– Ничуть.
– Нет, шутите.
– Если сейчас войдет кто-нибудь из них, подойдите и скажите, хочу, мол, поговорить с начальником. А потом повторите начальнику то, что я вам только что посоветовал.
Кирай недоверчиво посмотрел на трактирщика:
– Все же шутите.
– Нет! Вы только попробуйте – и сразу поймете, насколько это серьезно.
Кирай перевел взгляд на Дюрицу:
– А по-вашему как?
– Не знаю, – ответил Дюрица. – Во всяком случае, попытаться можно. Вдруг и правда все выйдет, как говорит наш дружище Бела.
Трактирщик, приподняв голову, посмотрел сначала на Кирая, потом на часовщика:
– Оставьте, мастер. Если еще и вы будете убеждать его, он, чего доброго, и впрямь поверит и начнет барабанить в дверь, требовать, чтобы пригласили начальника. Вы еще не начали, Лацика? Постучите им.
– А может, все так и есть, – спросил книжный агент, – как нам тут дружище Бела представил?
– Может.
– Я ведь просил оставить его в покое, – сказал трактирщик.
– Вполне может быть, – повторил Дюрица. – Во всяком случае, попытка не пытка, вы ничем не рискуете.
– Мы ничем не рискуем, – повторил слова Дюрицы Кирай.
– И впрямь не рискуете? – спросил трактирщик. – Вы это серьезно?
Кирай не ответил, погруженный в какие-то размышления. Он прошел по комнате и остановился у двери. Заложив руки за спину, уставился в пол.
Трактирщик кивнул в его сторону.
– Ведь просил я вас помолчать, – упрекнул он Дюрицу. – Если уж и вы подтвердите, он только об этом и будет думать.
Он пристально посмотрел на часовщика, потом взялся рукой за его пиджак, подложенный ему под голову.
– Поди, и думать не думали, старина?
– О чем? – очнулся от своих мыслей Дюрица.
– Что вот так кончите…
– Ну, это еще неизвестно.
– Да чего уж.
Он пристально посмотрел на часовщика:
– Не хотел бередить вам душу. Видел я вашу жену за несколько дней до смерти – уж простите, что вспоминаю, – заходила в трактир посоветоваться с моей насчет какого-то кулинарного рецепта. Вошла, живот большущий. Было это за пару дней до родов. А я ей и говорю: «Ну, Пирошка, вот увидите, будет мальчик». – «Хорошо бы», – отвечает. «Как назовете?» – спрашиваю. Она мне: «Я бы Миклошем назвала». – «По отцу, значит?» – «Да», – говорит. Я ей со смехом: «Так ты ведь Миклошем одного сынка уже назвала». А Пирошка мне: «Это верно. Но я бы их всех с радостью по отцу называла». И вдруг покраснела как девочка.
Дюрица молчал. Трактирщик снова приподнялся на локте и закашлялся.
– Кончен бал, – натужным от кашля голосом сказал он. – Или, как у нас говорится, кранты.
Дюрица смотрел прямо перед собой.
– Я вас кое о чем спросить хотел, – заговорил трактирщик, снова откинувшись навзничь. – Захотите – ответите, не захотите – не обессудьте за любопытство. Вы слушаете?
– Да, – сказал часовщик.
Трактирщик повернулся к нему:
– Вы не знаете, почему нас взяли?
Дюрица посмотрел на него:
– Нет.
– В самом деле не знаете?
– В самом деле. И прибавил:
Откуда мне знать.
– А я всегда был уверен, – продолжал трактирщик, – только не обижайтесь на мои слова, что вы в чем-то замешаны. В чем-то хорошем.
– Ошибаетесь, – ответил Дюрица.
– Не уверен.
– Тогда не знаю, что вам сказать. А зачем вы дразните Швунга?
– Хотелось бы думать, что все будет именно так, как я ему сказал.
– Не будет, зря вы надеетесь, Белушка.
– В том и беда. Я хоть и мелкий, но все-таки коммерсант. Мир, по-моему, так устроен, что люди всегда что-то отдают и что-то получают. Так устроено. Отдал – получил: вокруг этого все и вертится.
– Ошибаетесь.
– Вряд ли. Я пробовал размышлять об этих дурнях, которые нас сюда притащили. Будь у них капля ума, они тоже сообразили бы. Ведь нужно быть идиотами, чтобы нас здесь держать. Ну отделали – так выпустите. И встреть я потом кого-нибудь из них, на брюхе бы к стойке пополз, чтоб обслужить, да еще задаром, в задницу целовал бы. Таким бы правильным малым сделался, что твой Микки Маус. А раз так, то какой им резон в расход нас пускать? Где тут прибыль на вложенный капитал? Зачем избивать до полусмерти, если потом нас все равно укокошат? Где тут деловой подход?
Кирай отошел от двери и, доковыляв до них, остановился у ног трактирщика.
– Может быть, вы и правы, дружище Бела. Вовсе не исключено, что нас выпустят.
– Я же сказал вам, надо попробовать, – кивнул Дюрица. – Вы ничего не теряете.
– Никогда вам отсюда не выбраться, Лацика. – возразил трактирщик. – Не стоит даже надеяться.
– Все же попробовать надо, – сказал Дюрица. – Вы ничем не рискуете, надо использовать любую возможность вернуться домой.
Ковач, по-прежнему не открывая глаз, сказал:
– Я попробовал… объяснить им, что ничего… не делал. Хотел им сказать, не сердитесь, мол, если я что-то и совершил… из-за чего следовало доставить меня сюда, то это… помимо моей воли вышло… Но мне не позволили говорить. Ни слова… не дали сказать… только били да повторяли, что жена моя… потаскуха.
Из-за двери послышался вопль, разнесшийся по всему зданию. Это был искаженный невыносимой болью мужской голос, который вскоре заглох и сменился стенаниями.
Кирай содрогнулся и приник к стене.
– Что потаскуха… моя жена… вот что они говорили, – продолжал Ковач.
Трактирщик кивнул в сторону двери:
– Коллега наш… надо думать… забыл прощения у них попросить. – И добавил тише, чтобы мог слышать только Дюрица: – Эх, если бы так: попросил прощения, и…
– Слова сказать не дали, – продолжал свое Ковач, – только били да обзывали мою жену.
Он отошел от стены и направился к Дюрице.
– Вы вот тут говорили, – сказал он и потрогал ладонью лоб, – говорили, мол, не убудет от человека, который попросит у них прощения. Это вы господину Кираю только что говорили. А дружище Бела вроде как усомнился в этом, насколько я понял его слова. Так вот, вы ошибаетесь, дружище Бела. Человек ради спасения своей жизни на все право имеет. Неправда ваша: когда жизнь в опасности, он обо всем забывает, в нем только инстинкт говорит, приказывает, что делать. Вы, понятно, имели в виду, что за жизнь человеку честью платить приходится и другими вещами такого рода. Но ведь в экстренных обстоятельствах все это не в счет. Человек хочет выжить, и это желание превыше всего. Вы это серьезно, господин Дюрица, что если кто перед ними унизится, то они отпустят? Вы и правда так думаете?
– Конечно, серьезно, – ответил Дюрица.
– Да, тут греха нет, грехом было бы не попытаться, – продолжал Ковач, ощупывая рукой разбитые губы, – ведь и Бог велел человеку жить.
– Ну конечно, – сказал трактирщик. – Вспомните, ведь господин Кирай целую лекцию нам прочел: и асфальт, дескать, вылижешь языком, если дяди большие прикажут.
– Это не грех, – повторил Ковач. – Грех – когда человек не все сделал ради спасения своей жизни. А еще потому не грех, что его к этому принудили.
– Я не вижу тут ничего унизительного, – заговорил Кирай. – Человек хочет жить, и все остальное не в счет.
– Кабы так… – произнес трактирщик.
– Когда они придут, – сказал Кирай, – я попрошу их не гневаться на меня. Скажу, мол, не знаю, что я такого сделал, но если они полагают, что это плохо, то, конечно, они правы и я больше не буду делать ничего такого, что им не нравится.
Все молчали. Кирай посмотрел на них:
– Вы считаете, после этого я буду мерзавцем?
– Нет. – сказал Ковач.
Кирай опустил голову:
– И все-таки я буду мерзавцем, если так поступлю. И всякий, кто сделает так, – мерзавец. Да как я в глаза себе посмотрю после этого? Ведь я потеряю единственное, что есть во мне стоящего, – самоуважение.
– А чего вы хотите? – спросил трактирщик. – Уважать себя – или жить?
– Я все тогда потеряю, – сказал Кирай.
– Но жизнь-то для себя любимого сохраните.
– Они про мою жену говорили… что она потаскуха, – не унимался Ковач.
Тем временем Дюрица вернулся к окну и снова прислонился к доскам. Закрыл глаза и нахмурил лоб. Кровь из раны все еще сочилась. Он плотно сжал губы. Было видно, что про остальных он забыл.
– Что с вами, господин часовщик? – спросил трактирщик. – Вернулись в привычное состояние? Молчите, рта не раскроете – разве что раз в полгода.
Дюрица не ответил.
– Интересно, который час, – сказал Кирай.
– Не знаю, – произнес трактирщик. – С такими вопросами обращайтесь к специалисту.
За дверью послышались шаги, потом скрежет поворачиваемого ключа. На пороге стоял нилашист с засученными рукавами в сопровождении другого, вооруженного револьвером. Одной рукой тот придерживал кобуру, висящую у него на поясе.
Нилашист с засученными рукавами обозрел компанию:
– Ну, как дела, разбойники? Не перетрахали еще друг друга? – Он переступил порог и остановился возле дверей.
– А ну, все на выход, опять Санта-Клаус к вам прибыл.
Трактирщик попытался встать с пола. Дюрица, оторвавшись от окна, поспешил к нему на помощь. Ковач отнял ото рта руку и с ужасом уставился на нилашистов. Кирай, побледнев, неуверенными шагами направился к двери.
– Простите… я бы хотел… – заговорил он, дойдя до Мацака.
– Молчать! – оборвал его нилашист.
Последним, опираясь на руку Дюрицы, из комнаты вышел трактирщик.
– Как дела, храбрый рыцарь? – поглядел на него Мацак. – Притих, как я погляжу. Выше голову. Тебе приготовил подарочек сам Христос.
Их провели по коридору. Холл освещался свисающей с потолка очень яркой лампой. Посередине холла, вблизи лампы, на пропущенной через блок веревке за связанные за спиной руки был подвешен мужчина, его ноги касались пола лишь кончиками пальцев. Он был обнажен до пояса, весь в крови, грудь в ранах, усеянное кровоподтеками лицо жутко распухло, по голому черепу из множества ссадин сочилась кровь; потрескавшаяся кожа головы напоминала шкуру свиньи, после того как ее опалят. Он молча мотал головой, изо рта его шла кровавая пена, и через равные промежутки времени, в такт движениям головы, из груди вырывался клокочущий хрип.