– Не совсем так. Главное – что они смогут уважать себя за то, что подняли кулаки, когда Мацак набросился на них или когда вы называли их жен потаскухами. Это вас не раздражает?
Он выпрямился и снова прошелся по комнате.
– Бунтовать, восставать, возражать, вообще быть против. На это способен лишь тот, кто уверен в самом себе. Или так: кто уважает себя. Что из этого следует? Вы могли бы выпустить отсюда людей, которые ненавидят, боятся нас, – и при этом еще уважают себя? Могут на себя положиться. Вы допустили бы такую ошибку? Пока у них остается хотя бы искорка самолюбия, хотя бы намек на достоинство, все ваши попытки вживить страх им в сердце, загнать его в душу, вколотить в кости и мозговые извилины останутся тщетными. – Он улыбнулся блондину: – Следует исходить из того, что человек всегда жадно цепляется за свою ничтожную жизнь. Если он на многое способен ради богатства, то на что он пойдет ради спасения жизни? Человек очень слабое и, собственно говоря, отвратительное существо. Жалкое отродье. Вот вы, например, любите людей? Что ж, мои соболезнования. Гитлер, возможно, и сам не знает, какую великую высказал мысль, призывая молодежь уподобиться диким зверям. Это отнюдь не случайная фраза. Это философия. Снимаю перед ним шляпу.
Он посмотрел на часы:
– Надо заставить их почувствовать к себе отвращение. Пока вы этого не добились, вы ничего, ровным счетом ничего не достигли. Они должны презирать, ненавидеть самих себя. Вот тогда дело сделано. Разбудите меня на рассвете, а пока поставьте вот тут у дверей того парня с засученными рукавами. Когда войдет следующий, надо сбить его с ног. Окатить водой, и как только очухается, поставить на ноги и снова сбить. После этого его можно подвести к вам. Вам бить нельзя! У вас должна быть ясная голова. Говорите – вот ваша задача. Дождитесь, когда поутихнут стоны, и говорите. Потом прикажите отделать его еще раз. Сколько времени и как бить – это доверьте парням. За что бьют, в чем вина – об этом ни слова. Если им рассказать, в чем их обвиняют и за что бьют, страх будут испытывать только те, кто действительно совершил что-то подобное. Не надо им знать за что. Пусть в этом мире трепещут все – виновные и ни в чем не повинные.
Так и произошло: чуть только (сперва трактирщик, за ним Кирай и, наконец, Дюрица) они входили в комнату, удар Мацака валил их на пол, и все время, пока они там находились, их били не переставая. Когда кто-то пробовал защититься – как это неоднократно делал трактирщик, – на него набрасывались вдвоем, и никто им так и не сообщил, в чем, собственно, состоит их вина.
10
Комната, служившая камерой для компании из трактира, располагалась в бельэтаже. Попасть в нее можно было через широкий коридор, на другом конце которого находился просторный холл. Окна в холле были заколочены, как и все окна в комнате, которую кое-как освещала грязная лампочка на потолке. Внутри было совершенно пусто – четыре стены и голый, заляпанный чем-то паркет.
Трактирщик лежал у стены, под голову ему подложили пиджак Дюрицы. Лицо его было раздуто, глаза заплыли, вся кожа в кровоподтеках, губы разбиты. Он тяжело дышал открытым ртом, глаза были закрыты. С того момента, когда его втолкнули в комнату, он не проронил ни слова, лежал молча.
Дюрица отошел от окна, где стоял, привалившись спиной к доскам и сунув руку в карман, и наклонился к лежащему:
– Пиджак под головой не давит?
Трактирщик не ответил. Чуть приоткрыв глаза, он посмотрел на часовщика и снова закрыл их.
Дюрица вернулся к окну. Левая рука его плетью висела вдоль тела, одежда была изодрана в клочья, залитый кровью лоб распух, и кровь продолжала сочиться из открытой раны.
Кирай, книжный агент, прихрамывая, прошелся по комнате.
– Никогда бы не поверил, что можно так обращаться с людьми. Где же законы? Где наши права? Что это вообще такое? Первобытные времена? Звериное царство? Что это? Пусть кто-нибудь скажет, что это и как такое возможно.
Ковач стоял напротив трактирщика. Задрав голову, он опирался затылком о стену. Губы у него вздулись, волосы прилипли ко лбу. Время от времени он подносил к лицу руку и ощупывал рот.
– И это двадцатый век, – продолжал Кирай. – Это не мир для людей. Это вообще не мир – это какая-то жуть, кошмар, сущий ад.
Он ковылял с трудом, волоча одну ногу. Вдруг, подпрыгивая и спотыкаясь, он бросился к двери и принялся колотить в нее кулаками:
– Откройте! Сию же минуту откройте!!! Бандиты! Изверги!
– Отойдите от двери и замолчите. – Дюрица подошел к нему, обхватил за плечи и оттащил прочь. – Постарайтесь взять себя в руки. Не теряйте голову, иначе вам ничто не поможет. Успокойтесь, Лацика.
– Что мы за люди, – продолжал кричать Кирай. – Это ужасно. Боже праведный, что происходит? Что это? Скажите мне!
Он закрыл лицо руками и заковылял к стене.
– Это чудовищно.
Дюрица постоял рядом с Кираем, положив руку ему на плечо, потом отошел и опять прислонился к окну. В помещении слышались только негромкие, подавленные вздохи Кирая. Дюрица обвел глазами своих товарищей и, остановив взгляд на Коваче, спросил:
– Мастер Ковач! Попробуйте вспомнить. Вам не говорили, за что нас взяли?
Столяр покачал головой и потрогал губы:
– Сказали… что моя жена… потаскуха…
И заплакал. Сначала, пытаясь взять себя в руки, он несколько раз по-детски всхлипнул, а потом зарыдал навзрыд:
– Потаскуха… последняя потаскуха…Это они про мою жену…
– А не говорили чего-нибудь о том, почему нас сюда привезли?
– Не знаю… Не знаю… Моя жена… потаскуха… вот что они говорили.
Плечи его сотрясали рыдания, распухшие губы дрожали.
Кирай внезапно выпрямился, отошел от стены и остановился посередине комнаты. Зрачки у него расширились, он долго смотрел прямо перед собой, потом сделал несколько шагов и, снова остановившись, немигающим странным взглядом уставился на Дюрицу.
– Господин Дюрица, – изменившимся голосом произнес он. Слова его звучали с ледяной монотонностью, в глазах застыло изумление. – Господин Дюрица.
– Да, – отозвался часовщик.
В глазах книжного агента застыл ужас.
– Невозможно жить в таком мире, – еле слышно проговорил он.
Кирай медленно, словно непроизвольно, поднял руку и выставил перед собой указательный палец:
– Невозможно жить в таком обществе.
Трактирщик шевельнулся на полу и произнес:
– Вот черт! Никак догадался?
Кирай, по-прежнему в ужасе тараща глаза и выставив указательный палец, подошел к нему:
– Дружище Бела! Разве можно жить в таком мире?
Он впился взглядом в хозяина трактира, потом неожиданно обернулся:
– Мастер Ковач! Вы понимаете, о чем я? Невозможно жить!
Слегка наклонившись вперед, он неподвижно смотрел в лицо столяра, потом распрямил спину и ринулся к двери. Барабаня в нее кулаками, он кричал:
– Бандиты! Мерзавцы! Откройте дверь!
Удары его постепенно ослабевали, и, наконец обхватив голову руками, Кирай припал к двери и больше не произнес ни слова.
Дюрица подошел к трактирщику:
– Ну как, Белушка? Как вы себя чувствуете?
– Худо мне. Скажите этому книгоноше – не видать ему больше белого света.
– Сильно болит голова?
– Да все у меня болит.
Он повернул голову к Дюрице:
– Ну что, часовых дел ломастер? Жалко с жизнью-то расставаться?
– Сами знаете, Белушка, жизнь одна, – ответил Дюрица. – Хотите, я помогу вам сесть? Тогда кровь не будет приливать к голове.
– А ну ее к черту! – сказал трактирщик. – Лучше оттащите от двери этого книгоношу. Чего он там ждет? Мессию или трамвай? Зачем он торчит там? Боится, трамвай уйдет без него? Эй, вы слышите, отойдите оттуда!
Кирай обернулся и заковылял к ним. Остановившись возле Дюрицы, он уставился в пол. И спокойно проговорил:
– Господин Дюрица.
– Да.
– А вдруг нас вообще не выпустят? Может такое быть?
Трактирщик закрыл глаза:
– Не будьте таким ребенком, Лацика. Мы все здесь подохнем.
Кирай по-прежнему смотрел себе под ноги:
– Вы уверены?
– На все сто, – ответил трактирщик. – Уверен так же твердо, как и в том, что в грудинку не следует класть салями.
– Господин Дюрица… – снова позвал книжный агент.
– Да, – поднял на него глаза Дюрица.
– Вы верите, что существует кара?
– Нет, – сказал часовщик. – Ни кары, ни вознаграждения, ничего.
– Вы уверены?
– Уверен. Ничего этого нет.
– Заблуждаетесь, – возразил Кирай. – Все есть. И вознаграждение, и кара.
– Возможно, – ответил Дюрица.
– Я знаю, что есть, – повторил Кирай.
Трактирщик привстал на локте и, опустив голову, закашлялся.
– В таком… случае… – заговорил он прерывающимся голосом, – в таком случае… вас… теперь… Бог карает… за то, что обманывали клиентов.
Он повалился навзничь.
– Значит, боитесь за свою жизнь, господин часовщик?
– Боюсь, – сказал Дюрица.
– Это плохо. Послушайте, господин Кирай. Вы еще сможете вернуться домой, если очень захотите. Честное слово, я не шучу.
Заплывшими глазами трактирщик посмотрел на Кирая:
– Что смотрите? Знаете ведь – я шутить не мастер. Если уж говорю, что сможете выбраться, если захотите, значит, так и будет. А вы не хотите домой, господин часовщик?
– Мы все отправимся по домам, – сказал Дюрица. – Не волнуйтесь, Лацика. Скоро выяснится, что произошло недоразумение, и нас отпустят.
– Вы это серьезно? – спросил Кирай.
– Нет, – произнес трактирщик. – Неправду говорит господин часовщик. Он лучше нас с вами знает, что мы отсюда уже не выберемся.
Кирай поднял на него глаза:
– Но почему же вы говорите, что я могу выйти отсюда?
– Потому что вы – можете. Ступайте и попросите у них прощения. Скажите, что вы не знаете, почему оказались здесь, но сожалеете о своих проступках и будете впредь пай-мальчиком.
– Вы дурачитесь, Белушка!.. К чему это? – сказал Дюрица и посмотрел на Кирая.
– Шутки шутите надо мной? – обиделся Кирай.