без окон, на каждом углу дежурила стража. Капюшон взял меня за руку и молча протащил по коридору, затем по лестнице – вверх и вниз по ступенькам, пока я окончательно не потерял чувство направления; возможно, это перемещение длилось часами. Я замечал грязные измученные лица, наблюдавшие за мной сквозь смотровые глазки в дверях камер, и подумал, что точно так же, должно быть, выгляжу и я сам. Несколько раз мы пересекали дворики, и я каждый раз ожидал, что меня застрелят. Было около полудня, яркое солнце слепило меня, глаза слезились. Затем мы попали в коридор, ничем не отличавшийся от всех прочих, и остановились возле двери, отмеченной цифрами 143. Капюшон вытащил из пола бетонный кирпич – в образовавшейся дыре виднелись железные ступени. Я спустился, он последовал за мной. Пройти понадобилось полсотни метров или около того. Внизу было так темно, что пробраться по вонявшему мочой коридору удалось только с фонарем. В конце концов мы уткнулись в дверь камеры, куда Капюшон меня бесцеремонно и толкнул, так что я растянулся на полу.
К тому моменту я уже столько раз ожидал смерти, что воспринял это падение почти с радостью. Я до сих пор не знаю, ошибался ли в своих догадках. Проводник мой был одет в точности как палач; но, может быть, они хотели всего лишь устрашить меня, а в действительности у него были иные занятия.
Офицер порылся среди вороха документов на столе, разыскивая следующую страницу, но прежде чем он успел ее обнаружить, в комнату снова вошел его товарищ.
– Привет, – сказал офицер. – Я так и думал, что ты вернешься.
– Я вернулся, – ответил второй, – а как иначе. Я поспал немного, но потом проснулся и снова заснуть уже не сумел. Это все жара.
Офицер неопределенно передернул плечами.
– Ты как, разобрался в деле?
– Все еще пытаюсь систематизировать факты.
– А они разве не прислали тебе сводку? Они должны были.
– Наверное. Но я не нашел ее в этом беспорядке. Там есть письмо, а более полное резюме наверняка на одной из пленок.
– А это что? – Второй указал на переплетенный в холстину блокнот.
– Блокнот.
– Чей, обвиняемого?
– Думаю, да.
Второй поднял брови.
– Ты не знаешь?
– Не уверен. Иногда мне кажется, что этот блокнот…
Второй молча ожидал продолжения, но его не последовало. Мгновением позже второй сказал:
– Ну ладно. Вижу, что ты очень занят. Я думаю разбудить нашего костоправа, пусть выпишет мне какое-нибудь снотворное.
– Бутылку, – протянул офицер, когда второй выходил из комнаты. Дождавшись, пока второй удалится, он снова занялся переплетенным в холщовую ткань блокнотом и раскрыл его наугад.
…нет, он человек, как и мы с вами. Он женат на бедолаге-нищенке, она редко показывается на людях. У них сын – лет пятнадцати от роду.
Я: Но он заявляет, что он аннезиец?
Месье д’Ф.: Ну он же мошенник, поймите. Большей частью его рассказы про аборигенов – сущий вздор, придуманный им же самим. О, каких только сказочек он вам ни понарассказывает, месье.
КОНЕЦ ИНТЕРВЬЮ
Доктор Хагсмит также упоминал этого попрошайку. Я решил разыскать его. Даже если он лжет, заявляя о своем аннезийском происхождении – а я не сомневаюсь, что так оно и есть на самом деле, – он может указать мне следы какой-то реальной информации, лежащей в основе его измышлений. Найти даже поддельного аннезийца было бы очень соблазнительно.
21 марта. Я говорил сегодня с попрошайкой, который называет себя Дюжиноходец и заявляет, что он прямой потомок последнего аннезийского шамана и на этом основании их король – ну или какая там должность подвернется. Мне кажется, что на самом деле он ирландских кровей, скорее всего, происходит от одного из тех ирландских искателей приключений, которые покинули родной остров и осели во Франции во времена Наполеоновских войн. Как бы ни было, с культурной точки зрения он явно француз, но внешне очень напоминает ирландца – у него рыжие волосы, голубые глаза и оттопыренная верхняя губа, эти признаки безошибочны.
Даже поддельные аннезийцы, несомненно, представляют большую редкость, и для того чтобы встретиться с ним, мне пришлось приложить неожиданно большие усилия. Его вроде бы все знали и говорили, что его можно встретить вон в той и той таверне, но никто не мог указать мне в точности, где же он живет, – и уж конечно, в названных мне тавернах, где он якобы проводил все время, его не оказалось. Когда я наконец нашел его хибару (домом я это назвать не могу), я понял, что уже несколько раз проходил мимо, не заподозрив, что она вообще может быть человеческим жилищем.
Французский Причал, как стоило бы заметить, построен на берегах Темпуса примерно в десяти милях выше самого моря по течению. Сам порт расположен на грязноватом илистом берегу, а на противоположном, за желтоватым соленым потоком, виднеется кучка еще менее презентабельных трущобных домиков – La Fange [74]. Сен-Круа, мир-близнец Сент-Анн, вздымает приливы пятнадцатифутовой высоты по всей планете, что видно и по течению реки – даже много выше Французского Причала. Когда прилив достаточно высокий, вода такая соленая, что даже очищенной непригодна для питья, а морскую рыбу, по рассказам местных, выбрасывает к докам. Обычно в такие дни доки эти лишь в нескольких футах над течением, воздух чист и свеж, заболоченные луга, раскинувшиеся на небольшом возвышении относительно уровня самого города, кажутся бескрайним ожерельем кристально чистых прудов, отороченных сверкающими зеленью просоленными камышами. Но уже спустя несколько часов приливная волна отступает и вся свежесть улетучивается с реки и из ее окрестностей. Теперь доки высятся на двенадцатифутовых опорах подгнивающего дерева, на реке возникают тысячи островков мусора и дерьма, луга же становятся разрозненными солевыми озерцами, покрытыми слоем вонючего ила, а над ними по ночам поднимаются метелки светящегося болотного газа, подобные призракам мертвых аннезийцев.
Подозреваю, что порт не слишком отличается от себе подобных в любом таком речном городе на Земле, разве что тут не видно роботизированных кранов, а строительство ведется исключительно из местных материалов, в то время как на Земле для этого повсеместно применяют переработанный на вторсырье спрессованный мусор. Двенадцать лет назад на пирсе наверняка можно было увидеть старомодные термоядерные корабли, но с тех пор планету облекла достаточно плотная сеть погодных спутников, и в ходу теперь, как и на Земле, более безопасные и современные плавсредства.
Когда я наконец разыскал хибару попрошайки, она оказалась старой, перевернутой кверху дном речной лодкой, которую над землей удерживали нагромождения всяческого мусора. Все еще сомневаясь, что тут кто-нибудь живет, я постучал по дну лодки рукоятью складного ножика. Наружу немедленно высунулась темноволосая голова мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати. Увидев меня, он по-утиному протиснулся под краем лодки, но вместо того чтобы встать, остался на коленях, вытянув вперед обе руки, и завел типичную для попрошаек жалобную песню, причем так настойчиво, что я и нескольких слов вставить не смог. Мне показалось, что он слабоумный и даже ходить толком не способен, и когда он, все еще стоя на коленях, потянулся ко мне, я отскочил. Но движения мальчишки были гибкими и уверенными, тем самым изобличая, что коленопреклоненная поза для него обычна по долгу профессии. Послушав его с полминуты, я выдал ему пару монеток, надеясь, что он наконец заткнется и позволит мне задать несколько вопросов. Но монетки исчезли с моей ладони не прежде, чем старый рыжеволосый попрошайка высунулся из-под лодки (я не сомневался, что там у него обустроен наблюдательный пост).
– Да благословит вас Господь, мессир! – провозгласил попрошайка. – Вы понимаете, я вообще-то не христианин, но пускай за ту щедрость, какую вы проявили к моему бедному мальчику, вас благословят Иисус-Мария-Иосиф, или, в случае если вы протестант, мессир, – только Иисус, его Бог Отец и Святой Дух. И, как сказали бы мои десятикратно уменьшившиеся числом люди, да благословят вас Горы, Река, Деревья и Море-Океан, и все звезды Небес, и боги. Я говорю как их религиозный лидер.