— Добрый вечер! — И он выпил залпом.
Хозяин кабачка поднял было руку:
— Но позвольте…
— Молчать! — цыкнул нилашист с засученными рукавами.
— Это дядя Микулаш {7} пришел, — сказал тот, что стоял перед столом. Взялся за козырек и приподнял фуражку. — Рад, что мы все в сборе!
Он вынул револьвер и держал ого в опущенной руке.
— Давайте договоримся, что теперь вы ладком да рядком выйдете через дверь и немножко проедетесь вместе с нами на машине! Договорились?
Трактирщик побледнел:
— Но позвольте… Я… ничего не понимаю! Скажите, что происходит?
Нилашист с засученными рукавами неспешно расхаживал по комнате и, подойдя к трактирщику, вдруг ударил его по лицу:
— Это чтоб было понятней!
И крикнул:
— А ну, живо к выходу!
Вцепившись трактирщику в плечо, толкнул вперед. Потом подошел к Кираю, тот сидел бледный как смерть. И пихнул его вслед за трактирщиком:
— Шевелись!
Схватив за ворот Ковача, рывком поднял со стула. Столяр, спотыкаясь, побрел к дверям.
Дюрица застыл, на своем месте. Прикусив губы, глядел в стол.
Когда нилашист поднял Ковача, Дюрица протянул руку за сигаретами, положил их в карман, потом убрал и спички, поднялся и, подойдя к вешалке, снял пальто.
— Никаких пальто! — крикнул нилашист.
Дюрица повесил пальто обратно, повернувшись боком, протиснулся между столом и стеной и направился к двери.
— Живо! — командовал нилашист, который прошел вперед, и, нагнав замешкавшегося Ковача, пнул его под зад. Ковач обернулся.
— А ну, поживей! — заорал нилашист.
— Я бы просил… — вспыхнул Ковач: — Мое имя Янош Ковач, я столярных дел мастер. А это все — мои друзья… — Проглотив комок в горле, он договорил: — Разумеется, произошло какое-то недоразумение…
Тот, что был с засученными рукавами, остановился перед ним и показал на потолок:
— Взгляни-ка, что это там?
И когда Ковач, отвернувшись, посмотрел вверх, со всего маху ударил его по лицу. Рявкнул:
— Марш!
Нилашист с револьвером, стоявший возле дверей, подскочил к Ковачу, схватил за рукав и вытолкал за дверь.
Нилашист с засученными рукавами, взглянул на трактирщика. Коллега Бела, остановившись у распахнутой створки дверей, глядел на стойку и находившегося за ней нилашиста.
— Чего уставился, радость моя?
И нилашист резким движением хлестнул его по лицу, а когда трактирщик вскинул кулаки, ударил его в живот. Еще один схватил трактирщика за руку, и вместе они выпихнули его за дверь.
Главный нилашист обернулся к тому, что был в кителе с засученными рукавами:
— Останешься здесь, вдвоем осмотрите помещение. Если обнаружите у него добрую палинку, захватите с собой!
— Слушаю! А женщина?
— Ну что ж… На твое усмотрение!
На улице стояла старомодная почтовая автомашина о распахнутой задней дверцей. Последним по лестнице поднялся коллега Бела. Когда и он исчез в глубине кузова, один из нилашистов захлопнул за ним дверцу, повернул в скважине ключ.
— Готово!
И направился на шоферское место. Другой тоже обогнул машину и следом за первым влез в кабину.
Взревел мотор, и машина, рывком взяв с места, отъехала от кабачка.
Внутри машины было темно. На одной стороне оказались друг возле друга Кирай и Дюрица, на другой — Ковач и коллега Бела. У трактирщика шла из носу кровь, он все время прижимал к лицу носовой платок.
— И… что теперь с нами будет? — спросил Ковач. Он сидел, вцепившись в край скамьи, на лбу его выступил пот.
— Помолчите! — сказал Дюрица.
Из кабины внутрь кузова выходило маленькое зарешеченное оконце. Через него проникал бледный синий свет. Трактирщик, приложив платок к носу, закинул голову назад. Его широкая сильная грудь ходила вверх-вниз, как мехи.
Кирай, словно теперь только придя в себя, вскочил с места и, переступив через ноги Дюрицы, принялся барабанить кулаками в стенку кабины:
— Остановите! Остановите! Как вы смеете? По какому праву? Остановите, вам говорят!
Машина продолжала ехать. Дюрица ухватил книготорговца за руку и вновь усадил его рядом с собой:
— Вы что, не понимаете, что надо молчать?!
— У них нет права… чтобы мирных людей!.. — кричал Кирай, пытаясь высвободиться из рук Дюрицы, — это же бандитизм! Пусть немедленно остановят!
— Замолчите, — вдруг произнес спокойным голосом трактирщик. — Еще одно слово, и будете иметь дело со мной…
Он закашлялся и, нагнувшись вперед, сплюнул на пол. Откинувшись вновь назад, выругался:
— Черт бы их побрал… сволочи, дерьмо поганое!
— Да что же это?.. Что это вообще? — спросил Ковач, — Вы хоть что-нибудь понимаете? Господи!.. Все-таки… что это вообще такое, мастер Дюрица?!
— Замолчите и успокойтесь! — отвечал Дюрица. — Позже выяснится, что произошло какое-то недоразумение…
— Но как это могло произойти? Как это вообще можно себе позволять? И что мы такого сделали? — Он закрыл лицо руками. — Не могу, не возьму в толк… как это возможно! Ничего не понимаю… как есть ничего… О боже!
Кирай снова вскочил:
— Немедленно остановите! Нельзя так обращаться с честными, гражданами! Не имеете никакого права!
Трактирщик встал и толкнул Кирая на место:
— Слов не понимаете, черт вас побери совсем! Если вам сказано молчать, то и прикусите язык…
Дюрица ухватил книготорговца за рукав:
— Сидите спокойно, подождите, чем это кончится! Произошло недоразумение, которое скоро выяснится… И вы тоже сядьте, коллега Бела!
Трактирщик опустился на свое место:
— Ежели вы еще раз ударитесь в истерику, я за себя не ручаюсь… Сядьте на свою задницу и помалкивайте!
Дюрица вынул сигареты:
— Вот, закурите и успокойтесь!
Трактирщик встрепенулся:
— У вас есть сигареты?
— Есть… Сначала закурю я, а вы потом прикурите от моей…
Он расстегнул пуговицы и распахнул полы пиджака:
— Коллега Бела, встаньте и загородите окошко!
Он чиркнул спичкой. Потом раздал сигареты, чтобы остальные тоже могли прикурить.
— Надеюсь, они не почувствуют запаха?..
Трактирщик сделал глубокую затяжку:
— Спасибо… мастер Дюрица!
Ковач курил, опустив голову, Кирай повернулся к дверце и закрыл лицо руками:
— Это ужасно… Я не вынесу, я больше не вынесу!..
В полном молчании они докурили сигареты. Затоптав окурок, трактирщик повернулся к Дюрице:
— Послушайте, мастер Дюрица…
— Да!
— Вы не рассердитесь, если я вас кое о чем спрошу?
— Пожалуйста…
— Так не рассердитесь?
— Нет!
Трактирщик помедлил немного. Потом спросил:
— Вы ничего такого не сделали, за что вас могли забрать?
Дюрица затоптал сигарету и ответил:
— Нет!
— Это точно?
Дюрица откинулся к стенке кузова, запахнул на себе пиджак:
— А почему вы спрашиваете именно меня?
Трактирщик, снова помедлив, ответил:
— Я вам ничего не говорил!
Он наклонился и сплюнул на пол скопившуюся во рту кровь.
— В последний раз меня бил отец… — произнес Ковач и, обхватив обеими руками затылок, уткнулся головой в колени.
8
Когда накануне вечером Кесеи, фотограф, расстался с компанией и вышел, он поднял воротник, поглубже засунул руки в карманы и, держась поближе к стене, направился к главной улице.
— Боже мой, — шептал он, — какая трагедия! Бедное человечество!.. Отчего люди стали такими? Чем выжгло из их душ красоту, добро, величие? Что заставило их забыть о самом существенном в человеке — об ответственности?
Он всегда держался поближе к стенам. Стыдился своей постукивающей ноги, к тому же в случае необходимости возле самой стены он быстрее мог найти опору.
— Скажи я им, что стану подлецом, они тут же поверили бы и не обиделись. Да и не в том беда, что в моей подлости и слабохарактерности не усомнились бы. Хуже то, что даже и презирать бы не стали! Ни тени упрека или гнева… Они и самих-то себя не презирают и завтра, бреясь поутру, спокойно будут смотреть себе в глаза! Этот часовщик назвал меня лжецом! Разве могу я ему простить? Ведь дело не просто в нанесенной обиде — хотя можно ли такое стерпеть? Наверное, тут уж сам человек решает — один может стерпеть, другой нет! Тоже не пустяки! Но не только об этом речь… И вообще, можно ли оправдать испорченность и равнодушие? Разве он не все человечество оплевал, когда, назвал меня подлецом, то есть сказал, что я лгу, — это ведь одно и то же? Только ли я один оскорблен? А на него самого не легло разве несмываемое пятно? И разве не все человечество он отхлестал по лицу и вывалял в грязи, когда усомнился в его величии, человечности, доброте? Вот так они сами себя и развращают! Изо дня в день твердят, какие они подлецы и ублюдки… А моя задача? Могу ли я допустить, чтоб на мне — а в конечном счете на всех — оставалось это пятно?
Какая трагедия, какая страшная трагедия… что же станется с тобой, человечество?! Боже мой, что станется… к чему придем?!
Он почувствовал острую, режущую боль в ноге, точнее, в стопе — той самой стопе, которой не было. Остановившись, он по привычке, чтобы стихла боль, поднял деревянную ногу, точно так же, как при судороге люди приподнимают слегка и здоровую ногу. Он явственно ощущал, как боль начинается в большом пальце и острой резью пронзает кости стопы до самой щиколотки.
— И ведь это вполне нормально, — сказал он, цепляясь за стену, — в таких случаях вполне естественно, что человек чувствует боль как раз там, где ноги вовсе и нет, потому что…
Сделав рукой резкий, стремительный жест, он так и не кончил фразы. Подождал, пока боль пройдет, и заковылял дальше.
Когда он впервые почувствовал эту боль — в ноге, там, где ноги не было, — он пережил страшное потрясение. Это случилось в прифронтовом лазарете, через неделю после ампутации. Он проснулся на заре, глаза его раскрылись и застыли, глядя в потолок, отражавший бледные краски рассвета. К боли он уже привык, но тут впервые понял, что болит там, где ноги нет. На мгновение у него закружилась голова. Он еще не вполне пробудился ото сна, и боль в щиколотке была особенно острой, режущей.