состоит этот мир…»
Он пересек проспект и направился к той улице, где держал трактир дружище Бела.
«Я вам вот что скажу. Задумайтесь-ка, что происходит, когда мужчины, сдвинув головы, начинают рассказывать сальные анекдоты. Вы ведь и сами грешите этим за накрытым столом. Задумайтесь: что за этим стоит? А когда люди рассматривают похабные картинки или еще более похабные открытки? Понимаете, что это значит? Вот когда вы, господин Ковач, покупали ту голую женщину из коллекции моего друга, вы знали, зачем это делаете? А когда мимо окон трактира проходит девчонка, невинная малолетка, и вы, переглядываясь-перемигиваясь друг с другом, восклицаете: “Твою мать!” Потом, спохватившись, вы поправляетесь, дескать, ах, какой прелестный ребенок, а сами пялитесь ей вслед так, что глаза из орбит вылезают, и тут же начинаете сыпать похабными анекдотами о том, что делал маленький Морицка с младшей сестренкой и что сказала на это горничная. Вы, конечно же, знаете, что это значит. Знаете. Но все же, друзья мои, погодите еще секунду. Вот пьете вы в этом трактире свой шпритцер – а почему не дома? В тепле и уюте, рядом с любящей вас супругой? Почему кабак для вас лучше, позвольте спросить? Только имейте в виду, что дядюшка Кирай тоже не сегодня родился и не с луны к вам свалился. За винишком с содовой вы рассказываете друг другу об амурных своих приключениях. О шашнях, иными словами, чего уж там. Истории о былых похождениях сыплются как из рога изобилия, и скажите, пожалуйста, когда вы заканчиваете очередной рассказ, что означают эти вздохи «э-эх!» и почему у вас перехватывает дыхание и вы смотрите вдаль затуманенными глазами, как тот тип на известном рисунке Домье, со взглядом не то молодого теленка, не то мартовского кота. Вас никто не просит рассказывать эти истории. Никто не жаждет услышать: “Вот была женщина!” – или как в сопровождении непристойного жеста вы прищелкиваете языком, а кто-то из слушателей часто сглатывает слюну, как будто у него пересохло в горле. И не надо прикидываться, друзья, будто вы не знаете, что значит, когда за дружеским ужином сосед говорит соседке: “Ради вас, Розика. Ради вас я готов на все. Вы такая красавица!” А потом спохватывается: “Ой, кажется, жена услышала…” И хихикает – а что еще остается? Ну а эта самая Розика наклоняется к соседу и отвечает: “А вы, Геза, дождитесь, когда никто не услышит, тогда и скажете…” Оба краснеют, смущенно оглядываются, хихикают, на какое-то время настроение у обоих портится, ведь так? Ну и что это, позвольте спросить вас, коллега? А потом, уже после шпритцера, кто-то хлопает по столу: “Ну ладно, друзья мои, пора и домой!” И как понимать это “ну ладно”? И почему остальные подхватывают: “Да, конечно, пора”. Разумеется, вы знаете, в чем тут дело. Об этом уже высказал свое мнение Фрейд – только не тот Фрейд, который в сборной по ватерполо играет, как вы подумали, а великий венский писатель, которого у меня хорошо раскупают. А помните, дружище Бела читал вам вслух про этого прохиндея, Виктора Самоши, который средь бела дня украл на почте шестьдесят тысяч пенгё? Что вы на это сказали? “Твою мать!” – не так ли? “Ну, теперь у него никаких забот” – так ведь, братцы? “Если только не поймают” – “А-а, не поймают”. И снова в глазах у вас появилась мечтательность. “Мать твою!” И вы уставились друг на друга, растерянно моргая, как всегда, когда слышите подобные новости, да-да, именно так, голубки́, растерянно. Почему? – хотел бы спросить у вас дядюшка Кирай. И почему вы так убеждали друг друга, что его не поймают? В общем, не торопитесь с выводами, друзья. И поостережемся судить других, так я скажу вам».
Он проходил уже мимо трактира. Рольставни были опущены. На тротуаре виднелись крошки – здесь стряхивали скатерть. Дружище Бела еще спал сном праведника – обычно он посылал жену подмести у дома около шести утра.
«Это я вам говорю и всем остальным, – взглянул Швунг в сторону трактира. – Дружище Бела, не надо ломать голову над вопросом, который задал ваш друг Дюрица. А вы, мастер Дюрица, должны знать, что нам все ясно. Что до меня, то, Господи, я слишком долго жил в бедности и в подчинении у других, чтобы хоть на секунду задуматься, кем бы я хотел стать. Свободным и ничем не стесняемым человеком – вот кем я хочу стать, мастер Дюрица. И я никому не советую спешить с осуждением. Нет, нет, не спешите, букашки. Не спешите, ведь я всех вас видел такими, как только что описал. Вы ведь сами о том же мечтаете. Все вы хотите стать Томоцеускакатити, и тем сильней протестуете, тем яростней отрицаете это, чем отчетливей понимаете, что вам этого не дано».
Вот уже показалась улица, где находился его дом. Он так стремительно повернул за угол – в конце концов, недаром же его прозвали Швунг, – что ему пришлось вмиг очнуться от своих мыслей и осознать: всего через несколько секунд он переступит порог своей квартиры. Он резко остановился и вспомнил, что портфель его пуст, ни грудинки в нем нет, ни корейки, совсем ничего.
– Тьфу! – воскликнул он, содрогнувшись. Плечи у него поникли, в глазах померк огонь беззвучной полемики, он вернулся в реальный мир. «Комендантский час, дорогая, так неожиданно наступил, я и не заметил». – Тьфу! – повторил он и двинулся к дому.
«Впрочем, я и вчера вечером знал, что не смогу получить за Маколея ни грудинки, ни корейки – по той простой причине, что Маколея у меня уже нет; чтобы получить за него грудинку, его нужно сперва достать, а теперь за него запросят как минимум «Венгерские алтари» или «Малый определитель растений» Яворки. Так что на эту неделю все кончено. Неделю? Не надо себя обманывать, милый друг. В доме не будет мяса по меньшей мере дней десять, потому что последнюю порцию я отнес этой бестии. И нечего тебе мудрствовать, разве имеет какое-нибудь значение, кто какой анекдот рассказал и что ляпнул Розике, ведь они этими разговорами и ограничиваются, большего им ждать не приходится. А вот ты – последний мерзавец».
Втянув голову в плечи, он свернул под арку.
«Да, мастер Дюрица. На роль негодяя Какатити нет более достойного претендента, чем я».
Пока он взбирался по лестнице, его глазам предстало зрелище огромного трона. Трон был из золота, такой, как на иллюстрации к «Пропилеям», с него свисали куски грудинки, и корейкой он был увешан сверху донизу. К трону подползали люди с бритыми головами и протягивали грудинку, корейку, яйца, сало, муку и жир, и огромные амфоры с вином, и бруски сливочного масла на серебряных подносах. Мускулистые рабы за руки вели молоденьких девушек и пышнотелых цветущих женщин. Поодаль, в шелках, танцевали какие-то баядерки, звучала музыка, тренькали струны арфы и напевала флейта. С потолка, сверкающего золотом и лазурью, свисали окорока и рульки, шматы сала, палки салями, а на пол, украшенный мозаичной вязью, под ноги женщин, слуг и всех прочих падали и раскатывались во все стороны золотые монеты.
Он зажмурился и, ухватившись за лестничные перила, подумал, что хорошо бы прямо сейчас, прямо в эту минуту умереть. Пусть как можно скорее, вот в этот миг, явится за ним всемогущий Чуруба.
Он открыл глаза, склонил голову, как будто прислушиваясь к далеким звукам, и громко спросил:
– Ты это серьезно?
Снова прислушался ненадолго, потом сник, грустно кивнул и сказал:
– Совершенно серьезно. И да простит Господь мои грехи.
6
«…Тысяча семьсот шестьдесят пять… тысяча семьсот шестьдесят шесть… тысяча семьсот шестьдесят семь…» Дюрица остановился и достал ключ от ворот.
– М-да… Приличная в среднем цифра выходит. Тысяча семьсот шестьдесят семь.
Однажды он насчитал тысячу семьсот один, в другой раз – тысячу семьсот восемьдесят девять – столько шагов отделяли его жилье от трактира.
– Приличная цифра, – проговорил он еще раз, вставляя ключ в замочную скважину.
Он жил в старом одноэтажном доме, вклинившемся между двухэтажными. На улицу выходили сводчатые ворота и по два окна с каждой стороны. Здание, построенное еще в девятнадцатом веке, изрядно обветшало, маленький мощеный дворик по бокам ограничивали брандмауэры. Впрочем, глухой была и третья стена, поэтому солнечный свет сюда почти не проникал и между камней пробивались лишь бледная трава да мох. В домике было всего две комнаты с низкими потолками и кухня. Два помещения справа, одно слева, которое служило Дюрице также и мастерской.
Дюрица вошел, запер за собой ворота и, пройдя под аркой, оказался во дворике.
Пошарив в углу, он нащупал ведро, прошел к колонке посреди двора и набрал воды. Потом осторожно, чтобы не расплескать, понес ведро направо, к кухне. Тихо постучал в дверное стекло. За синей светомаскировочной бумагой погас свет, в замочной скважине повернулся ключ, и дверь отворилась. Часовщик вошел, подождал, пока свет зажгут снова, и только тогда отнес ведро к стоявшей возле плиты табуретке, стряхнул с рук воду и обернулся:
– Добрый вечер!
У двери, еще держа руку на выключателе, стояла девочка лет четырнадцати или пятнадцати. Волосы ее были повязаны косынкой, из-под которой выбивались светлые локоны. На плечи наброшен легкий шарфик.
– Добрый вечер!
Она сняла с Дюрицы пальто, шарф и повесила их на прибитую к двери вешалку. Обернувшись, девочка улыбнулась.
Дюрица потирал руки над плитой.
– Ты только что затопила?
– Да, – ответила девочка и, поправив на голове косынку, подошла ближе.
– Какие новости? – спросила она.
– Никаких. Ничего особенного.
Он подошел к девочке и, приподняв ее подбородок, заглянул в глаза:
– Как себя чувствуешь?
Девочка покраснела:
– Спасибо, хорошо
– Значит, все в порядке?
– Да.
Он поправил девочке волосы под косынкой и улыбнулся:
– Ну и дальше все будет нормально.
– Голова, правда, кружится, – еле слышно произнесла девочка и опустила голову.
– Это бывает в подобных случаях, – ответил Дюрица. – Не такое простое дело.
Он вынул из кармана небольшую коробочку:
– Вот. Будешь утром и на ночь принимать по одной таблетке. Спрячь, чтобы им на глаза не попалось. Это полагается только таким взрослым дамам, как ты.