Девочка подняла глаза, и Дюрица, шутливо поклонившись, отдал ей коробочку. Затем он подвел девочку к кухонному столу, сел, а ее поставил перед собой. Некоторое время смотрел ей в глаза и наконец, взяв ее руки в свои, произнес:
– Тебе теперь нужно побольше отдыхать…
Он помолчал и продолжил:
– Только пока мы не можем себе этого позволить. Как бы ты ни нуждалась в отдыхе и как бы я этого ни хотел. Единственное, что мы можем себе позволить, – по возможности меньше тебя загружать. С завтрашнего дня на тебе останется только починка одежды. Еду я приготовлю сегодня вечером, как и прежде. Утром принесу тебе из мастерской кресло, сядешь в него, укроешься, чтобы не простудиться, и вставать будешь только в случае крайней необходимости. Договорились?
Девочка кивнула головой:
– Да.
– А все остальное пусть делает Арлекино. Это даже разумно – дать ему побольше работы. Таким вертопрахам, как этот мальчишка, иногда полезно поручать ответственные задания. Иногда нужно и козе капусту доверять, особенно если коза такая же сообразительная, как наш Арлекино. Он что-нибудь натворил?
– Снова театр устроил.
– Ох уж этот театр. Надо что-то придумать, чтоб он забыл о нем. Не понимаю, откуда у него этот театр в голове.
– На него никакой управы нет, – подняла глаза девочка. – Ну и все остальные, конечно, заводятся. То материю какую-нибудь стали требовать – на занавес, то просили дать Арлекино шляпу и вообще разрешить ему одеться по-взрослому.
– Завтра же займусь этим мальчишкой. Утром, как встанет, приведешь его сюда, на кухню. Вот увидишь – какое-то время с ним хлопот не будет. Надо с ним разговаривать как со взрослым, он парнишка неглупый, и самолюбия хоть отбавляй. Придумаем что-нибудь. Словом, завтра все делает он. А ты будь умницей. Если что-то пойдет не так, как ты привыкла, не вмешивайся. Доверься ему целиком, только если уж очень большую глупость сделает – тогда одерни. Пусть радуется, что может распоряжаться, командовать и что остальные его слушаются…
– Не знаю, как они будут его слушаться. Все только и ждут, чтоб он что-нибудь выкинул, над чем можно посмеяться, а он наслаждается, когда все с ума сходят…
– Ну вот что… Давай попробуем, хорошо? Только ты не спускай с него глаз, чтобы он не думал, будто за ним теперь нет присмотра… Но все же пусть ему кажется, что он тут хозяин. Идет?
– Я вообще-то не так уж и плохо себя чувствую, – сказала девочка.
– Ну конечно. – Он опять улыбнулся: – Что, сильно перепугалась?
Девочка тоже заулыбалась и кивнула:
– Думала, все, конец.
Дюрица привлек девочку к себе.
– Между тем никакой это не конец. Скорее начало. Это значит, что ты здорова, организм твой в порядке, ты развиваешься. Никаких отклонений у тебя нет. Какой была, такой и останешься, только теперь ты начнешь расти и, возможно, у тебя появятся ощущения, каких до сих пор не было. Какие именно, этого я рассказать тебе не могу, и вполне возможно, что так думаю только я. Может быть, ты почувствуешь даже что-то вроде гордости, но это не беда. Как бы тебе сказать… – Он задумчиво посмотрел на волосы девочки, потом перевел взгляд на ее руки и крепко сжал их в своих ладонях: – Жизнь подала тебе весть о себе, точнее, о том, зачем ты нужна в этом мире. Зачем живешь на земле. О том, что когда-нибудь ты тоже станешь одной из тех, кому мы обязаны всем. О том, что когда-нибудь и ты станешь мамой. Той, кого мы почитаем больше всего на свете. Перед кем человечество склоняет голову и перед кем мы, мужчины, всю жизнь чувствуем себя детьми. Ты станешь матерью. И все поймут, что счастье можно обрести только в том, чтобы делать тебя счастливой, избавлять тебя от печали. В том, чтобы оберегать и лелеять тебя, потому что тем самым они берегут и лелеют самих себя, – и грешат перед самими собой, если плохо с тобой поступают. И для всякого будет наказом жить согласно твоему закону, самому строгому и требовательному из всех. Согласно твоему закону, который гласит, что жизнь должна существовать ради жизни, ради жизни должен совершаться каждый поступок и каждое наше движение должно служить сохранению жизни. Для всех будет долгом жить на земле так, чтобы ничто не печалило и не обижало тебя, чтобы не преследовали тебя ни беды, ни страхи и чтобы ребенка, который в тебе зародится и которого ты будешь вынашивать под сердцем, тайная, сокрытая в крови память одаривала лишь красотой и добром. В соответствии с этим наказом ты вырастешь, и этот наказ передашь людям! – Он взял лицо девочки в ладони и посмотрел ей в глаза: – А то, что ты видишь сейчас, то, что сейчас происходит на свете, об этом ты помнить не будешь. Жизнь победит, потому что иначе не может быть. А то, что запомнишь, что сохранится в памяти, пойдет на пользу всем нам. Потому что ты видела зло и, значит, сможешь различить его в будущем. Ты сможешь распознать его быстрее, чем все остальные. Твое сердце зайдется от страха и твой вопль вырвется прежде, чем у других людей. Ты заметишь зло, как только оно высунется из своей берлоги, когда глаза остальных еще не будут способны его различить и не увидят вокруг ничего подозрительного. Ты услышишь его дыхание, когда уши других будут еще глухи к нему. Ты ощутишь присутствие зла, которого еще никто не заметил. Ты вскрикнешь первой, ты покажешь на него пальцем, пока оно еще прячется, и это ты своим возгласом велишь уничтожить его. И никто не усомнится в предчувствиях твоего сердца, в твоем призыве, ибо все будут знать, что ты – его величайший враг. Так будет и так пребудет в веках!
Девочка посмотрела в лицо мужчине и опустила голову.
– Ты веришь в это? – спросил Дюрица.
Девочка не ответила.
– Веришь?
Она сжала губы, и по губам, по всему лицу пробежала дрожь. Чистое, целомудренное лицо ее теперь исказилось, ресницы дрогнули, и веки закрылись. Девочка заплакала и потрясла головой – нет, она в это не верит. Содрогаясь всем телом от внезапных рыданий, она опустилась на пол и уткнулась головой в колени Дюрицы. Ладонью она зажимала себе рот, чтобы никто не услышал ее плача.
Дюрица положил ей на голову руку и тихо заговорил, тоже борясь со слезами:
– Ты должна в это верить. И должна знать: то, что творится на свете, пройдет. Рассеется без следа. То, что сегодня творится, идет против человека. Но человек добр! Поэтому всякое зло проходит. Зло человеку чуждо в той же мере, как чужда болезнь, от которой мы выздоравливаем и которая лишь тогда побеждает нас, когда мы не бережемся.
– Я ни во что не хочу верить, – сказала девочка, захлебываясь в рыданиях. – Я хочу умереть. Люди злые и бессердечные. Я не хочу жить.
Дюрица встал и привлек к себе девочку. Подождав, пока она перестанет плакать, он отвел ее к дверям комнаты.
– Иди спать, малышка. И да простит нас всех Бог!
Он открыл дверь. Когда в комнату проник свет, стали видны детские кроватки, поставленные одна за другой вдоль стен. Еще две, сдвинутые, стояли посередине комнаты. Через приоткрытую дверь пахнуло теплом детских тел.
– Укрой как следует Арлекино, – шепнул Дюрица.
Он и сам подошел к ближайшей кроватке. Под одеялом, уткнувшись лицом в подушку, сопел черноволосый мальчишка. Дюрица осторожно перевернул его на спину, и перешел к следующей кроватке. Там спал примерно того же возраста мальчик, одеяло с него сползло, рубашонка на спине задралась. Когда Дюрица склонился над ним, он зашевелился и повернулся на другой бок. Оставалось еще девять кроватей. Семь возле стен и две посредине. Одна была пуста, одеяло откинуто, но подушка не смята.
Дюрица подошел к девочке. Та все еще не могла успокоиться. Он погладил ее по голове:
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – прошептала девочка. – Тетради я положила на стол.
– Спасибо, – сказал Дюрица.
Затворив за собой дверь, он на секунду спрятал лицо в ладонях. Потом двинулся к очагу и, присев, подбросил в огонь дров. Посмотрел на часы.
– Десять минут одиннадцатого. У меня еще полтора часа. Интересно, что это будет за ребенок?
Он встал и вытащил из кухонного шкафа две кастрюли, из застекленного отделения достал растительное масло и муку, из ящика – деревянную ложку, и все это перенес к очагу. Взбодрил в печи огонь.
«Сперва приготовлю на утро суп, а пока он варится, почищу картошку. Другого у нас ничего нет, приготовлю картофельный паприкаш на сале, добавлю в него галушки. Картошки начищу побольше, лук и уксус есть, так что и салат картофельный сделать можно».
Он поставил кастрюлю на плиту и налил на дно масла. Открыл стоявший у стены большой ларь, набрал в корзинку картошки и, сев у плиты на скамеечку, принялся чистить. Очистив несколько картофелин, он поднялся, налил в высокую емкость воды. Тем временем масло уже разогрелось, он добавил в него муки и дождался, пока подрумянится заправка. Затем очистил две луковицы и опустил их в суп.
Когда он покончил с картошкой, суп был уже готов. Он посолил его и отставил кастрюлю на край плиты. Очистил еще несколько луковиц, достал другую кастрюлю, плеснул в нее постного масла и накрошил луку. Когда масло разогрелось, он надел фартук и взялся за приготовление галушек. Стоя перед буфетом и быстро орудуя деревянной ложкой, замесил в глиняной миске тесто. Услышав шкворчание кипящего масла, вернулся к плите, бросил в кастрюлю мелко нарезанное сало и стал помешивать деревянной ложкой, чтобы обжаривалось равномерно. Потом добавил молотой паприки, заложил вымытую картошку и прикрыл кастрюлю крышкой. Когда он наделал из теста галушек и закончил готовку, было уже около половины двенадцатого. Он подмел и вымыл на кухне пол. Затем присел и закурил сигарету. Задумчиво глядя перед собой, докурил ее до конца. Снял фартук, налил в тазик воды, помыл руки. Подошел к окну и достал из пенала красный карандаш. Сев за стол, он пододвинул поближе сложенные аккуратной стопкой тетради в синих обертках.
«К полуночи хорошо бы закончить. На завтра ничего нельзя оставлять, кроме штопки».
На первой тетрадке, которую он взял в руки, красивыми буквами было выведено: «Ева». Уходя спать, старшая из девочек всегда клала свою тетрадь поверх остальных. Поднявшись, Дюрица неслышно приблизился к двери, открыл ее и подошел к кровати, стоявшей посередине комнаты. Девочка спала, закрыв лицо руками и изредка всхлипывая во сне. Дюрица наклонился и осторожно поцеловал ее в волосы. По комнате разносилось сопенье одиннадцати спящих детей. Один из них что-то пробормотал.