Жена вытаращилась на Белу. Тот взял ее за руку:
– И вот теперь, когда дружище Бела снова закрыл глаза, он увидел перед собой плакат. Какой-то новый плакат среди целого моря других. Он будто фонарь – из тех, которые висят в начале узеньких улочек и, пощелкивая, то гаснут, то зажигаются. А надпись на том плакате гласит, что надо быть осторожным и предусмотрительным и безотлагательно передать по крайней мере пятьдесят пенгё жене Сабо – той женщине, что живет в соседнем с нами доме, 17/b. «Щелк-щелк» – потрескивает фонарь, «цик-цик» – вспыхивает свет. И приговаривает: «Завтра же начни ей подкидывать то да се, и пятидесяти пенгё не жалей, выдавай каждый месяц числа двадцать пятого. Понятно?» И цыц, моя дорогая, не смей возражать, а не то я разгневаюсь, покину капитанский мостик – и что тогда с кораблем станет?
Женщина вспыхнула:
– Ей-богу, ты не в своем уме. Наговорил тут бог знает чего про какого-то Томотаки. И зачем тебе этот наш сосед?
Он снова поднял кверху палец:
– Только соседка. Госпожа Сабо, мой ангел. Дружище Бела подозревает, что с господином Сабо пересекаться ему уже никогда не придется. Сдается мне, что господина Сабо уже сбил автомобиль Тикитаки. Видно, он не оглядывался по сторонам и не обращал внимания на предупредительные знаки.
– Да ты болен, – воскликнула жена, побледнев. – Ей-богу, болен. Или лишнего выпил.
– Ничего подобного, – спокойно возразил муж. – Но госпоже Сабо мы запишем-таки пятьдесят пенгё.
– Черта лысого! – вскричала она. – Черта лысого, дружок! Еще чего выдумал. Она кто, эта Сабо – торговый инспектор, бригадир поезда или, может быть, оберфюрер района?
– Будущий оберфюрер, моя дорогая, – с нажимом сказал трактирщик. – Конечно, это не факт. Даже, если подумать, весьма маловероятный. Но все-таки не настолько, чтобы дружище Бела поскупился на эти пятьдесят пенгё, которые он сейчас же и впишет.
– Будущий оберфюрер? О-о! – воскликнула женщина. – Жена человека, про которого все говорят, будто он безбожник и коммунист. Да кто она – эта госпожа Сабо?
– Вдова! Эта женщина овдовела, – ответил трактирщик. – Понимаешь?
Она изумленно воззрилась на мужа:
– Какая вдова?
– Несчастная, разумеется.
– Кто тебе сказал?
– Ее мужа забрали! Тихо-мирно, бесшумно, сегодня между девятью и десятью вечера.
– Откуда ты это взял?
– Ниоткуда. Живодеров видел, как они удавкой размахивали.
– Не может быть, – тихо проговорила жена.
– Сегодня в трактир ко мне заходили. Два душегуба. Пили палинку и спрашивали, где Сабо живут, вернее, не совсем так. Но так или иначе – это факт. Забрали, голубушка. Забрали как миленького. Это такая же правда, как то, что я рядом с тобой сижу.
– Не может быть.
– Как есть тебе говорю.
Женщина ошарашенно смотрела на мужа.
– О негодяи! Твари, подонки, последние негодяи. Господь их покарает, так покарает, что волком выть будут. Забрать отца троих детей только за то, что в Бога не верит да глупости иногда болтает. Гнусные негодяи. А ведь я сколько раз говорила ему: берегитесь, Карчика, не болтайте лишнего, не то поплатитесь. Не в таком мы мире живем, чтобы можно было болтать что на ум придет. Вот оно и случилось. Господи, покарай их, нещадно их покарай.
Она замолчала. Потом сухо спросила:
– А что за пятьдесят пенгё?
– Ну, те самые, которые мы отдадим завтра госпоже Сабо. И так будет каждый месяц. Какое-то время.
– Черта с два, – закричала жена. – Еще чего не хватало. Выбрось из головы. Я, конечно, время от времени буду посылать им то-се, что в доме найдется. Это само собой. Что этой бедняжке с тремя детьми делать? Только за дурочку меня не держи.
– Я не за дурочку, напротив, за умницу тебя держу. Ты будешь кое-что посылать им – маслица, муки, супчику, еды какой-нибудь, что сумеешь. Это правильно, да мы от стыда сгорим, если не будем этого делать. Но это ты на себя возьми, а у меня забота другая – пятьдесят пенгё. Которые я буду выдавать ей двадцать пятого числа каждого месяца.
Заметив, что жена опять собирается возразить, он положил на стол тяжелую ладонь.
– Ни слова больше. По-хорошему тебе говорю.
Сердито посматривая на жену, он смял сигарету.
– Сабо забрали сегодня два нилашиста. То, о чем знала или, по крайней мере, догадывалась вся улица, похоже, дошло и до их ушей. Они ведь тоже не идиоты. Посмотрела бы ты на одного из них: у меня мурашки по спине забегали. Его забрали, а сие означает, что назад он уже не вернется. Я про него еще кое-что знаю, только это никого не касается. Если придут русские, с женой Сабо все будет в порядке. В полнейшем порядке. Обо мне же станет известно, что я помогал семье коммуниста, и этого будет вполне достаточно, чтобы снова давать кому надо по пятьдесят или сто пенгё и плясать под дудочку новых начальников – одним словом, я смогу до конца дней своих держать свое заведение. Ясно?
Он взял было ручку, но вдруг передумал и отшвырнул ее от себя.
– А вот этого мы записывать не будем. Дружище Бела пока еще не свихнулся.
Он захлопнул тетрадь.
– Ну, там видно будет, как оно обернется. А пока будет так, и я не хочу больше слышать ни слова, договорились?
Он хорошо знал свою жену, так что точно все рассчитал.
– Значит, договорились? – с нарочитой горячностью хлопнул он по столу ладонью. Потом хлопнул другой: – Чтоб их всех разорвало!
Женщина при каждом ударе вздрагивала; она ни за что на свете не осмелилась бы перечить этому человеку, чье лицо пылало сейчас от гнева.
«Вот и ладно, – подумал про себя трактирщик. – Теперь точно рта не раскроет. Она женщина неплохая, только надо уметь с ней обращаться».
– Убери тетрадь, – резко сказал он.
Женщина послушно поднялась и, только дойдя до двери, заметила:
– А кричать вовсе не обязательно.
– Ну-ка, цыц, – гаркнул дружище Бела и снова опустил на стол могучую ладонь.
«Порядок, – подумал он, откинувшись на спинку стула, когда женщина удалилась в комнату. – Нормальная баба, только слегка глуповата. Ничего, мы ее попозже приласкаем».
Вернувшись, она робко взглянула на мужа. Отошла к печке, убрала молоко и кофе. Трактирщик удовлетворенно следил за ее движениями.
– Если я что сказал, значит, так и будет, и никаких препирательств, – сказал он решительно, но стараясь не слишком повышать голос.
Жена молча занималась делами. Когда она кончила прибираться, он позвал:
– Подойди-ка!
Женщина подошла. Он привлек ее к себе:
– Нам нельзя поступить иначе, единственная моя. Не стоит жалеть этих пятидесяти пенгё. Так этот мир устроен. И придется выкручиваться, чтобы держаться на плаву.
– Как он там ни устроен, – ответила женщина, – дерьмо собачье – этот твой мир. Все время выкручиваться, будто ты преступник. Какое же это дерьмо, скажу я тебе.
– А что делать? Не я же все это придумал. Чтоб ему провалиться, этому миру!
– Ну вот скажи мне, – вздохнула женщина, – разве все это не мерзость? Я теперь говорю не о деньгах, деньги – тьфу. Я обо всем в целом. Ну как это назвать?
– Мерзостью, – ответил трактирщик. – Все так, как ты говоришь, но сделать мы можем только одно: приспособиться. Приспособиться или подохнуть. Так было, так есть и так будет. А что еще остается? Стену лбом прошибать? Ну уж нет. Или с утра до вечера презирать себя за то, что приходится так поступать? Какой в этом смысл? Я хочу жить своей маленькой рядовой жизнью, не причиняя никому вреда. Разве я приношу кому-то вред? Нет. Сижу тихо и не высовываюсь. Хотя мог бы совсем другой жизнью жить. Еще как мог. А приходится жить так, как дозволяется. Каждый день жизнь ставит передо мной вопрос: что будешь делать, чтоб на плаву удержаться? Ну и как мне тут быть, скажи?
Привычным торопливым движением он принялся гладить жену по спине:
– А жизнь все-таки славная штука, мой поросеночек. Скажи, правда славная? А?
Он повернулся на стуле и сжал жену между коленями. Второй рукой нырнул ей под халат и двинулся вверх, вместе с рукой поднимая халат, пока не обнажились мощные бедра.
– Нет от нас ничему и никому вреда, голубка моя, – хрипло проговорил он. – Никого мы не обижаем. Только и дураками быть не хотим. Нет уж.
Он все теснее прижимал к себе женщину:
– Иди же, мой поросеночек, иди к своему Томотаки. Ну ясно же, что не к Дюдю. С ума мы еще не совсем сошли. Иди, моя звездочка.
Женщина расстегнула халат и подставила мужу роскошную грудь. Глаза ее закрылись.
– Э нет, с ума-то мы не сошли, – сказал он. – Кое на что разумения нам хватает. Тоже мне шутники.
5
Господин Швунг, книжный агент, распростившись через несколько кварталов с Дюрицей, подождал, пока часовщик скроется в клубах тумана, и, вместо того чтобы повернуть направо, в сторону дома, осторожно, чтобы не услышал удалявшийся Дюрица, пошел назад – туда, откуда они пришли.
Вскоре он услышал, как трактирщик опускает защитные жалюзи, после чего на улице все стихло.
– Вот и отлично, – пробормотал он. – А то пришлось бы мне в этот туман кружить по соседним улицам, чтобы не попасться на глаза дружищу Беле.
Он быстро прошмыгнул мимо трактира и посмотрел на свои часы. Было без десяти минут десять.
– Поспешим, Лацика, поспешим.
Прижимая к себе портфель, он надвинул шляпу на лоб.
«Надо как-нибудь изловчиться, чтобы она корейку в портфеле не обнаружила, а то скормит своему благоверному. Этому негодяю. Мяса жрет больше, чем шестеро других мужиков. Вот явлюсь как-нибудь без портфеля и скажу: слушай, ангел мой, слушай, дрянь ты такая-сякая! Или так: вот что, милая… Да неважно, как обратиться. Скажу: ну вот что, мяса нет, так и передай своему муженьку. С сегодняшнего дня ни мяса, ни яиц, ни сала, ни вина и вообще ничего не будет. Поняла? И пусть драгоценный твой муженек хоть сдохнет. Кончились золотые деньки, да-да. Ты меня поняла? Думаешь, я всю жизнь в дураках ходить буду? Всю жизнь буду для твоего борова дядюшкой Робертом? Глубоко ошибаешься, ангел мой. В конце концов, у человека и самолюбие есть, не говоря уже обо всем прочем. Ты полагаешь, что с самолюбием можно играть безнаказанно? Заблуждаешься, моя ненаглядная. Человек, как это ни прискорбно, слаб, совершает множество всяких пакостей, но оскорблять его самолюбие – это уж нет. То есть можно какое-то время, но не до бесконечности. Если твой муж хочет жрать, пусть добывает еду сам. Сам, господин инженер. Нечего проедать чужих ларуссов, петрарок и греко-римскую мифологию. Черта с два, ангел мой. Всему есть предел. С сегодняшнего дня все кончено. Кто тебе нужен? Я или мой Ларусс? И вообще, не стыдно тебе ублажать своего супруга тем, что выклянчиваешь у любовника? Но с этим покончено. Изволь – вот мой портфель, только он пустой. В нем – ничего. Ни корейки в нем нет, ни грудинки. И впредь никогда не будет. Ни-ког-да! Что тебе нужно – я или мясопродукты? «О, земные блага, мне до вас дела нет, с тех пор как возлюбленной песни слагаю…» Разве это пустяк? Тогда что же такое любовь, если не состояние, когда мы забываем обо всем остальном?»