– А кто это – Ева? Мою подружку тоже Евой звали, но ее уже нет со мной. В людей так же стреляют, как охотники, из ружья?
– Ева уже большая девочка, – сказал Дюрица и стал расшнуровывать на ней ботинки. – Давай раздеваться, идет? Она уже совсем большая девочка. О ней тоже теперь я забочусь. Но она такая большая, что будет тебе во всем помогать. Такие красивые платья умеет шить. Мы вдвоем с ней будем учить тебя читать и писать. Правда, здорово?
– А я уже умею свое имя писать. Папа научил меня, как надо его писать.
– Замечательно! Я знал, что ты очень способная, умная девочка. И поэтому хотел бы тебя кое о чем попросить. Хорошо? Это очень просто. – Он понизил голос и продолжал: – С этой минуты попробуй говорить так же, как и я. Так же тихо, ладно? И все время разговаривай тихо. Ты поняла?
Девочка пожала плечами:
– А мне не нравится говорить тихо. Мне всегда говорят, чтоб я говорила тише. А я хочу говорить так, чтоб все понимали, что я сказала. Вот так – таким громким голосом!
Дюрица бросил взгляд на окно.
– А если я тебя очень попрошу?
Девочка перешла на шепот, подражая Дюрице:
– Тогда никто не поймет, что я говорю.
– Почему не поймет? Я же понял. Все остальные дети тоже разговаривают тихо и всегда понимают друг друга. Я ведь тебя ни о чем другом не прошу, только чтобы ты разговаривала негромко.
Девочка задумчиво посмотрела на Дюрицу. Наморщила лобик и заглянула ему в глаза:
– А почему ты хочешь, чтобы я разговаривала негромко?
– Я прошу, сделай это ради меня.
– И тогда меня не убьют?
Дюрица сжал губы. Потом сказал:
– Да… а если будешь разговаривать громко, то злые дяди узнают, что ты здесь, придут за тобой и убьют. Ты теперь всегда будешь разговаривать тихим голосом, как я. Хорошо?
– И с мишкой тоже?
– И с мишкой.
Девочка расстегнула пуговички на платье.
– А людей убивают так же, как охотники зверей, – из ружья стреляют?
Он снял с девочки уже оба ботинка и поставил ее на свой стул.
– Погоди, нужно найти тебе ночную рубашку.
Девочка стянула с себя платье.
– А они не всех убивают?
– Нет, – ответил Дюрица, – всех убить они не могут.
– Может, и меня тоже не смогут?
– Ну, давай посмотрим, где твоя ночная рубашка, – сказал Дюрица, ставя на стол сумку. В сумке была юбка, две маленькие блузочки, ночная рубашка и ничего больше. Это было все имущество девчушки.
– Какая красивая у тебя рубашка. Давай-ка я помогу тебе ее надеть. Вот увидишь, как хорошо тебе будет спаться с твоим медвежонком.
– А почему они убивают мишек? Они ведь еще не выросли. И почему это плохо, когда ты взрослый?
– Оп-па! Вот так. Платье твое положим сюда, вот на этот стул.
Когда девочка была уже переодета и стояла в ночной рубашке, доходившей до лодыжек, Дюрица взял ее на руки.
– И мишку возьми с собой, – сказал он, наклоняясь вместе с девочкой, чтоб та могла взять игрушку со стола.
– Он со мной будет спать?
– Конечно. Только ты смотри, чтоб он был хорошо укрыт.
– Я не сложила, как надо, одежду, – спохватилась девочка.
– Сегодня это сделаю я, – успокоил ее Дюрица и открыл дверь в комнату. – А уж с завтрашнего дня ты будешь складывать свою одежду сама. Будешь приносить ее сюда, здесь, на стуле возле твоей кроватки, и будет ее место. А теперь осторожно, чтобы нам никого не разбудить.
– Ой, сколько здесь ребятишек!
– Вот увидишь, какие они замечательные. А это твоя кроватка.
Справа у стены, в ряд с остальными кроватками, стояла узенькая раскладушка. Слева, точно на такой же, положив руки поверх одеяла, мирно спала девочка лет десяти.
Дюрица уложил малышку. Помог пристроить на подушке медвежонка. Потом натянул на обоих одеяло и поцеловал девочку в лоб.
– Тебе удобно?
Та не ответила. Через неплотно закрытую дверь свет падал ей прямо в лицо. Щурясь, она смотрела на мужчину, как только что в кухне.
– Удобно тебе? – снова спросил Дюрица.
Девочка промолчала.
– Почему ты не отвечаешь, удобно тебе лежать или нет?
– А я и так знаю, хоть ты и не сказал, до каких лет надо дорасти, чтобы тебя убили.
– Глупая, – сказал Дюрица. – Если ты мне не веришь, я не буду тебя любить. Спи спокойно.
Хотя у него была еще куча дел, он встал, закрыл дверь и снова присел возле девочки. Пригладил на лбу волосики.
– Аника уже сладко спит.
Он продолжал гладить волосы девочки. Она закрыла глаза. Потом со вздохом прошептала:
– О Господи… Господи…
Повернула голову набок, прижала к себе медвежонка, и вскоре Дюрица услышал ее ровное дыхание. Значит, спит и хотя бы до утра ни о чем не будет думать.
Часы в кухне на стене показывали час ночи. Дюрица сложил вещи девочки, отнес их в комнату и положил на стул возле кроватки. Вернувшись на кухню, выдвинул ящик кухонного стола. Ящик был разделен куском картона на две части. В одной половине, свернутые попарно, лежали черные, серые и бежевые чулки. По другую сторону от картонки лежали другие чулки, выстиранные и ожидавшие штопки. Там же была иголка с нитками. Вытащив это все, Дюрица подошел к печке. Огонь в ней уже погас. Он набросил на плечи пальто и, усевшись на низенькую скамеечку, разложил чулки у себя на коленях. Разобрал по парам, затем натянул один из них на грибок, вдел нитку в иголку и, повернувшись к свету, начал штопать.
7
На следующий вечер, по обыкновению, дружище Бела вынес бутылку вина и водрузил ее на середину стола. Вытерев руки о фартук, он сел на привычное место.
– А где же наш дорогой Швунг? – спросил столяр Ковач.
– Поди, обожрался вчера грудинки и теперь животом мается. А может, за новой грудинкой бегает, если не распродал еще все свои книги. То, что ему удается выменивать мясо на книги, понять можно – видать, не перевелись дураки, согласные на такой обмен, но откуда он достает столько книг, чтобы все их менять на мясо, – вот это понять труднее. Где здесь торговый оборот? То есть, за товар – деньги, за деньги – снова товар, по возможности еще больше товара.
– Да вы за него не переживайте, – сказал Ковач. – Вы когда-нибудь видели, чтобы такие вот торговые агенты умирали с голоду?
– Такого не видел, а вот как они разоряются, видеть приходилось.
– Я и тут за него не боюсь. Для иных людей чтение – та же необходимость, что покурить или, скажем так, почесаться. Был у нас в армии один сержант, едва в офицеры не вышел, да подкачало образование, аттестата зрелости не было. Так он, представляете, все деньги на книги тратил. И жалованье, и то, что ему присылали из дома. А как получал увольнительную – тут же в библиотеку или, если увольнение выпадало на воскресенье, оставался в казарме и целый день читал.
– Я тоже знавал таких чудиков, – заявил трактирщик. – Знаете, кто таким был? Помните сына старого Котенза – долговязого парня? Точно таким же был. Когда ему приходилось замещать в лавке отца, дела шли – не приведи господь. Голову на отсечение дам, если это не он старика разорил. Бывало, зайдешь к нему в лавку, а он даже головы не поднимет, буркнет что-нибудь под нос и протянет тебе сигареты, не соображая, что, собственно, он дает, нащупает рукой – и даст. Вместо «Симфонии» мог дать «Левенте», вместо «Гуннии» – «Мемфис». Даже когда деньги брал, глаз от книги не отрывал. Клянусь, это он довел дело до банкротства.
Ковач достал сигареты и спички.
– А сержанта того офицеры, когда о чем-нибудь спорили, всякий раз призывали, чтобы узнать, кто из них прав. Между прочим, когда мы не слышали, они с ним переходили на «ты», запанибрата держались, не все, конечно, но большинство. Чего он только не знал. Зато когда он дневальным был, каждый делал что ему вздумается. И ежели поднимался шум-гам или кто-нибудь учинял безобразие, он, бывало, только головой покачает: ай-ай-ай, люди мы или кто! Тем дело и ограничивалось.
Трактирщик достал носовой платок, шумно высморкался и сказал:
– Ну и сержант был у вас. Над такими обычно больше всего измываются.
– Вот-вот. Я говорил остальным: не бесчинствуйте. Поиздеваться можно и над ефрейтором, если уж так приспичило. Но нет. Чем больше добра людям делаешь, тем больше они этим пользуются.
– Так и есть. Добряком быть невыгодно – что верно, то верно.
– О чем и речь. Как здоровье супруги, дружище Бела?
– Слава богу, она в порядке. Правда, на печень иной раз жалуется, а в остальном ничего.
– И чего она так болит, печень эта? Вы обратили внимание, что чаще она у женщин болит? Моя бедная матушка, сколько я себя помню, всегда ею маялась. Постоянно за правый бок держалась и охала, а мы и не знали, как ей помочь, что ни пробовали, не помогало.
– Моей доктор Сарваш выписал какие-то свечи, на шоколад смахивают по цвету. И ведь помогают, черт подери.
Трактирщик взял из пачки столяра сигарету. Ковач поднес ему спичку.
– Благородный, кстати сказать, господин, – продолжал хозяин трактира. – Такого деликатного человека даже среди врачей поискать, скажу я вам.
– А вы знаете, что он ассистентом знаменитого профессора был?
– Слышал, слышал. Знаю даже, почему он ушел из клиники. Был там какой-то сложный случай, и он высказал мнение, которое разошлось с профессорским. Они повздорили. А потом, как он нам говорил, оказалось, прав был он, а больной тот помер.
– Мать честная… И из-за этого он ушел?
– Ну да.
– И правильно сделал. Я бы тоже ушел.
– Сказал, что репутация не позволила ему оставаться в таком заведении.
– А вы его руку видели? – вытянул перед собой ладонь хозяин трактира. – Говорят, он производил опыты с каким-то новым медикаментом и получил ожог. С тех пор кожа у него на этой руке совершенно белая, на тонкую пленку похожа.
– В общем, – заключил столяр, – я так скажу: нам надо Бога благодарить, что он в наших краях живет. Это такой врач, что не только в Пеште – и в Вене мог бы преуспеть.
– Что значит мог бы? – поднял брови трактирщик. – Вы думаете, его не звали? Хотели в один санаторий престижный взять, но он ответил, что не бросит своих больных. Так что мало у нас в стране таких врачей. Не правда ли, господин часовщик? – повернулся он к Дюрице, который, откинувшись на спинку стула, вертел в руках стакан. – Ведь правда, что в нашей стране таких врачей днем с огнем не сыскать?