– Почему пустячным? – переспросил блондин и, опершись руками о стол, наклонился вперед.
– Да.
– Это же действительно пустяки.
– Но почему?
– По-моему, это понятно. Вчера подстрелили двух наших. Оба умерли. Позавчера бросили бомбу в помещение партии. Сегодня утром мы поймали двух сопляков – разбрасывали листовки. Это не пустяки. А эти четверо сидели в трактире и обзывали нас сволочами и живодерами. Потом винишко свое допили и отправились домой дрыхнуть. Болтовня, одним словом. Но когда люди не болтали? Потрындят – и домой, к жене под бочок. Вот почему это пустяковое дело. Нам других ловить надо, их-за которых приходится кровь проливать. Те, другие, ходят с револьверами и отстреливаются до последнего патрона. А эти, мне кажется, револьвера в глаза не видели и понятия не имеют, что нужно делать с патронами. Я полагаю, их даже связывать не придется перед расстрелом, сами встанут под дула, как ягнята.
– Вы собираетесь их расстрелять?
– Конечно.
– Тогда зачем бьете?
– То есть как зачем бью? А что с ними делать? Шоколадом кормить? Или учить их вязанию?
Человек в штатском задумчиво посмотрел на блондина:
– Сколько вам лет?
Тот вытянулся:
– Двадцать восемь.
– Выпускник философского?
– Да.
– Знакомы с работами Хёйзинги?
– Знаком.
– Ортеги?
– Так точно.
– Тённиеса?
– Тоже.
– Откуда родом?
– Из Кёсега.
– Довольно маленький городок?
– Весьма.
Человек в штатском опустил голову, коснувшись лбом сцепленных пальцев.
– Так все-таки скажите, почему вы их бьете?
– Почему бью?
– Да, почему? И вообще – зачем вам нужны побои? Вы задумывались над этим?
Блондин, отступив назад, прислонился к стене. И тоже на мгновение опустил голову.
– По праву завоеванной нами власти, – сказал он, подняв глаза. – По велению наших идей.
– И только?
– Пожалуй, да. О допросах не говорю, там иначе нельзя.
– И это все причины?
– Пожалуй, да.
Человек в штатском поднялся и, заложив руки в карманы, стал прохаживаться по комнате. Тем временем открылась дверь, вернулись оба нилашиста.
– Оставьте нас, – сказал им штатский. – Ну так вот. – Он остановился напротив блондина. – Прежде всего я должен рассеять одно ваше заблуждение. Вот вы говорили о бомбах и прочем, не так ли?
– Говорил.
– Так вот… в помещение нашей партии кто-то бросил бомбу – как раз это и можно назвать пустяковым делом. Разбрасывают листовки, черкают на стенах – пустяки. Стреляют по нашим – опять-таки пустяки. Мы схватим виновных, повесим их или расстреляем – все это сущие пустяки. С теми, кто швыряет бомбы, разбрасывает листовки или устраивает пальбу, нам меньше всего хлопот. Как и положено, мы их ликвидируем. Они умрут, друг мой. Рано или поздно они просто иссякнут. Из них получатся замечательные трупы. Ведь во всем населении они составляют ничтожное меньшинство. Сколько? Сколько их? Тысяча, десять тысяч, ну двадцать на худой конец. А как быть с остальными? Кто не стреляет, не швыряет бомбы и не разбрасывает листовки? Как быть с ними?
Он поднял вверх палец:
– Как быть с этим сопящим, жующим стадом, которое живет рядом с нами? Вот кем должны мы заниматься. Вот оно – наше бремя и главная наша задача. Мы живем в эпоху масс, коллега, в эпоху отвратительных, мерзких масс, каковые еще никогда не питали столь великих иллюзий относительно себя и своей роли, как в наше время. Жить становится тошно, как подумаешь, что вообразило себе это быдло в нынешнем веке. Демонстрации, забастовки… К чему мы пришли? Всюду массы… сплошные массы…
Он снова заходил по комнате:
– Что касается этих четверых, расстреливать их мы, конечно, не будем. Зачем же мы их привезли сюда, спросите вы. Зачем было вызывать машину, поднимать на ночь глядя шофера, партийных активистов, руководителя группы? Очень просто: затем, чтоб этот ваш Мацак, или как бишь его зовут, расквасил им нос, сбил с ног, повыкручивал руки, попинал их в пах, а вы могли бы невозмутимо им объявить, что их жены последние шлюхи, хотя все они, несомненно, честные и добропорядочные жены и матери. Далее, дабы эти четверо уяснили: у вас есть право заявлять подобные вещи и вообще говорить что угодно, есть право распоряжаться, чтобы им разбивали носы, выбивали зубы и отбивали почки, право обзывать их ничтожествами и, естественно, право когда угодно заходить в трактир или к ним на квартиру, хватать их, когда вам вздумается, и доставлять сюда, чтобы сделать из них отбивную. Вот поэтому вы их бьете, коллега. Чтобы усвоили, что вам можно все, а им – ничего. И поэтому же вы не убьете их, а преспокойно всех до одного отпустите домой. Производить мертвецов легко – гораздо труднее делать таких мертвецов, которые едят, пьют, работают и в то же время умеют держать язык за зубами как настоящие, неподдельные мертвецы. То есть вам нужны не благовоспитанные покойники, а живые люди, но столь же покорные и немые, как трупы. Иначе сказать, к побоям вы прибегаете из педагогических соображений, а не потому, что… – оставим это ораторам и газетам. Конечно, вы спросите, почему бы в таком случае нам не тащить с улицы всех без разбору и не избивать поочередно, независимо от того, натворили они что-нибудь или нет? Но сие означает, что вам неведома жизненная философия этих людей. Знаете ли вы, как рассуждают и что думают эти люди о себе и о жизни? – Он поднял голову, устремил взгляд в потолок и, как хорошо выученный урок, принялся излагать:
– Мы люди маленькие, мы никто, и звать нас никак. От нас ничего не зависит. Мы – как любят они выражаться – лишь мушиный помет на столе жизни. Единственное наше право – помалкивать в тряпочку. Сильные мира сего могут делать с нами все что им вздумается. Мы целиком в их власти. Если нам что и позволено, то лишь втянуть голову в плечи, чтобы буря истории пронеслась над нашими головами, не свернув их. Наше дело сторона, и так далее, и тому подобное. Ну так вот: ваша задача заключается именно в том, чтобы убедить их, что это и в самом деле так.
Он снова остановился перед блондином:
– Надеюсь, мы понимаем друг друга? Говоря с ними, вам достаточно просто констатировать: да, все именно так, как вы думаете. Разумеется, они слегка удивятся, мол, они думали не совсем так. Ну что вы, скажете вы, именно так вы и думали, а чтобы вы об этом не забывали, я отобью вам яйца, переломаю руки и прочее. Разумеется, вы их не казните, а отпустите домой, пусть разнесут по всем концам города, в Андялфёлде и Кишпеште, в Пеште и Буде, что все именно так, как им представлялось: они – мушиный помет на столе мира, и ничего больше. Иными словами, нужны не ярость и не миндальничанье, а педагогика.
Он вынул из внутреннего кармана носовой платок и, мелкими, легкими движениями промокнув губы, взглянул на блондина:
– Что касается этих четверых… теперь, я думаю, вы уже согласитесь со мной и отпустите их домой? Нужно только сказать этому Мацаку, или как бишь его, чтобы не цацкался с ними, а взял в работу как следует. То, чем вы только что тут занимались, годится разве что для детского сада, а не для нас. И дождитесь утра, пусть пройдут по улицам и выплачутся всем встречным.
– Слушаюсь! – ответил блондин. – В котором часу отпустить их?
– Ну не знаю. Когда уже рассветет. Но предварительно сообщите мне.
– Вы хотели бы побеседовать с ними? – спросил блондин.
Штатский потряс головой:
– Вы хорошо меня поняли? Все усвоили из того, что я сказал?
– По-моему, да.
– Вы уверены?
– Думаю, да. Я полагаю, что…
Тут он расхохотался:
– Очень рад, что попал под ваше начало! Кёсег, как видно, все-таки только Кёсег.
Штатский махнул рукой:
– Лучше подумайте, все ли вы приняли в расчет?
– С этими четырьмя?
– Да. Поразмыслите. Продумайте дальше ту логику, которую я развивал! Нет ли каких пробелов? Закончена ли логическая цепочка?
Блондин пожал плечами:
– Не знаю, что вы имеете в виду.
– Очень жаль. Ну, тогда послушайте. Конечно, они нас боятся – и это хорошо. К тому же и ненавидят, что еще лучше, по крайней мере, еще больше будут бояться. Но можете ли вы сказать, что эти люди думают о себе? Этот столяр попросил у вас прощения? Выказал сожаление, виноват, дескать, больше так поступать не буду? Повинился, обещал впредь быть паинькой? Слышали вы от него что-нибудь подобное?
– Нет, не слышал, – сказал блондин.
– Я тоже.
Штатский прошелся по комнате. Посмотрел на часы, потом подошел к письменному столу и подался всем телом вперед:
– Я тоже не слышал. И не знаю, услышите ли вы что-нибудь в этом роде от остальных – книгоноши, часовщика и того, четвертого.
Он наклонил голову. При электрическом свете в волосах блеснули седые нити.
– Помните о том, что люди способны к самоуважению – в той мере, в какой им удается сохранить порядочность, как они ее понимают. Думаю, не ошибусь, если скажу, что эти четверо не потеряли самоуважения. Ведь они не просили прощения, друг мой. Значит, у них еще сохранилось чувство собственного достоинства. Вы знаете что-либо опаснее этого?
– Я думаю, – сказал блондин, – они будут счастливы выйти отсюда.
– Разумеется. И только?
– Думаю, да. Вы только что говорили об их философии. Жена, дом, картишки, стакан шпритцера, отдых. Все это они получат обратно.
– Только и всего?
– Наверное, да.
– И вы полагаете, ради этого они пошли бы на что угодно?
– Не знаю. Возможно.
– Скажите, если вы, положим, пообещаете им огромное состояние, но для этого им надо будет совершить подлость, о которой никто не узнает, – они согласятся?
Блондин задумался:
– Я не могу ответить на этот вопрос.
– А я могу, – сказал штатский. – Согласятся без размышлений – лишь бы мир ничего не знал об этой подлости, о цене вопроса. Картишки, винишко, честная, порядочная жена. Это все, что им нужно? Этого вы не знаете… Не можете заглянуть им в душу.
– Для них главная радость теперь – то, что можно будет вернуться домой, что все это кончится.