Оно, слов нет, образованность ихняя капиталы зашибает им, а только это что ж? Выходит, он лучше мине знает, как и что я сделал?
Кривой глядит на мелькающие под руками следователя страницы «дела» и думает: «А ловко я ему загнул, я могу, даром, что мужик. Ты на испуг Якова не бери».
— Вот видишь, — говорит следователь, — темно в твоем деле. Делай, как хочешь, но я советую сознаться.
— Да, вить самый я безвинный. Темный, что и говорить, всякий обидит миня. Ослобоните, ваше благородие. Старый я.
Кривой глядит на следователя и подмигивает ему:
— Право. Медку бочоночек привезу вам, за-миллион верст, можно говорить, коней обойду, вот истинный бог.
— Да пойми ты: тебя люди видели с лошадьми.
— Удивительно мине!
— Чему тут удивляться? Слушай…
Следователь шуршит страницами и пересказывает «дело»: он, Кривой, отравил собак и вывел четырех лошадей; на опушке его увидели охотники и погнались за ним; у озера он бросил трех лошадей, на четвертой поскакал дальше, был ранен в ногу, упал с лошади и спрятался в хворост.
— Вот. Да и вообще промышлял ты лошадками.
— Да кому вы верите? А что покойник батюшка, дай им бог царство небесное, промышляли, так я тут не причина. Нет их в живых, они сами перед господом ответ будут держать. А на озеро охотиться я шел, слабость это моя.
— Ты ехал, а не шел. И ружья при тебе не было.
— Кинул. Я вить пужливый. Слышу-кричат, палят, затрясся-и давай бог ноги. Так, поди, и пропало ружье: в пенек я его куда-то, в трухловину пихнул. Самый я безвинный! Ослобоните, вот как отблагодарю, право…
И Кривой опять подмигивает следователю:
— Вот истинный бог, я не постою, ничего не пожалею.
Следователь сердито спрашивает:
— Не хочешь сознаться?
— Правду говорю, как перед богом… вить, ваше благородие…
Кривой порывается упасть на колени. Следователь кричит, конвойный берет Кривого за локти и толкает в переднюю:
— Будет, будет тебе….
VIII
— Ну, что, помогла молитва?
Обрубок тоскливо машет рукой.
— Вот видишь, — соболезнует Узколоб. — Говорил я, возьми молитву у Кузьки и у надзирателя. Одна мимо, другая, гляди, зацепила бы.
— Значит, молитва надзирателя может помогать? — подбегает Кузька. — Пьет он нашу кровь, собакой стоит над нами, а молитва его может помогать?
— Я… да ты стой, я говорю, надо бы на случай взять…
— На случай! Тоже арестанты! Вы настоящих арестантов и не видали. И ты гляди у меня! — грозит Кузька Обрубку. — Не вертись. Какую молитву брал у меня?
— Известно, чего уж.
— Нет, ты стой. Ты говори. За ускорение дела брал?
Ага! Следователь дело закончил? А ты что, за семь фунтов сахару хотел выйти на волю? Я тебя насквозь вижу: не помогла, мол, молитва, платить не станут
— Заплачу, подавись!
— У меня глотка большая, а ты не заплати только…
— Трясусь весь.
— Трясись! Ну, трясись! — зеленеет Кузька и бьет Обрубка по уху. Трясись! Думаешь, карцера боюсь?
На, подхватывай!
Обрубок кидается на Кузьку. Арестанты спинами заслоняют волчок. Обрубок хочет схватить Кузьку, а тот извивается и наносит ему удар за ударом. Дверь вздрагивает, и все отбегают от нее:
Надзиратель распахивает дверь и вызывает Обрубка:
— Собирайся до суда на волю.
Избитый Обрубок хватает вещи, кричит:
— Кузька, до поверки передачу принесу! — и в пояс всем кланяется. Прощайте, братцы. Спасибо, Кузька!
— Повесься на своем спасибо!
— Не серчай, я живым духом.
Многие глядят на Кузьку и шепчутся:
— Вот ведь как, а?
— Смеялись, а молитва помогла…
Кузька притворяется злым и торжествующе думает:
«Ага, теперь я вас, чертей серых, постригу».
IX
Клочкова и Узколоба повели на суд, и камера нетерпеливо ждет их. У стены то и дело становится кто-нибудь на колени, на его плечи подсаживают другого, и тот глядит через мутное окно на дорогу:
— Не-эт, не видно еще.
— Узнать бы, злой ли суд?
Под вечер в глубине коридора раздается:
— Ведут!
Все вскакивают и зовут Кузьку:
— Иди, ты скорей узнаешь.
— Эх, все труса празднуете!
Кузька взбирается на плечи, глядит на шагающую по дороге партию арестантов и качает головой:
— Не ладно что-то: носы повесили.
— Марш с окон! — от ворот кричит надзиратель.
— Лай, лай, в сторожа возьму, — лениво отзывается Кузька.
Скрипит калитка. Партия входит во двор, и из окон несется:
— Ну, как?
— Ванька, что?
— Полтора рот.
— Узколоб?
— Пять каторги.
— А бабы?
— По году тюрьмы.
— Святой, эй?
— Два с половиной арестантских рот.
— Спускай! — командует Кузька. — Никого не оправдали. По закону, значит. Ну, я хоть крал, а Клочков, Узколоб, Бурмистров? Чтоб им провалиться с законом вместе!
Арестанты подавленно разбирают пахнущий кашей кипяток. Похрустывает сахар, из чайников в чашки журчат бурые струйки. В нижнем этаже раздается удар молотка по наковальне. Арестанты настораживаются.
— Заковывают тех, кто каторгу получил, и нашего Узколоба.
Звенья кандалов дребезжат на наковальне. Лязг цепей с лестницы врывается в коридор и все ближе, ближе. Гремит дверь, входят Клочков и закованный Узколоб.
— С подарками к вам.
Узколоб улыбается и будто спрашивает: «Ну, хорош я?»
— А подкандальники и ремни где? — спрашивают его.
— Не дали, завтра, говорят.
— Эх, ты, а еще каторжник! А ты, святой, что?
— Да что, — разводит руками Клочков, — и меня господа к делу определили.
— Значит, чорт большую силу имеет?
— Тут ему самое разгулянье.
Клочков вздыхает.
— Пойдем чай пить, — берет его под-руку Кривой. — Не милуют нас. Пей, на вот бублик.
— Спасибо. Прямо самого себя жалко стало. Я им правду говорю, и они видят же, понимают, а сами в эту самую арестантскую роту. Это меня-то, старика, а? Образованные…
— Образованные! Пока учится и голодует, так такой чувствительный, по политике шибает, а выучился-хлоп! — он уже следователь, а там судья. Политику по боку, закон в зубы и душит, фамилии не спрашивает. Окрутит тебя, в могилу положит-не ворошись. Вот тебе и образованные.
Кузька и Лотошник учат Узколоба без шума ходить и бегать в кандалах и показывают, как легче сбить их с ног.
— Ладные браслеты, деляга носил их до тебя.
Кривой глядит на Узколоба, зябко проводит рукой по ноге и мотает головой:
— Вот вить. Был парень, а стало вон что. Вроде беглая собака с привязью.
— Э-э, не говори! — машет рукою Клочков. — До безвозможности мордуют.
Узколоб, лязгая кандалами, шагает к двери, стучит в нее и яростно кричит надзирателю:
— Как чего?! Сам не догадаешься! Не обедал я!..
В его брани еще нет переливов, ноги его смешно раскорячены, но многим ясно: он привыкнет к кандалам и будет дерзким, отчаянным. Лотошник с. любопытством вглядывается в него и пугает:
— Ты не очень-то кричи, а то в карцер говеть сведут.
Узколоб багровеет и бранит тех, кто строил карцер, кто его сторожит, кто верит в его силу, кто его боится.
Кузька одобрительно хлопает его по плечу:
— Правда, чорт их бери! Молодец!
Х
Тело Кривого ноет, пустая глазница дергается, будто глаз только вчера выбили. И все чаще суд представляется страшным чудовищем; стоит оно за грязными оврагами, среди домов, к нему подводят людей, оно захватывает п каменную пасть воров, честных, убийц, оклеветанных, перемалывает их, выбрасывает из себя и хрипит каждому вслед:
— Три года арестантских рот! Двадцать лет каторги!
Пять лет каторги!
Кривой в сотый раз вынимает из кармана обвинительный акт, водит глазом по камере и идет к Узколобу:
— Почитай, ради бога.
— Читали уже, надоело.
— Да темный я, видишь. В голову никак не возьму.
Что тебе стоит?
— Ну, ладно, только вникай ухом, а не пятками.
Кривой вытягивается и жадно ловит слова. По акту выходит, что он закоренелый конокрад. «И как написано, чтоб ему руки поотсыхали». Кривой мотает головой и шепчет:
— Как по-твоему?
— Не сорвешься, крючок хороший.
— Засудят?
— И головы не морочь себе: иди за готовым.
Кривой прячет обвинительный акт и ищет глазом Кузьку: «Беспременно к нему подаваться. Куда больше?»
— Что, неохота сидеть? Любил коней, люби и тюрьму.
— А ты любишь?
— Я что? Горько, ну, а я покажу себя, раз они со мной так. Свидетелям этим, я им волью по первое число. Жена сама довела меня, а они брехать. Она святая, по-ихнему, а я прямо зверюга. Я к ней вот как, а она все на сторону.
И уходить не уходит, и жить не живет. Колобродит, как козел в огороде. Лоб мой, видишь, ей не хорош, вроде я его сам выдумал. Прет по ему волос, а я что? Она ведет свои шуры эти, амуры, я и подглядел. Вот, а теперь я решенный: так-так, а не так, задам стрекоча и явлюсь. До конца уж пойду, потому, что я такое? Кому я нужен?
— Твое дело молодое, поживешь еще, — утешает Кривой.
— Годов у меня не куча, правда, — соглашается Узколоб, — а только, знаешь, навряд ли жить буду, кипит у меня от обиды. Пропаду я…
Кривой заглядывает Узколобу в глаза, думает: «Испортили человека», — и идет к Кузьке. Тот чинит бушлат
и поет:
Позарастали
Стежки-дорожки,
Где наступали
Милого-о ножки…
— Чего делаешь? — спрашивает Кривой.
— Сено кошу.
— М-м…
— Иная корова лучше тебя мычит.
— Привычка у мине такая, сызмалетотва я так,
— Ну, и отчаливай…
Поза-араста-али-и
Мохом, тра-аво-ою,
Где мы гуляли,
Милый, с тобою.
— Да мине б это… поговорить, спросить насчет молитвы насупротив суда, суд мине скоро, боязно…
— Перекрестись, долго подъезжать будешь?
— Мине б молитву. Целых пять рублей дам.