Но сам он так и не появился, оставался на Кавказе, гулял по пустынным сухумским пляжам. Почему? Напрашивается версия, что он хотел остаться в стороне от переворота. Все устроят без него и «призовут на царство». Он останется чистеньким. Примет власть «по воле масс». Опять же, если переворот провалится, он окажется ни при чем… Однако отсутствие Троцкого обеспечило свободу рук Сталину. Были организованы пышные похороны Ленина. На II съезде Советов СССР Иосиф Виссарионович принес торжественную «Клятву ученика учителю» — тем самым уже принимая на себя верховную власть.
А Троцкого Сталин и его сторонники обезвредили очень просто. Фигура Льва Давидовича была слишком крупной и авторитетной, низвергнуть ее было ох как проблематично! Но… сам он никогда не занимался вопросами практического руководства. Только блистал, позировал, раздавал указания. Конкретную работу за него везли талантливые, но неприметные подручные. В частности, управление войсками замыкалось на заместителя наркома Склянского. Именно это оказалось слабым местом Троцкого. Второстепенного Склянского можно было сместить без съездов и конференций, без потрясений. Простым рабочим решением Политбюро его перевели на другую работу, в ВСНХ. А на его место назначили Фрунзе, популярного в армии и давно враждовавшего с Троцким. А дальше уже с его помощью поснимали Антонова-Овсеенко, Муралова, Лашевича. И все. Лев Давидович, сохранив пост наркома по военным и морским делам, стал «Бонапартом без армии». С этого момента его карьера покатилась к закату.
Нет, Троцкий не смирился. Раз за разом возобновлял борьбу за власть. Но каждая попытка оборачивалась для него новыми поражениями. И с каждым раундом он терял позиции, скатываясь все ниже по ступенькам партийной и государственной иерархии. Сталин, кстати, не прятал и не скрывал «политического завещания» Ленина. Он сыграл на нем. Основная из этих работ, «Письмо к съезду», была доведена до XIII съезда партии на заседаниях по фракциям (то есть без гостей съезда и журналистов). Надо сказать, «Письмо» удивило делегатов.
С момента, когда оно диктовалось, прошло больше года. Сталин все это время оставался на посту Генсека и дров отнюдь не наломал. Следовательно, опасения Владимира Ильича не подтвердились. Что касается обвинений в «грубости», то делегаты и сами были партийными работниками эпохи революции, для них подобный упрек не мог выглядеть серьезной виной. К тому же в «Письме к съезду» крепко досталось и Каменеву, Зиновьеву, Бухарину, Пятакову, Троцкому. Было понятно, что Ленин диктовал это серьезно больным. Поэтому при обсуждении не заостряли внимания на обвинениях. Выражались округло — ну что ж, мол, товарищи, конечно, учтут критику… Зато Сталин сумел взять на вооружение определение в адрес Троцкого — «небольшевизм». Попробуй-ка отмойся от такого ярлыка!
Следующая атака Льва Давидовича была литературной. Он решил сыграть на том поле, где и впрямь был мастером, великолепным публицистом. Он выпустил книгу «Уроки октября». Причем в большей степени обрушился не на Сталина, а на Каменева с Зиновьевым. Ведь они были одного поля ягодой с Троцким. Поэтому Лев Давидович на них крепко обиделся, считал «предателями». Но и на литературном поприще Троцкий позорно проиграл. Подвели его собственные амбиции. Ленина уже окружали ореолом «святости», и Сталин тоже написал книгу, «Об основах ленинизма», — где с нарочитой скромностью представлял себя лишь учеником покойного. А Лев Давидович взялся оспаривать заслуги вождя, ставя себя на один уровень с Владимиром Ильичом, а то и выше его! Для массы рядовых партийцев это нетрудно было преподнести чуть ли не кощунством. Ну а оскорбленные Каменев и Зиновьев рвали и метали, готовы были смешать с грязью обидчика. Сталин даже заступался, смягчил их требования вывести Льва Давидовича из ЦК и Политбюро, выгнать из партии…
Но очень быстро пришла и очередь Каменева с Зиновьевым. Иосиф Виссарионович разгромил их в союзе с Бухариным… Он вел собственную игру. Вел умело, расчетливо, хитро. Сталин никогда не выступал инициатором очередных внутрипартийных междоусобиц! Нет, он предоставлял своим соперникам сцепиться и грызться между собой. Возникали то «левая», то «правая» оппозиции. А Иосиф Виссарионович в таких конфликтах до поры до времени помалкивал. Оказывался «над схваткой», получая роль третейского судьи. Отсюда и партийная масса привыкала, что Сталин — не «левый», не «правый», что он представляет «центральное» направление. Выверенное, взвешенное, а значит — верное. Привыкали, что не следует слепо кидаться на лозунги «левых» или «правых», что надо выждать — какую позицию займет Сталин.
Ну а главный его конкурент, Троцкий, неизменно оказывался в оппозициях. То в одной, то в другой. А по мере их поражений катился вниз. С поста наркома, из Политбюро, из ЦК… Верных соратников вокруг него оставалось все меньше. Одни перекидывались на сторону победителей, других за оппозиционную деятельность выгоняли из партии. Или переводили в другие города, куда-нибудь в глубинку.
По воспоминаниям одного из секретарей Троцкого, В. Кибальчича, в последних партийных баталиях число сторонников Льва Давидовича в Москве и Ленинграде оценивалось в 400–600 человек. О каких-либо серьезных схватках говорить не приходилось. Впрочем, последнее политическое выступление Льва Давидовича в России выглядело вообще анекдотически. Его приурочили к празднованию десятилетия революции, 7 ноября 1927 г. Троцкист И. Павлов пишет, что в этот день «оппозиционные лозунги вывешивались на стенах домов, где жили оппозиционеры. На углу Воздвиженки и Моховой красовались портреты Троцкого, Каменева и Зиновьева. С крыши сталинисты пытались сорвать их баграми. Активную оборону своих портретов вели оригиналы. Вооружившись половой щеткой с длинным черенком, Троцкий энергично отбивал атаки». Да, зрелище, наверное, было незабываемое. «Великий» Лев Давидович со шваброй высунулся из окна и защищает от сталинистов собственный портрет! В определенной мере символично, не правда ли? А за эти выходки и малочисленные демонстрации троцкистов последовало очередное наказание. Троцкий поехал в ссылку в Алма-Ату…
Одновременно, сокрушая оппозицию, Сталин начал прижимать и интересы иностранцев, разгулявшихся в России. Уже в 1924 г. был ликвидирован Роскомбанк. Его объединили с Наркоматом внешней торговли, а директор Роскомбанка Олаф Ашберг был смещен со своего поста. Были свернуты переговоры с Круппом, которому уже успели пообещать в аренду крупнейшие питерские заводы, Путиловский и Охтинский. А затем дело дошло и до тех бизнесменов, кто успел хапнуть в России концессии. На словах их по-прежнему приветствовали, обхаживали. Позволяли завезти оборудование, наладить производство. Но затем у капиталистов начинались неприятности. Советская власть била их чисто западным оружием, юридическим. Находила в концессионном договоре какой-нибудь подходящий пункт, который не выполнялся. Или возникали неожиданные помехи к его выполнению. Начинали вдруг бастовать рабочие, или появлялись проблемы с транспортными перевозками. Чиновники объявляли, что знать ничего не желают, нарушение договора налицо — и на этом основании требовали его расторжения.
Гнойник двадцатыйДруг поэта
История — увы, наука необъективная, слишком уж сильные отпечатки на ней оставляют политические конъюнктурные требования. Это в полной мере коснулось даже истории литературы. Например, если взять столь крупную фигуру в русской поэзии, как Сергей Есенин, то из его биографий выпал один из самых близких друзей. Причем, в отличие от большинства прихлебателей, во все времена окружавших Сергея Александровича, настоящий друг, бескорыстный и искренний. Он и на творчество оказал немалое влияние. А был этим другом знаменитый в свое время чекист Яков Григорьевич Блюмкин.
Он родился в Одессе в 1900 г., после революции примкнул к левым эсерам и пошел на службу в ВЧК. Мы уже рассказывали об операции, принесшей ему общую известность. 6 июля 1918 г. он убил германского посла Мирбаха. Это преподносилось как «левоэсеровский террористический акт», однако Блюмкина за совершенное преступление никто и не думал наказывать. Его объявили «бежавшим» и на время откомандировали с глаз долой, на Украину. Там он организовывал красное подполье, готовил покушение на гетмана Скоропадского, налаживал связи с Махно. В апреле 1919 г. вернулся в Москву, без всяких помех был принят в коммунистическую партию и восстановлен в центральном аппарате ВЧК. Точнее, он работал не на ЧК, а на Троцкого. Возглавил его личную охрану, выезжал на фронт в его поезде.
Когда они познакомились с Есениным, в точности неизвестно. Судя по всему, в это же время, в 1918–1919 г. Как истинный одессит Блюмкин считал себя ценителем искусства и тянулся к миру богемы. Навязывался в друзья к Мандельштаму, но неудачно. Захаживал Блюмкин и в знаменитое кафе имажинистов «Стойло Пегаса», где частенько бывал Есенин.
Что касается деятельности самого Сергея Александровича во время гражданской войны, то в начале 1919 г. он вступил в «Литературно-художественный клуб советской секции Союза писателей, художников и поэтов». Вошел в состав «литературной секции при литературном поезде им. А. В. Луначарского», разъезжавшего по городам и весям, чтобы нести искусство «в массы». В своих автобиографиях Есенин сообщает, что в 1919–1921 гг. много путешествовал по стране, и перечисляет те края, которые ему удалось посетить: Мурман, Соловки, Архангельск, Туркестан, Киргизские степи, Кавказ, Украину, Крым.
В этом перечне встречается еще одна страна — Персия. И вот здесь-то мы сталкиваемся с загадкой. Какая еще Персия? Откуда? Когда биографы поэта и исследователи его творчества разбирают знаменитый цикл стихотворений «Персидские мотивы», то обычно поясняют, что сам Есенин в Иране не бывал. Дескать, он рвался туда, но его не пустили, и «Персидские мотивы» — поэтические фантазии, родившиеся в Советском Закавказье. Но ведь сам-то Есенин называет именно Персию! Называет среди мест, где он побывал, во всех своих автобиографиях. Это были официальные документы, они писались для государственных органов и литературных организаций. Их могли проверить, и фантазировать в них не полагалось. В чем же дело?