Он свернул скатерти и отнес их внутрь. Потом возвратился, опустил на окнах наружные жалюзи, опустил жалюзи и на двери тоже, но так, чтобы под ними можно было пролезть. Закрыл их изнутри на замок, затворил дверь и тоже запер.
«Придурок, мелкий разбойник… – Ощупью пробравшись меж столов до стойки, он нащупал дверь в свою квартиру. – Так оно лучше всего. Быть просто «дружищем Белой» и больше никем. «Дружище Бела, милейший!»; «Рад видеть, дружище!» Душа радуется, когда слышишь такое, когда чувствуешь, что есть несколько человек, которые уважают тебя за то, что им хорошо в твоей компании! Если кто-нибудь скажет, что в жизни можно добиться чего-то большего, тот либо с ума сошел, либо лжец. Либо негодяй».
Он миновал небольшую подсобку за питейным залом. Собственно, это была прихожая с выходом во двор, но задним крыльцом не пользовались, в дом заходили через трактир. Пройдя между бочек и ящиков, он открыл дверь в кухню.
– Ну, здравствуй, мой божий одуванчик.
– Это я-то? Ах ты, трухлявый пень. Здравствуй, мой ненаглядный, – отвечала ему жена.
Трактирщик подошел к жене, обнял ее за плечи и поцеловал. Это была крупная, пышногрудая и широкозадая женщина, уже не первой молодости, но крепкая и здоровая, с безупречными зубами и живым проницательным взглядом черных глаз, о которых в деревне скажут: посмотрит – дом загорится! Под цветастым халатиком из ситца угадывались мощные упругие бедра, и с первого взгляда становилось ясно, что и огромные налитые груди были точно такие же жаркие и тугие. Хозяина заведения субтильным назвать было никак нельзя – и ростом он был значительно выше среднего, и весом под центнер уж точно, однако жена не уступала ему ни в чем. Весила она тоже килограммов сто, но не по причине бесформенного ожирения: несмотря на свои исключительные габариты, она была и стройна, и осаниста. Халат был затянут на ней так ладно, что высокая грудь казалась еще более могучей, а ягодицы при каждом шаге совершали волнующие мужской глаз движения. Икры были обтянуты синими вязаными чулками, а на ногах красовались расшитые веселым красным узором домашние туфельки, что говорило не просто о ее еще относительно молодом возрасте, но и о том, что не было ничего более от нее далекого, чем мысли о скоротечности жизни.
Вырез халата открывал безукоризненно белую кожу, а красная нитка дешевого бисера только подчеркивала белизну шеи.
– Выходит, ты вовсе не божий одуванчик? – спросил трактирщик. – А я, получается, гриб трухлявый?
– Это мы еще поглядим, может, и не трухлявый, – отвечала она, с поразительной легкостью высвобождаясь из мужниных объятий. – Время покажет, мой золотой, кто будет смеяться последним.
– А может, уже разбирают хихоньки, моя прелесть?
– Уж не тебя ли? – Она отстранилась, халат на ней всколыхнулся. – Ох, не люблю я, голубчик, когда мужик только языком болтать горазд.
На душе у Белы повеселело. Он не мог оторвать взгляд от этой роскошной плоти и уже в который раз со времени свадьбы подумал о том, как же он не прогадал, взяв в жены эту женщину.
– Все при ней, черт возьми, – непроизвольно вырвалось у него. И хотя он имел в виду не только жену, но в первую очередь дом, трактир, мир и лад в семье, женщина обернулась, игриво прищурилась и, по-девичьи выгнув шею, сказала:
– Кто не пьет, тому Бог дает, золотой мой.
С этими словами она подошла к печке и принялась за работу. Каждый вечер она варила мужу черный кофе с молоком. Приготовив напиток, она поставила чашку на блюдце и понесла к столу. Трактирщик уже занял свое место и, когда жена оказалась рядом, быстро вытянул руку, погрузив ее в пышные телеса под халатом.
– Мать твою! – Он привлек к себе женщину.
– Что, родимый? – спросила она, едва не накрыв мощным бюстом голову Белы. – Что такое, дружище Бела?
Пока муж допивал кофе, женщина убрала со стола шкатулку с шитьем и штопальные принадлежности – следы вечерних занятий. Затем сходила в комнату и вернулась с ручкой и толстой тетрадью в синей обложке.
– В чем дело? – удивился трактирщик, поднимая взгляд над чашкой.
– Как в чем дело? – спросила женщина.
– А, ты об этом. Какое сегодня число?
– Как раз то самое, дружище Бела! Двадцать пятое, если забыл.
– Неужто опять двадцать пятое?
– Да уже и прошло. Видно, дела у тебя так славно идут, что ты о них и не думаешь.
Она положила тетрадь на стол.
– И когда уж мы только избавимся от этого?
– Хороша б ты была без этого! Посмотрел бы я на тебя, кисуля. Право слово, я думал, что сегодня только двадцатое или какое другое число.
– Двадцатое, – вздохнула женщина. – Когда оно было-то?
Муж выложил на стол пачку «Дарлинга», спички и отодвинул от себя чашку.
Женщина тут же принесла пепельницу; поставив ее на стол, вздохнула:
– Уж не знаю, что с нами будет, если так и дальше пойдет.
– А что будет? Ничего не будет. Дела у нас в полном порядке, если сравнивать с некоторыми коллегами. В трудные времена только слабаки да болваны остерегаются. Положись на меня. До сих пор ведь нормально все шло – обойдется и дальше.
Он протянул руку за тетрадкой.
– Ну, давай-ка глянем.
Женщина положила перед ним тетрадь и отвернула крышку чернильницы. Поднеся перо к самым глазам, сняла с кончика какую-то соринку.
– Не будем прикидываться Дюдю.
– Кем-кем? – уставилась на него жена.
– Отдельный разговор, – отмахнулся трактирщик. – К тебе не относится. Словом, все будет в порядке. Только бы кто другой не оказался на месте этого Сабо – пришлось бы сначала все начинать.
– А кто ж его место займет?
– Ну мало ли, вдруг разбомбят нашего господина Сабо – вот и налаживай все сызнова.
– Ты бы лучше подумал о господине Пиллере. Вместо Сабо можно кого угодно найти, а вот что станешь делать, если Пиллер уволится?
– Хо-хо, – вздохнул он и произнес, припевая: – И жить тяжело, и жизнь тяжела, как задница моей милки.
– Вот дурень-то, – буркнула женщина. – Лучше б о деле думал.
– Чем о заднице моей милки, – с неизменным спокойствием закончил трактирщик. И, помолчав, подмигнул жене: – Еще года два, лапуля, и дружище Бела прикроет свое заведение. Поедем ко мне домой, в деревню, и заживем как у Христа за пазухой. Вот где увидишь настоящих людей. И сами людьми заживем. Скромный домик, коровушка, курочки, землица добрая и все прочее. Вот жизнь-то будет, аппетитная ты моя.
– А дурдом там имеется, чтобы мне сразу там поселиться? – спросила женщина. – Так я и поехала в твой Задрищенск! Накось выкуси, ангел мой. Нашел дурочку.
Муж на ее слова не отреагировал. Обмакнул перо в чернила и сказал:
– Давай подобьем, что ли, бабки. Он взглянул на жену: – Во всяком случае нечего распаляться! Никуда мы не поедем, останемся в Пеште. Но устроим так, чтобы и дома, в деревне, тоже кое-что было, потому как без земли человек не человек. Это я тебе говорю. Хоть немногим, а надо обзавестись.
– Давай делом займемся, – сказала женщина, пододвинув к нему тетрадь.
Муж застегнул рубашку и подтянул стул поближе к столу.
– Ну что же, посмотрим, как умные люди хозяйствуют. Если действовать, как намечает дружище Бела, то все будет в лучшем виде – и спереди, и сзади, и слева, и справа.
Правой рукой он высоко поднял ручку, а левой с треском провел по щетине подбородка.
– Итак, пишем, что говорит нам дружище Бела: маэстро Сабо, жулик и по совместительству ревизор железнодорожной компании, привез в прошлом месяце шестьдесят литров первостатейной палинки, безо всяких налогов и сборов. За что ему причитаются предусмотренные соглашением пятьдесят пенгё; значит, эти пенгёшечки мы вписываем вот сюда. – И он старательно выписал число 50 рядом с именем железнодорожника. – Вот, пятьдесят ноль-ноль. Но это еще не все. Есть еще бригадир поезда, или как он у них называется, так и ему, негодяю, за молчание полагается двадцать пенгё.
– Когда рак на горе свистнет, отдаст ему Сабо эту двадцатку – нашел кому верить. Не надо ему ничего давать…
– Ну-ну, расслабься, не переживай. Какое нам дело, получит бригадир поезда свои денежки или не получит.
– Да он же всю эту историю сочинил.
– Наверняка так и есть, ангел мой. Но все же пусть этот негодяй берет с меня на двадцатку больше, лишь бы исправно нам поставлял эту палинку. А двадцаткой пускай подавится. Все идет как положено. Нет, Бела, дружище, ты все же парень не промах. Ну и ладно. Пишем, стало быть «семьдесят пенгё». Черт возьми, а ведь это только начало.
Он снова обмакнул перо в чернильницу и почесал другим концом ручки в затылке.
– Ну, так… – Он взглянул на жену: – А как Пиллер вел себя в прошлый раз?
– Как вел, как вел? Разве я тебе уже не говорила, как он себя вел? Знай твердил: это, мол, подорожало, то подорожало, этого не достать, того не достать, денег не напасешься, очень все дорого стало… Прямо рта не закрывал, пока тут был, и все намекал, намекал без конца. Я чуть не выгнала его к черту пинком под зад.
– А вот этого, золотце, делать нельзя. И не только потому, что это торговый инспектор и как таковой представитель власти, которого охраняет закон, но и потому, что тогда пришлют нового и дружище Бела вынужден будет начинать все сначала. Ведь известно: откормленная скотина жрет меньше, чем та, что жила на худых харчах. Так что нельзя ни с чем торопиться, мой цветик.
– Чтоб ему в преисподнюю провалиться!
– Вот опять мы не понимаем друг друга. Не надо ему никуда проваливаться, ведь для нас это все равно как если бы господина Сабо разбомбили вместе с его поездом. Все в порядке, дай ему Бог здоровья, – пусть живет, покуда свет стоит или хотя бы покуда на этом свете живут и здравствуют дружище Бела и его женушка. Так, говоришь, намеки делает наш благодетель? В таком случае ничего, кроме обычной сотенной, он не получит. И пусть отправляется с ней в преисподнюю; запишем ему вот сюда «сто пенгё» – мало ли, пригодятся ему в аду.
– Чтоб он света не взвидел от этой сотни, – не унималась женщина.