Я полирую миску не для чистоты как таковой – я надеюсь увидеть собственное отражение. Я называл материал, из которого она сделана, оловом, но на самом деле это скорее сплав олова со свинцом, ну или так мне кажется. Наверное, нет человека более неуклюжего в работе с инструментами, чем я. Я держу тряпку и что-то ею оттираю – вот и все. Этим я и занимался до самого последнего времени, лежа во мраке и прислушиваясь к звону колоколов. Я вычистил миску не только изнутри, но и снаружи. Конечно, я не могу увидеть, как она блестит, если вообще блестит, но у меня полно времени. Один раз стражник принес горячую ячменную похлебку, я ее быстро съел, отчасти надеясь получить чай (его не дали), отчасти же потому, что я хотел поскорее вернуться к работе. В конце концов я устал и захотел что-нибудь написать. Я отложил миску и чиркнул спичкой, зажигая свечу. Мне показалось, что мама тут, в камере, вместе со мной, потому что я увидел во тьме ее глаза. Отбросив спичку, я сел, прижав колени к подбородку, и безостановочно плакал, пока били колокола. Пришел стражник и, постучавшись в дверь, спросил, что со мной.
Потом он удалился, и я зажег свечу снова. Глаза, конечно, оказались отражением моих собственных в донышке отполированной до блеска и сиявшей, как старое, немного тусклое серебро, миски. Не надо было мне плакать. Но мне и в действительности почудилось, что я превратился обратно в ребенка. Ужасно; я сидел и размышлял об этом с тех самых пор, как написал последнюю фразу.
Да как вообще могла мать научить меня вести себя подобно мужчине? Она ведь ничего не знала; ни-че-го. Наверное, это отец не давал ей учиться. Она не считала, как мне помнится, воровство чем-то предосудительным. Но она вообще редко воровала – только по его приказу, и обычно продукты. Если еда в доме была, она больше ни в чем не нуждалась, и когда кто-то хотел увести ее с собой, отцу приходилось ее заставлять. Она пыталась обучить меня всему, что может в жизни пригодиться – там, где я еще не жил и сейчас уже не живу. Как я мог знать, что собой представляет это место, а что – место, о котором меня ничему не учили? Я даже не имел представления, как наступает у человеков зрелость, и знал только, что со мной этого пока не случилось, но при этом я живу среди мужчин (уступавших мне, однако, в росте), которые уже стали совершеннолетними.
Я наполовину животное, это в лучшем случае. Свободные – прекрасные существа, они так же чудесны, как олень, птицы или кокошниковая тигрица – я видел, как она подобно лиловой тени нависает над своей жертвой; но они животные. Я искал в миске отражение своего лица, разводя колтуны бороды пальцами, как мог, увлажняя ее жидкостью из параши, пока черты мои не проступили более четко. То была маска зверя. С безумно горящими на морде глазами животного. Я не могу говорить. Я всегда знал, что в действительности я не способен разговаривать так, как остальные, а только воспроизвожу определенные звуки ртом – звуки эти достаточно точно имитировали человеческую речь, так что уши, сторожившие Бегущую Кровь, меня не слышали. Иногда я даже не понимал, что за слова произношу. В этих случаях я рыл себе нору и с песнями бегал меж холмов. А теперь я окончательно потерял дар речи, только рычу и плачу.
ПОЗЖЕ. Стало холоднее. Я слышу колокола все время, даже затыкая уши ладонями. Если же я прижимаю ухо к камням, то слышу, как шаркают подошвы и скребутся землечерпалки. Я знаю, где нахожусь. Камера расположена точно под кафедральным собором, и на этом уровне они хоронят своих мертвых. Могильные камни выходят наверх между проходов и скамей, а повсюду надо мной сами могилы. Может быть, как раз в этот момент копают мою собственную. По крайней мере я умру в безопасности, они вознесут за меня молитвы – за меня, высокочтимого ученого из Исходного мира. Как почетно быть похороненным в соборе. Но я бы предпочел, чтобы мое тело погребли в сухой центральной пещере внутри возносящейся над водами скалы в верховьях реки. Пускай птицы сооружают гнезда в глазницах моего черепа, а я буду лежать и смотреть на них Оттуда, пока розовое солнце не сделается навеки красным и темные шрамы не покроют его лик, точно угольки от догорающей сигареты [108].
12 апреля. Имело место крайне тревожное происшествие, и одним из самых раздражающих его аспектов для меня явилось…
Впрочем, пустое. Сначала позвольте мне описать события дня. Мы достигли берега реки, как и планировали, и большую часть светлого времени суток двигались вдоль него. Берег пологий, обнаружить на песчаных отмелях что-то вроде пещеры крайне маловероятно, да и мальчишка настаивает, что мы пока слишком низко по течению. Примерно в середине второй половины дня погода стала портиться – впервые с начала путешествия. Я смазывал ружья и заворачивал их в чехлы. Впереди клубились густые темные грозовые облака, и мне было ясно, что ураган не заставит себя долго ждать, причем наиболее вероятное направление его движения – юго-восток, прямо к долине Темпуса и нам навстречу. По предложению мальчишки мы отошли от реки и проделали около мили перпендикулярно руслу, поскольку он нашел то место опасным при внезапном разливе. На вершине пригорка мы остановились и натянули палатку. Делать это позднее, под дождем, у меня не было никакой охоты. Мы успели только закрепить все колышки, как налетел порывистый ветер и обрушился яростный ливень. Я сказал мальчишке, что еду мы успеем приготовить, когда распогодится, забрался в мешок и пролежал там бог знает сколько времени, прикидывая, выдержит ли палатка. Я никогда в жизни не слышал такого неистового воя ветра. Но постепенно гроза удалилась, и остался только дождь, монотонно барабанивший по крыше палатки. Я уснул.
Проснувшись, я обнаружил, что дождь прекратился. Вокруг было очень тихо. Воздух источал аромат свежести и чистоты, всегда следующий за бурей. Я встал. Мальчишки не было на месте.
Я позвал пару раз, не получив никакого ответа, и несколько минут выглядывал его. Потом мне пришло в голову, что наилучшее возможное объяснение таково: начав готовить ужин, он понял, что какая-то деталь кухонной утвари потерялась, и отправился за несколько миль в надежде все-таки вернуть ее. Я взял фонарик и (по причине, которой не смог бы себе объяснить и сам) легкое ружье, после чего отправился на поиски. Солнце стояло низко, но еще не закатилось.
Через десять минут марш-броска я оказался у реки и увидел мальчишку. Он стоял почти по пояс в воде и энергично растирал себя песком. Я позвал его, он откликнулся с невинным видом, но я почувствовал, что он несколько смущен. Я спросил, почему он позволил себе покинуть лагерь без моего ведома. Он ответил, что испачкался и захотел помыться, и что, кроме того, воды в канистрах было меньше, чем требовалось, чтобы приготовить еду, а будить меня он не хотел. Объяснение прозвучало убедительно, да я и не мог ничем подтвердить свои подозрения, что на самом деле случилось вовсе не это – или не только это; но в глубине души я был уверен, что он лжет, и что в лагере кто-то был – кто-то еще, помимо нас, – пока я спал. Скорее всего, мальчишка переспал с женщиной. Это было видно по всему, что он говорил и делал. Я полагаю также, что примерно двадцать фунтов копченого мяса исчезло, и хотя у меня нет повода не поделиться им с его возлюбленной – в конце концов, припасов у нас достаточно, – эти продукты уж точно мои, а никак не его. Я намерен докопаться в этом деле до сути.
Проведя минут пять в расспросах и не получив ответов, которые удовлетворили бы меня больше вышеизложенных, я позволил ему отправиться обратно в лагерь с котелком воды. Солнце уже село, но сколько-то света еще источало. Мы почти уже завидели палатку, когда я услышал вопль одного из мулов – звук этот был ужасен, как если бы с большого сильного мужчины заживо сдирали кожу, и дикая боль совершенно надломила его.
Я помчался на шум, пока мальчишка (очень осторожно) достал из палатки второе ружье. Насколько я мог видеть, мул находился на противоположной стороне кустарниковой поросли, окружавшей пригорок. Вместо того чтобы оббежать ее кругом, как мне, без сомнения, и следовало сделать, я начал продираться сквозь кусты и почти сразу же столкнулся с самым жутким существом, какого только видел в своей жизни. Тварь походила одновременно на гиену, медведя, обезьяну и человека. У нее были мощные, толстые, исключительно сильные челюсти и человеческие глаза, которыми она воззрилась прямо на меня с диким, тупым, преисполненным жажды убийства выражением полубезумного пьяницы-отщепенца, завсегдатая худших притонов. Плечи у чудовища оказались широкие, но сгорбленные, передние ноги оканчивались крючковатыми пальцами, на каждом из которых торчал заостренный коготь шириной, наверное, с десятипенсовую монету. От него воняло дерьмом и мертвечиной.
Я выстрелил в него трижды, даже не позаботившись приставить легкое ружье к плечу; тварь отпрянула и понеслась прочь, ломая кустарники и оглашая сумрак высокими визгливыми воплями вроде обезьяньих. Когда прибежал мальчишка с тяжелым ружьем, зверь уже скрылся. Я мог поклясться, что попал в него, и даже не единожды, но какой ущерб могли нанести высокоскоростные пули этому существу, я понятия не имел. Боюсь, что оно не очень сильно пострадало.
Мой «Полевой справочник по животному миру Сент-Анн» не оставляет сомнений насчет природы нашего гостя – то был медведь-трупоед (интересно, что мальчишке он известен под тем же именем). «Полевой справочник» характеризует его как пожирателя падали, но в описании есть абзац, из которого я делаю вывод, что при удобном случае он не преминет забраться в гости и к живой скотине:
…так назван за свою привычку раскапывать любое свежее захоронение, если только тело не похоронено в металлическом гробу. Он хороший копатель и способен переворачивать крупные валуны, добираясь до трупа. Если оказать медведю ожесточенное сопротивление, он обычно убегает, часто подцепив выкопанное тело передней лапой. Может вторгаться на фермы, где недавно производился забой скота, и в этих случаях нападает на овец или коров.