Фотограф распрямился и придвинул свой стул поближе к столу:
– Прошу прощения. Дело было не так, дорогой господин Ковач. Насколько я помню, господин Дюрица начал с того, что его глубоко занимает один вопрос, над которым он сам много размышляет. Я вас очень хорошо понимаю, – посмотрел он на часовщика. – Если бы этот самый Чуруба задал свой вопрос человеку, считающему себя порядочным и умеющему, если можно так выразиться, не только болтать языком о серьезных вещах, то теперь этому человеку пришлось бы доказать, что он не просто бросается громкими словами, но действительно так и думает, как говорит.
– Вот-вот, – обрадовался столяр, – так примерно и я понимал, только не мог словами выразить. Это вы хорошо сказали, господин Кесеи.
Фотограф повернулся к хозяину трактира:
– Вы поняли, в чем суть дела?
– Речь идет о том, – переведя дух, ответил тот, – кем я предпочитаю стать? Таким негодяем, как этот Тикитаки, или рабом, как Дюдю. Ведь об этом речь?
– Верно, – кивнул фотограф. – То есть о том, искренне мы перед тем говорили или нет. Ведь мы тут много чего наговорили, вот господин Дюрица теперь и спрашивает у нас, кем мы хотим стать – таким вот Томоцеустакатити, если я правильно произнес его имя, или честным и порядочным Дюдю, у которого на совести никаких грехов.
– Что значит «спрашивает у нас»? – нахмурился Кирай. – Он ведь, кажется, у господина Ковача спрашивал?
– Да, у меня, – задумчиво подтвердил столяр.
– Но позвольте, – поднял руку фотограф, – разве можно, услышав такой вопрос, со спокойной совестью сидеть и молчать?
– Можно, – с нажимом сказал Кирай. – Можно. Вы знаете, что такое досужий ум? Это именно то, что вам тут продемонстрировали! Этот ваш достославный Чуруба и есть такой праздный ум, который в данный момент высматривает что-то на потолке, как будто и не сидит за столом вместе с нами. Скажите по совести, мастер Ковач, вам когда-нибудь приходило в голову нечто подобное? Или мне? Или нашему другу Беле? А почему? Да потому, что мы кое-что понимаем об этом мире и нам не нужны ни Томотики, ни Дюдю, мы и без них знаем что почем. К тому же у нас масса дел, надо на хлеб зарабатывать, на повседневные нужды. А если и выдается немного свободного времени, то мы тратим его на развлечения, а не на созерцание собственного пупа или вызывание духов.
И он кивнул в сторону Дюрицы, который, откинувшись на стуле, как раз изучал потолок.
– А знаете, чем занят сейчас этот самый Чуруба или как бишь его? Ржет над вами, дорогие друзья. Что сами себе запустили в голову таракана. Ну, думает, и ловко я их провел, теперь уж они у меня наизнанку вывернутся, лишь бы продемонстрировать, что у них за душой.
– Погодите, – заговорил Кесеи. – Я не берусь судить, правы вы или нет и ржет ли – простите за выражение – ржет ли над нами господин Дюрица или нет. Вполне возможно, что он не ржет, а, напротив, прекрасно осознает, какой трудный вопрос нам задал. Повторяю, я не берусь судить. Но то, что он задал вопрос, над которым нельзя не задуматься, в этом сомнений нет.
Его перебил хозяин трактира:
– Вы, наверное, уже и ответили на него – знаете, кого выбрать.
Фотограф развел руками:
– Нет, до этого дело еще не дошло. Речь пока что о том…
– А вы? – Хозяин трактира повернулся к Кираю: – Вы, поди, уж определились?
– Что значит «поди»? Что значит «определился»?
– Ну как же, вы сами сказали, что кое-что понимаете в этом мире и знаете, что в нем почем, а раз так, то вам уже нет нужды ни о чем раздумывать. И, стало быть, вы должны знать, какой сделать выбор. Не так ли?
Он посмотрел на Ковача:
– Или я неправ?
Тот в мрачной задумчивости разглядывал скатерть, явно поглощенный своими мыслями.
– Оно так. Несомненно, – кивнул он. – Должен знать, конечно.
– Вы-то уж наверняка знаете? – спросил его книжный агент.
– Кто, я? – поднял глаза Ковач.
– Вы, вы, милейший. Вы-то уж должны знать, раз киваете тут.
Дюрица качнулся со стулом вперед.
– Не крутите, мой эйропейский друг. Это у вас спросили, знаете вы или нет. А также у господина Кесеи! Зачем наседаете на господина Ковача?
– А может, вы знаете?
– Опять вы увиливаете, – сказал часовщик. – Вы тут рассказывали нам о писателе по имени Золя, о тех, кто паразитирует на других, и прочее.
– Нет, нет, – покачал головой столяр. – Господин Дюрица сперва спросил как раз у меня, и господин Кирай прав – отвечать должен я.
– Погодите минутку, прошу вас, – подняв руку, попросил фотограф. Он заговорил с необычайным жаром, покраснев сильнее обычного: – То есть, если позволите, я хочу сказать, что не имеет значения, кого спросили первым. Да, первым спросили господина Ковача, а не меня, например, или господина Кирая К этому вопросу следует относиться так… – Он оглядел сидящих за столом, лицо его приняло торжественное выражение, а слова зазвучали серьезно и весомо. – Полагаю, что к этому вопросу следует относиться так: независимо от того, где, когда, в каких обстоятельствах и с чьей стороны прозвучит этот вопрос, человек, которому он адресован, должен на него ответить. И не будет ему оправдания и покоя, пока он не даст ответа или не сделает надлежащих выводов.
– Правильно! – воскликнул дружище Бела. – Или же пусть помалкивает и не читает проповедей. Да, ума вам не занимать, – взглянул он на Дюрицу. – Но уж лучше сидели бы дома да занимались своими пакостями.
Не поднимая глаз на Дюрицу, Ковач сказал:
– А скажите, господин Дюрица, этот Мумотаки, он что, вообще не соображает, что дела, которые он творит… ну, что это недопустимо?
Дюрица поднял стакан.
– Нет. Он в этом во всем родился и поэтому считает такие вещи совершенно естественными.
– Но тогда, – сказал Ковач, – он, возможно, не совершает греха. Как вы думаете?
Дюрица пристально посмотрел на него:
– Это уж вы решайте сами.
– А куда же тогда… – задумчиво продолжал Ковач. – Куда подевался Бог? Тот, который внутри него был?
– Об этом вы лучше у него самого спросите. И у его коллег.
– Мать честная, – мотнул головой дружище Бела и, подняв руки к воротнику рубашки, застегнул на ней верхнюю пуговицу.
– Я правильно понимаю, – снова заговорил Ковач, – что бывает такое, что Бог в человеке молчит?
– Представления не имею, – отвечал часовщик.
– Ну это же факт. Молчит, – сказал трактирщик.
– М-да… – вновь опустил взгляд на скатерть столяр.
– Ну и чего вы добьетесь, – спросил книжный агент, – чего вы достигнете? только вы не подумайте, будто у меня есть желание вникать в эту белиберду, но все же, чего вы добьетесь, если, допустим, кто-то скажет, что он не желает стать таким негодяем, как этот ваш деспот? Сказать скажет, а сам подумает: э, нет, да пошли вы куда подальше, других дураков найдите, чтобы дали себе глаза выкалывать и уши резать.
Дружище Бела расхохотался:
– Не соврешь – не проживешь, хотите сказать? Боженька – он все видит, хе-хе.
– Да неужто в этом подонке жив Бог, пусть даже молчащий? Да вы про какого Бога толкуете?
– А в вас что же, Он не молчит? – спросил фотограф.
– Во мне? – удивился Кирай.
– Да, в вас. В Томоцеусе Бог молчит, это факт. А в вас Он тоже не подает голоса, как вы считаете?
– Вот, вот. Именно, – закивал столяр.
– Что «именно»? Тут вообще не о Боге речь.
– А о чем же? – спросил фотограф.
Кирай пожал плечами и промолчал.
– Если вам больше нравится, называйте это порядочностью. Подходит? – предложил трактирщик.
– Да, конечно, – согласился Кесеи. – Ведь если о существовании Бога еще можно спорить, то порядочность-то уж точно есть. Не так ли?
– А если есть, – подхватил трактирщик, – то нам важно знать, какая это порядочность. Абы какая или настоящая?
– Так, истинно так, – закивал головой Ковач. – Абы какая или настоящая – вовсе не все равно.
В этот момент дверь распахнулась, и под тихий звон колокольчика вошел человек в нилашистской[5] форме, за которым проследовал еще один. Первый был высокого роста, лет тридцати, с умным, можно сказать изящным, даже аристократическим лицом и спокойным, самоуверенным взглядом.
Другой, широкоплечий под стать первому, был нескладен и походил на грузчика или вообще на человека тяжелого физического труда.
Хозяин трактира поднялся и одернул на себе передник. Затем задвинул свой стул и направился к стойке.
– Стойкость! Да здравствует Салаши![6] – выкрикнул приветствие грузчик и выбросил вверх руку.
Его спутник чуть вскинул руку коротким и небрежным жестом, еле заметно кивнул головой и, на ходу стягивая перчатки, направился к стойке. По очереди высвободив каждый палец, он стянул перчатки, снял головной убор, слегка пригладил волосы и улыбнулся хозяину.
– Добрый вечер! – Потом бросил взгляд в сторону стола: – Кто счастлив нынче? Тот, кто сыт. – И, улыбаясь, закончил: – И в теплой комнате сидит[7].
– Истинно так. Что прикажете? – спросил хозяин трактира и, обмахнув жестяную поверхность стойки, повторил: – К вашим услугам!
Нилашист непринужденно кивнул своему спутнику:
– Прошу! Что будете пить?
– Палинка есть? – спросил грузчик.
– Палинка? – осекся трактирщик, бросив взгляд куда-то в угол, за стойку.
– Не извольте тревожиться, – с улыбкой кивнул нилашист, – мой друг выпьет зажмурившись.
– Видите ли, – начал хозяин, собираясь сказать, что палинку ведь продавать запрещено. Но нилашист не дал ему договорить.
– Налейте ему сто грамм. Этого хватит? – спросил он у спутника.
Грузчик обтер рукой губы.
– В самый раз. – Он расхохотался. Но, тотчас спохватившись, вытянулся по форме: – Премного благодарен! И, зыркнув в сторону трактирщика, бросил: – Ну, давай же!
Тот, отмерив порцию палинки, спросил:
– А вам? Вы что прикажете?