Дюрица оторвал взгляд от потолка и качнулся вперед, к столу. Сцепив пальцы рук, он пристально посмотрел на столяра:
– Не знаю, быть мне Томоцеускакатити или Дюдю?
– Ага, – сказал Ковач и бросил неуверенный взгляд на книжного агента, который только развел руками.
Дюрица между тем продолжал:
– Я буду очень признателен, если вы поможете мне, господин Ковач. Хотел бы у вас попросить совета. По совести говоря, я сейчас в весьма затруднительном положении.
Ковач смотрел на часовщика с недоумением, но при этом сочувственно кивал головой.
– Я к вашим услугам. Но… нет ли тут какого подвоха? Розыгрыша или чего-нибудь в этом роде?
– На этот счет вы можете быть спокойны.
Он положил руку на плечо столяра:
– Признайтесь-ка откровенно, господин Ковач, что бы вы выбрали, если бы я спросил у вас, кем вы хотите быть: Томоцеускакатити или Дюдю?
– Вы меня разыгрываете?
– Вовсе нет! Дело в том, что после смерти вам будет предоставлен выбор, кем воскреснуть: Томоцеускакатити или Дюдю. Одно из двух.
– Что-то не понимаю я. Вы уж простите, господин Дюрица, но, по-моему, это все-таки розыгрыш.
– Было бы странно, если бы поняли, – заметил книжный агент.
Ковач, все так же недоумевая, таращился на часовщика:
– Ведь я, простите, даже не знаю, кто этот Томотики или как его там. И кто этот Дюдю. Я вообще ничего не могу понять, не говоря уж о том, что после смерти мы предстанем перед Божьим судом и там нам и слова сказать не дадут.
Дружище Бела, подмигнув книжному агенту, обратился к Ковачу:
– Да поймите же вы наконец: уж если господин Дюрица решил, что вы умрете и после смерти должны будете сделать выбор, то Богу придется помалкивать, радоваться, что цел, и стараться не раздражать нашего друга.
– Вот об этом и речь, – сказал Кирай. – В конце концов, что может Бог, когда за дело взялся господин Дюрица?
Дюрица не отрываясь смотрел на столяра:
– Слушайте меня внимательно, мастер Ковач. Рассмотрим все по порядку. Прежде всего обещаю, что Бога мы обижать не будем.
– И вы это говорите совершенно серьезно, – сказал столяр.
– Совершенно! Серьезнее некуда, – кивнул Дюрица.
– Ну тогда ладно. Так что вы хотели сказать про этих, ну как их там? И что мне нужно выбрать?
– Что ж, тогда обо всем по порядку, – повторил Дюрица. – Томоцеускакатити, которого я упомянул первым, – очень важный господин, князь, полновластный хозяин острова Люч-Люч. Его подданные, разумеется, величают его не князем, но это, в сущности, ничего не меняет.
– Разумеется, мастер Ковач, – заметил Кирай, – я должен вам сообщить, что острова, который назвал ваш друг, на земном шаре не существует, но если вас это не смущает, то считайте, что я ничего вам не говорил.
– А я должен вам сообщить, – невозмутимо продолжал Дюрица, – что такой остров существует. И существует куда несомненнее, чем вы или ваш эйропейский друг могли бы себе представить.
– Это правда? – спросил Ковач, переводя взгляд с одного на другого.
Дюрица положил ладони на стол и заговорил, подчеркивая каждое слово:
– Можете мне поверить, господин Ковач. Даю вам честное слово, что этот остров существует. Больше того, возник он отнюдь не в новейшее время, как какой-нибудь коралловый атолл, напротив, он существует с тех времен, как существует человечество, и я очень рад, что отныне об этом острове под названием Люч-Люч будете знать и вы.
– Вам, дорогой эйропейский друг, – Дюрица повернулся к Кираю, – покажется удивительным, насколько реально существование этого острова. – Он на мгновение задержал взгляд на книжном агенте и, улыбнувшись, добавил: – Да, да, очень даже реально! – И опять обратился к столяру: – Итак, этот самый Томоцеускакатити на том самом острове является, так сказать, заправилой.
– Позвольте спросить, а я-то какое имею касательство к этому как его… Такатити? – спросил Ковач.
– Это чрезвычайно просто! Вы к этому Томоцеускакатити имеете отношение потому, что на том же острове живет Дюдю, о котором я уже имел удовольствие упомянуть. Если бы там не жил Дюдю, нам не было бы никакого дела ни до вождя, ни до этого острова, который, кстати сказать, просто сказочно богатый край. В ручьях там кишмя кишит форель, в реках – щука и карпы. Не буду уж говорить о вечно изменчивом море, отливающем при волнении то золотом, то серебром или синевой, упомяну лишь о возносящихся к небу горах, которые поражают своими красками и в сиянии луны, и в лучах восходящего солнца. А плодородная почва в его долинах – бог мой! Чистейший чернозем на каждом клочке этой благословенной земли. Пышны и богаты его сады, то ухоженные, то утопающие в первобытном изобилии; лощины услаждают взор своими мягкими изящными очертаниями, на холмах родится нектар, а в степях, поросших густой травой, столько дичи, что и не рассказать, и так далее, и так далее. А надо всем этим царствует ниспосланный Богом Томоцеускакатити, и там же, среди своих соплеменников живет и Дюдю.
– Это все хорошо, – сказал Ковач, – только мне-то какое до этого дело и кто такой этот Дюдю?
– Раб, – ответил Дюрица. – Уж это могли бы знать – всюду, где есть благодатные земли, полные рыбой реки и богатые дичью леса, там не может не быть Томоцеускакатити и Дюдю. Надеюсь, это понятно?
Столяр наморщил лоб:
– Ну и что я должен тут выбирать?
– В чьей шкуре вы хотели бы оказаться, когда воскреснете. Понимаете?
– Нет, – сказал книжный агент.
– Я вас спрашиваю, господин Ковач! Предположим, вы скоро умрете, а сразу после того воскреснете – либо уже как Томоцеускакатити, либо как Дюдю, в зависимости от того, кого из них вы теперь выберете!
– Выходит, это игра? – спросил столяр.
– Да еще какая, – подтвердил Дюрица. – Изо всего этого правда лишь то, что Люч-Люч существует и, стало быть, существуют и Томоцеускакатити вместе с Дюдю, а вам нужно сделать между ними выбор. За исключением этого, все остальное игра.
– Ну, понятно теперь, – сказал Ковач. – Так что же я должен делать?
– Все просто! Вам следует выслушать, что я скажу. Итак, слушайте: этот Томоцеускакатити… Хотя нет, возьмем сначала Дюдю. Так вот, этот Дюдю – обыкновенный раб на острове Люч-Люч, которым правит Томоцеускакатити. Но только заметьте, дорогой господин Ковач, то рабство, о котором вы читали в школьных учебниках, это семечки по сравнению с тем, как живет наш Дюдю. То рабство было устроено как положено, в лучшем виде. Вот, скажем, не так давно, когда Дюдю было тридцать два года, ему вырезали язык за то, что однажды он имел неосторожность улыбнуться, когда его непосредственный хозяин проходил мимо него по дому. «Чему улыбаешься, негодяй?» – спросил хозяин. Дюдю, предчувствуя, что попал в беду, чистосердечно ответил: «Что-то вдруг пришло в голову, господин, вот я и улыбнулся». – «Ах так, – сказал господин. – В таком случае я позабочусь о том, чтобы тебе ничего больше не приходило в голову». И велел вырезать Дюдю язык, полагая, глупец, что, лишив слугу языка, он разделался и с его мыслями. Ради правды надо добавить, что Дюдю еще легко отделался. Томоцеускакатити, повелитель острова, однажды лишил одного из своих подданных не только языка, но и всей головы. И чем провинился этот несчастный? Тоже улыбался? Нет. В кругу семьи властелин объяснил провинность слуги так: «У этого Бубу физиономия очень смышленая, а сам молчит, будто в рот воды набрал». Сказав это, он доглодал ножку райской птицы, причмокнул и отдал приказ обезглавить Бубу. Однако вернемся к Дюдю: как я уже сказал, ему вырезали язык, но это было таким обыденным делом, что Дюдю и сам не считал случившееся большой трагедией. А когда у него отняли дочь – прелестную девочку одиннадцати лет, которую хозяин Дюдю подарил Томоцеускакатити, – он только немного всплакнул. Правда, узнав, что дочь его стала жертвой забав Томоцеускакатити, Дюдю впал в отчаяние, но постепенно смирился с судьбой. Позднее – спустя два года – отняли у него и сынишку. Хозяин Дюдю хотел угодить мажордому князя, похотливому старцу. Горе Дюдю не знало пределов. Шло время, и Дюдю понял, что так будет продолжаться всю жизнь и неоткуда ждать избавления. Уже из сказанного – по нескольким этим случаям – легко представить, что райской жизнь Дюдю не назовешь.
Книжный агент вздохнул:
– О боже, до чего довело вас извращенное воображение, друг мой Дюрица. Мало вам девочек. С кем бы еще поразвлечься? С мальчиками. Какой кошмар.
– Да уж, – заметил Ковач, – страшные вы рассказываете истории, мастер Дюрица.
– Немного позднее, – продолжал часовщик, – за какую-то незначительную оплошность, допущенную во время работы, жене Дюдю отрезали нос, а самому Дюдю выкололи один глаз – за то, что он случайно наступил на хвост любимой мартышке хозяина. Думаю, после этого нет надобности описывать, как его изо дня в день избивали кнутом или как хозяйские дети отрабатывали на нем наиболее действенные боксерские приемы – чтобы половчее врезать по подбородку, попасть под дых и так далее. Все это Дюдю приходилось терпеть, и он терпел, потому что видел: кругом происходит то же самое – бессчетное множество таких же, как он, людей изо дня в день переживают подобные муки. Пожалуй, только одно причиняло ему поистине невыносимые страдания. Причем боль не была физической, и это смущало и озадачивало его самого. Когда приходили гости, Дюдю должен был ложиться у входа, чтобы те вытирали о его тело ноги. И тогда – до самой смерти он так и не мог уяснить почему – Дюдю плакал, хотя по трезвом размышлении ему становилось ясно, что эта обязанность ничуть не труднее других, больше того, это был в некотором роде отдых.
– Мать честная, – вздохнул хозяин трактира. – Чего только не творят.
– Я только привожу факты, – сказал Дюрица. – Однако проследуем дальше, не тратя слов попусту. Дело в том, что Дюдю провел так всю свою жизнь, до самой кончины – которая ждала его в желудке грациозной пантеры, – познав лишь одно утешение. Он говорил себе: на мою долю выпало много несчастий. Я жалкий невольник, отданный на произвол хозяев. Меня могут мучить и унижать, мне могут выколоть глаза, могут отнять у меня детей, убить жену, бросить меня самого на растерзание диким зверям – и какое же есть для меня утешение? Только одно: на мне нет греха! И мне кажется, это большое дело. Если есть в мире утешение, то вот оно. Если есть заслуга, то вот она. Если что-то может меня успокоить, то именно это. За мной нет никаких грехов, потому что мои страдания не дали мне стать негодяем. До последних минут своей жизни я оставался праведником. И это очень, очень бо