Он снова закурил и, выпустив дым, снова улегся на подушку:
– Конечно, если бы кто-то увидел меня сейчас, то решил бы, что я свихнулся.
Кесеи перевернулся на живот. Лицо было страшно бледным, под глазами еще резче обозначились круги.
«Впрочем, душа никогда не лжет! Если бы только эта компания из трактира знала, кого втаптывает в грязь. Нет для них ничего святого, они смеются в лицо любому, кто не в пример им сохранил человеческое достоинство. Они представления не имеют, кого растаптывали. Нет ничего, что заслуживало бы в их глазах уважения. И всякого человека они подлым образом в чем-то подозревают. «Вы лжете», – заявил этот часовщик. Так нет же, господа. Это вы своим безразличием губите землю. Опускаете все до своего примитивного уровня. Вы – духовный рак человечества. Вы все – сплошь ничтожества, вас нужно смести с дороги. Да вы не меня оскорбили, а ту безгрешную часть человечества, что трудится и живет во мне. Какого наказания заслуживают ваши грехи? Пока вы, живя средь людей подобно хорькам, распространяете вокруг зловоние, сеете безучастие и сомнение, что может ожидать героя? Нет, господа хорошие, вы никому не нужны. Человечество сметет вас со своего пути.
Умолкнув, он продолжал лежать с открытыми глазами. И видел перед собой часовщика, трактирщика. Вот один из них встал перед ним и крикнул: «Вы лжете!» Другой склонил голову набок и строго сказал: «Вы слишком возбуждены, чтобы я поверил вашим словам». Какие же ничтожества!
Он долго лежал так на кровати, и к утру в его голове созрела мысль: за оскорбление, нанесенное ему и тем самым, конечно же, человечеству, следует отомстить. Правильнее было бы назвать это не местью, а карой. Мстят обычно из низменных побуждений. А гуманизм и добро – карают.
Наиболее целесообразным он счел отправиться утром в районное отделение нилашистской партии и донести, что эти люди в его присутствии позволили себе некоторые высказывания насчет двух партийцев, зашедших в трактир, чтобы выпить по рюмке палинки.
9
Мебели в комнате было немного: заляпанный чернильными кляксами письменный стол, перед ним стул, у окон курительный столик с креслом.
Когда человек в штатском вошел в комнату, низкорослый блондин, тот самый, который первым появился в свое время в трактире, вскочил и вскинул вверх руку. Двое других – тот, что был в кителе с засученными рукавами, и один из нилашистов, тоже вооруженный револьвером, – стояли у окна. Они тоже вытянулись по стойке смирно и вскинули руки.
Вошедший был несколько выше среднего роста, шатен, с приятным лицом и карими глазами. По одежде и манере держаться его можно было принять за профессора или чиновника. Ладно скроенный костюм подчеркнуто прост. На пальце блестит обручальное кольцо.
Он кивнул головой:
– Все в порядке?
– Так точно, – ответил низкорослый блондин. – Как я уже докладывал, пустяковое дело, мелкая сошка.
– Где они?
– Здесь, в соседней комнате.
– Трактирщик, часовщик… кто еще?
– Трактирщик, часовщик, столяр и агент.
– Что за агент?
– По продаже книг.
– Интересненько.
Он взглянул на двоих с револьверами:
– Вы уже приступили?
– Как раз собираемся.
– Ну что ж, займитесь. – Он кивнул на дверь.
Пройдя к столику, штатский сел в кресло, закинул ногу на ногу, пригладил волосы и сложил руки на колене.
Один из нилашистов отошел от окна, взял пепельницу с письменного стола и отнес к курительному. Сдвинув пятки, остановился на почтительном расстоянии от столика и поставил пепельницу на маленькую салфетку.
– Благодарствую, – кивнул человек в штатском.
Нилашист вернулся к окну.
– Мацак! – сказал блондин, кивая на дверь.
Тот, что был с засученными рукавами, отстегнул ремень и направился к двери в соседнюю комнату. Приоткрыв ее, негромко распорядился:
– Давай одного!
Еще один нилашист, в рубахе без кителя, ввел Ковача, держа его за плечо. Увидев штатского, он отпустил Ковача, щелкнул каблуками и вскинул в приветствии руку. Затем обернулся и бесшумно притворил дверь.
Ковач растерянно огляделся в залитой электрическим светом комнате. Поднял руки к груди, сцепил пальцы, но, тут же разняв их, опустил руки.
– Не научился здороваться, голубчик? – спросил Мацак.
Ковач взглянул на штатского, затем на белобрысого коротышку за письменным столом.
– Добрый вечер, – проговорил он, неловко кланяясь.
– Подойди сюда, – велел блондин.
Ковач снова взглянул на штатского, потом перевел взгляд на Мацака и направился к письменному столу. Блондин пристально смотрел на него. У стола он остановился и снова неловко кивнул. Нилашист, что стоял у окна, закурил и, прислонившись к подоконнику, выпустил дым в потолок.
– Что, язык проглотил, голубчик? – спросил Мацак и, подойдя, остановился у Ковача за спиной. Он стоял совсем близко – настолько, что столяр чувствовал затылком его дыхание. Услышав за спиной сопенье нилашиста, Ковач облизнул запекшиеся губы, во рту у него пересохло, нёбо стало совершенно сухим.
– Простите, – обратился он к блондину.
– Что такое? – спросил тот.
– Простите, – снова начал Ковач, шагнув вперед, и снова, как только что, поднял руки к груди. – Меня зовут Янош Ковач. Я столяр.
– В самом деле? – спросил нилашист.
– Да, – сказал Ковач и судорожно сглотнул пересохшим горлом. – Я по роду занятий столяр, у меня и патент имеется. Я человек семейный. Это какое-то недоразумение, уверяю вас. Меня, видимо, с кем-то спутали… и не только меня, но и… всех, кого вам угодно было сюда доставить… Другого и быть не могло… Так что прошу вас, проверьте, если вам не составит труда… Наверное, вы должны были вместо нас привезти сюда кого-то другого.
– Как вы сказали, куда привезти? – спросил блондин. Он все так же не сводил взгляда Ковача. Был спокоен и неподвижен.
– Сюда… простите…
– Куда?
Ковач, часто моргая, оглянулся по сторонам и сделал неопределенный жест:
– Сюда… я имел в виду…
– Я спрашиваю, куда «сюда»?
Ковач поднял было руку и снова опустил. Опять судорожно сглотнул, поднес руку к губам и прокашлялся.
Он молчал.
– Вот видишь! Как можно быть таким дремучим? – спросил нилашист. – Невежество, друг мой, до добра не доводит. Но ничего, мы попробуем тебе помочь, хорошо?
– Прошу прощения, – заговорил Ковач, – я не знаю, почему вам было угодно привезти меня сюда. Извольте спросить меня, сделал ли я что-нибудь такое, за что меня следовало бы сюда привезти? Я честный ремесленник, столяр.
– Вот видишь, – сказал нилашист, – не понимаем мы, брат, друг друга. Так кто ты такой, говоришь?
– Столяр. Мастер столярного дела, с патентом.
Блондин взглянул на однопартийца, стоявшего у окна. И покачал головой:
– Ну что за навязчивая идея.
Он снова перевел взгляд на Ковача. В глазах сверкали насмешливые искорки.
– Значит, если ты честный мастеровой, уважаемый столяр, то, к примеру, твоя жена – тоже честная женщина, а не потаскуха? Так, по-твоему, получается?
В первый момент Ковач недоуменно уставился на нилашиста, потом побледнел. Рот его приоткрылся, голову он слегка склонил набок. И вдруг, издав нечленораздельный вопль, вскинул кулаки. В этот момент нилашист с засученными рукавами, стоявший за его спиной, схватил его за запястье и, дернув к себе, с размаху ударил в лицо. Затем, заломив ему руку за спину, ударил еще раз – в подбородок. Другой нилашист, тот, что был у окна, не спеша подошел и отвесил ему затрещину.
– Зачем же так нервничать? – сказал он.
Блондин оглянулся на штатского и сказал Ковачу:
– Вот видишь, как трудно дается наука. Напряги мозги и постарайся запомнить: ты ничтожество, жена твоя грязная шлюха, которая еще до того, как стать твоей милкой, обслужила полгорода. Ясно? Заруби это себе на носу. Далее, если ничтожество, чья жена к тому же подзаборная шлюха, называет порядочных людей сволочами, то вызовет их справедливое возмущение. Ясно? И поэтому они со свойственной им прямотой доводят до твоего сведения, что ты – гад ползучий, которого следует раздавить, а так как соображаешь ты туговато, тебе разъясняют твои заблуждения самым доходчивым способом.
Нилашист с засученными рукавами крутанул Ковачу руку, и когда тот с воплем отшатнулся, ударил его коленом в пах. В то же мгновение его напарник несколько раз подряд ударил его кулаком в лицо. Мацак отпустил руку Ковача, и тот рухнул на пол.
Блондин вышел из-за стола и остановился над лежащим:
– Мы сочли полезным преподнести тебе этот урок, прежде чем ты загнешься. Если не понял, скажи, мы объясним еще раз. Такое ничтожество, как ты, должно знать свое место и держать язык за зубами. А когда нилашистам – одному или, положим, двоим – случится зайти в трактир, ты должен подняться, подползти к ним на брюхе и вылизать им сапоги. Уяснил?
Ковач, корчась и прижимая руку к паху, лежал на полу. Изо рта его текла кровь, он громко стонал. Однако когда заговорил нилашист, он затих и, сотрясаясь всем телом, расплакался, как ребенок.
– Ну вот видишь! – сказал блондин. – Ты начинаешь соображать что к чему. Вот ты уже и на полу и выражаешь нам свое искреннее почтение. К тому времени, как подохнешь, совсем поумнеешь, даже жалко тебя будет.
Он носком сапога повернул к себе лицо Ковача.
– А теперь убирайся и подумай как следует.
И кивнул нилашисту с засученными рукавами. Мацак вместе с другим охранником подняли Ковача. Блондин открыл дверь позади письменного стола и закрыл ее за ними.
Мужчина в штатском задумчиво смотрел перед собой.
– Неплохо, – сказал он. – Неплохо, но не безупречно. Вы позволите несколько замечаний? Впрочем, мы уже говорили об этом, но, видимо, недостаточно обстоятельно. Мне хотелось бы, чтобы в конце концов вы полностью осознали, о чем, собственно, идет речь, и не забывали моих советов.
Он поудобней расположился в кресле, сцепил пальцы и, подумав, заговорил:
– Прежде всего, концептуальное замечание. А именно: на мой вопрос вы ответили, что речь идет о пустячном деле. Вы ведь так доложили? Не могли бы вы уточнить, почему вы считаете это дело пустячным?