– А вот и наш Санта-Клаус, – показал Мацак на подвешенного.
Он подошел и кулаком приподнял за подбородок его опущенную голову.
– Что, детка, пыхтим еще?
И кивнул на четверых приятелей:
– Гляди-ка, кого к тебе дядя привел.
Он опустил кулак, и голова мужчины снова упала на грудь. И вновь начала мерно покачиваться вправо – влево, вправо – влево, и вновь из груди вырвались клокочущие стоны, которые не складывались в слова.
– Вот, полюбуйтесь, – сказал Мацак. – Только не так, детки. Встаньте-ка в ряд, как полагается воспитанным мальчикам. Вот так, молодцы, оказывается, умеете себя хорошо вести.
На противоположной стороне прихожей виднелась лестница с резными столбиками. Послышался скрип деревянных ступеней и звук шагов. Сначала показался низкорослый блондин, за ним спускался человек в штатском, аккуратно причесанный, легко и непринужденно шагающий по ступенькам. Уже внизу он обратился к блондину:
– Встаньте напротив них.
Он прошел совсем близко от подвешенного мужчины. Оба охранника вытянулись и замерли.
Штатский остановился в четырех-пяти шагах от четверки, чуть в стороне, чтобы не заслонять висящего человека.
– Всем смотреть! – выкрикнул нилашист с засученными рукавами.
Штатский взглянул на него:
– Только без крика, пожалуйста. В этом нет никакой нужды. Ведите себя прилично, вы не в кабаке.
Он бросил беглый взгляд на четверку задержанных:
– Перед нами разумные люди, они поймут вас, даже если вы будете говорить спокойно. – Он выдержал паузу и кивнул: – Доброе утро!
Дюрица стоял молча, лицо напряжено, глаза закрыты. Остальные тоже не шелохнулись, только Кирай откашлялся и, заглядывая в глаза штатскому, хрипло ответил:
– Доброе утро!
Штатский улыбнулся и кивнул Кираю. Потом взглянул на часы:
– Я думаю, вам пора по домам. К сожалению, вас продержали вдали от семей дольше, чем следовало. Точного представления о правомерности вашего задержания мне составить пока не удалось. А также остается неясной обоснованность тех расхождений во мнениях, которые возникли в вечерние часы между вами и несколькими моими сотрудниками.
Он перевел взгляд на Ковача:
– Во всяком случае, утверждение, что ваша жена потаскуха, на мой взгляд, не отвечает действительности. Никто не может утверждать того, в чем лично не убедился. Это недопустимо ни с точки зрения ответственного мышления, ни с точки зрения фактов. Что касается вас, то хотелось бы, чтобы вы понимали: человеку вообще свойственно заблуждаться и делать ошибки, и никто из нас не застрахован от этого. Постарайтесь забыть этот эпизод. Не хотелось бы, чтобы у вас остался неприятный осадок от всего, что произошло здесь с вами со вчерашнего вечера. Я понимаю, конечно, что такое забыть нелегко, ведь, в конце концов, человек рождается свободным и наделен чувством достоинства. И нарушение своих прав переживает особенно тяжело. Но что поделаешь? Все мы – рабы обстоятельств, которые складываются не по нашей воле и влиять на которые мы не в силах. Каждый из нас словно утлый челн в бушующем море. Что мы можем? Молчать и мириться с тем, чего нельзя изменить. Может ли кто-то дать лучший совет простому человеку, чьи желания сводятся к тому, чтобы содержать семью, выпивать свой стакан вина или шпритцера, ходить иногда в кино и жить в мире и спокойствии? Пожалуй, никто не может. Да и вообще, нужен ли вам такой совет? Вы все – люди взрослые, независимые и ответственные, способные думать собственной головой. С одной стороны, есть вы с вашим ответственным отношением к жизни, а с другой – законы, гарантирующие гражданам свободу, дабы каждый мог сам решить, как он желает свою жизнь устроить, каким нравственным нормам следовать. Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что все вы без исключения действительно хотите просто жить в мире и спокойствии.
Он окинул их взглядом. Трактирщик, заложив руки за спину, смотрел в пол. Кирай стоял, склонив голову набок и часто моргая, лицо его покрывала бледность. Ковач, приложив ладонь к губам, смотрел на человека в штатском. Дюрица не сводил глаз с подвешенного.
Человек в штатском кивнул в сторону блондина:
– Откровенно признаюсь, у меня с моим коллегой возникли некоторые разногласия относительно вашего освобождения. Он и слышать ничего не хотел и намеревался вас казнить. Не припомню как: повесить или расстрелять – впрочем, теперь это уже не имеет значения. Мне удалось разубедить его. Со своей стороны, я предложил дать вам шанс доказать свою искренность и порядочность. Вы утверждаете, что попали сюда по недоразумению, и это, на мой взгляд, совсем не исключено. Поэтому я употребил все свое влияние, чтобы предоставить вам возможность убедить нас в вашем полном доверии к нам и не в последнюю очередь в готовности помогать, в единстве наших позиций. С этой целью я велел доставить сюда это подобие человека, которое болтается сейчас на веревке и которому, как вы можете видеть, жить осталось считаные минуты, в лучшем случае – часы. Этот жалкий ублюдок, пока не свихнулся, работал литейщиком. Недавно он взорвал один из наших оружейных складов, потому что, как он сказал, считает нас последними канальями, душителями свободы, лишенными чести и человечности бестиями, последователями Калигулы и Нерона, предателями, одним словом – мерзавцами. К сожалению, мы не смогли убедить его, что он заблуждается. Тут, конечно, сыграло роль и его происхождение – он из абсолютно аморальной семьи, достаточно сказать, что жена его – шлюха, а дочь, хотя еще и совсем ребенок, потаскуха почище матери, уже желтый билет имеет. Так вот, я предложил не казнить вас – это делается здесь внизу, в подвале, – а дать шанс вернуться домой, к своим семьям, после того как выразите свое презрение к этому человекоподобному существу.
Он отступил на несколько шагов и указал на подвешенного.
– Процедура предлагается следующая: перед тем как отправиться по домам – то есть вернуться к семьям, – вы по очереди подойдете к этой хрипящей скотине и дадите ему две пощечины – раз и два. Да, придется испачкать руки, но это легко поправимо, дома вымоете, и следа не останется. В каком порядке подходить – ваше дело, решайте сами. Прошу вас.
Он еще раз коротким стремительным жестом указал на подвешенного страдальца и, как бы освобождая дорогу, отступил в сторону.
Грудь трактирщика вздымалась и опускалась с ужасающей силой. Он поднял глаза на человека в штатском. Губы его приоткрылись. Он провел по ним распухшим языком. Подавшаяся вперед голова его затряслась.
– Сатана, – отчетливо, ясно произнес он.
Человек в штатском взглянул на часы.
– Напоминаю, что скоро пойдут трамваи, – сказал он.
Ковач поднял взгляд. Опухшие глаза висевшего буквально вываливались из орбит, он шумно и тяжело дышал, совсем как трактирщик. Кадык судорожно ходил вверх-вниз.
– Иисусе, – прошептал Ковач.
Висевший на дыбе по-прежнему раскачивал головой. Она моталась из стороны в сторону с правильными промежутками, и при каждом повороте слышался стон. При возгласе Ковача раскачивание остановилось. Голова на мгновенье упала на грудь, потом висевший, тяжко дыша, мучительным, натужным движением поднял лицо. Он приоткрыл глаза и медленно, с неимоверным усилием обвел глазами стоящих перед ним людей. Со лба его, заливая лицо, ручьями стекал смешанный с кровью пот. Человек поочередно останавливал взгляд на каждом, потом неожиданно, словно сраженный ударом, со стоном уронил голову на грудь, и она опять закачалась: вправо – влево, вправо – влево.
Голова Кирая тоже упала на грудь. Дыхания его не было слышно. Он стиснул зубы; распухшие губы, насколько было возможно, сплюснулись. Сжатые в кулаки руки судорожно прижались к бедрам. Сощуренные глаза напряженно впились в носки ботинок. Услышав вздох Ковача, он поднял глаза. Почти не двигая головой, он искоса взглянул на столяра, потом медленно повернул голову в другую сторону и посмотрел на человека в штатском. Рядом с книжным агентом надсадно дышал трактирщик. Еще немного приподняв голову, Кирай взглянул на человека, висевшего на веревке.
– Иисусе, – снова вздохнул рядом Ковач. – Господи! Не остави нас.
Взгляд Дюрицы был прикован к лицу подвешенного. Он сощурился, побледнел и плотно сжал губы. В горле застрял комок. Как и у Ковача, кадык его ходил ходуном.
– Но что будет, – спросил блондин, стоявший у лестницы, – если они не захотят доказать свою порядочность?
– Захотят, мой молодой друг, – ответил штатский, – разумеется, захотят. Вам, мой друг, не так просто будет их ликвидировать.
Ковач пошевелился и вышел из ряда. Сделав шаг, он покачнулся и замер, а затем двинулся к висящему человеку. Рот несчастного был приоткрыт. Влажная кожа на вспухшем лице лоснилась, с висков двумя ручьями обильно струился пот. После следующего шага столяр снова зашатался и вновь попытался сохранить равновесие. Как зачарованный, не отрываясь, смотрел он на лицо умирающего. И, помедлив, сделал очередной шаг.
– Можно отпирать дверь, – торжествующе объявил штатский.
– Иисусе, – прошептал Ковач. Он уже стоял напротив страдальца. Прямо перед его глазами на груди висевшего багровела и чернела окровавленная, лопнувшая от ударов кожа. Совсем близко, выдавая смертную муку, слышался непрерывный стон, которым сопровождалось раскачивание головы. В нос ударило теплом испарины и железистым запахом крови. Ковач оказался ниже подвешенного мужчины, который едва касался пола пальцами ног. Он поднял взгляд на его лицо. Размеренное раскачивание и жалобный стон постепенно затихали, пока голова снова не упала на костлявую грудь. Медленно раскрылись глаза и уставились на Ковача. Их взгляды встретились. Губы мужчины шевельнулись, язык мучительно напрягся, пытаясь исторгнуть звук, из горла вырвалось прерывистое клокотание, но затем изможденный язык бессильно вывалился из распухших губ, и изо рта длинной паутиной истекла кровавая слюна. При этом глаза мужчины по-прежнему спокойно смотрели на Ковача.
– Ну же! Раз-два – и дело с концом, – послышался голос штатского.