было, если не считать уродливой стеклянно-алюминиевой коробки метрополитена.
Не забыть, как рушили Кенигсбергский замок. Вначале была взорвана его огромная башня. Раздался неслышимый вначале взрыв, башня качнулась и, окутываясь рыжим облаком, „легла“ (так мне сказал один из подрывников) точно в обширнейший замковый двор. Наверно, с год грузовики вывозили оттуда кирпичное крошево, которое, увы, было совершенно не годно для нового строительства: кирпич был нестандартным, большемерным, к тому же раствор такой крепкий, что разбить обломки на отдельные кирпичины было просто невозможно. Потом, одна за другой, были разрушены стены и остальные башни. Молодой архитектор Володя Осипов тайно снял любительским киноаппаратом гибель замка и на первом в нашем городе вечере только что созданного „Клуба творческой интеллигенции“ показал свой маленький фильмик. Предложил написать письмо в Центральный Комитет партии, ведь еще оставалась почти целой, лишь без крыши, западная часть замка, где когда-то был самый крупный в Европе замковый зал, „Московитский“, где в один из дней 1813 года было так шумно и весело: „Наполеон побежден!“ Гремел бал, и молодые российские офицеры танцевали с хорошенькими кенигсбергскими девушками…
Текст был составлен. Среди многих подписей расписались и мы, два писателя, я, „свеженький“, только что принятый в союзную литераторскую стаю, и писатель-фантаст, мой строгий учитель Сергей Снегов.
Какими мы были наивными! Письмо, по-видимому, и не добралось до Москвы, пленку у Володи конфисковали сотрудники КГБ, а всех нас, „подписантов“, начали вызывать для „бесед“ в разные инстанции. У меня был в кармане морской паспорт, мне надо было лететь на Кубу, где стоял в ремонте мой тунцелов, а со мной день за днем „беседовали“. „Как вы, блокадник, воспитанник армии, могли?! — внушали мне. — Вы столько страдали от немцев, и подписали это письмо?! Ведь замок — это символ милитаризма, пруссачества, вечной угрозы нашей миролюбивой стране!.. Что, вам на Кубу надо? Пока не снимете свою подпись, никаких вам морей-океанов не будет. Сегодня же сдайте морской паспорт в отдел кадров“.
Господи, как я хотел на Кубу! Туда, где пальмы, коралловые рифы, у которых я собирался нырять, если выдастся денек свободного времени; там — карнавал, красавицы мулатки, там, лишь только минуешь скалы с мрачным замком Морро, — бескрайний океан, к которому я, ставший моряком, уже привык, который, что ни ночь, видел в снах… Прошел месяц, второй. Не знаю, как я выстоял, но я не снял своей подписи. „На Кубу-то собираетесь? — как-то услышал я в телефонной трубке жесткий, с железными звонами, голос из отдела кадров. — Немедленно быть в конторе. Получите паспорт, билет и завтра отправляйтесь“. А замок взорвали! И мы, „Клуб творческой интеллигенции“, больше никогда не собирались, тот скандальный вечер был в нашем городе первым и последним.
Творцы. Разрушители… Если бы не бывший председатель горисполкома Денисов, был бы взорван и Кафедральный собор. Благодаря его невероятной энергии, его любви к этому городу, появились троллейбусы, кинотеатры, были сооружены 4 теплоэлектростанции, в город была проведена газомагистраль, но главное, что любил Денисов, без чего не видел будущего города, — это культурные центры. Ведь там, где нет культуры, там пустота, бездуховность… Центры, которые, по его идее, должны были возникнуть в старых, используемых пока под склады, полуразрушенных или приговоренных к уничтожению зданиях, в фортах, соборах, кирхах.
„Тебе надо жильем заниматься, а ты?! — негодовал „главный хозяин“, узнав о новых замыслах Денисова. — Не сметь этого!“
Запрещаю! Денисов выслушивал. Молчал. Кивал: „Да, понял“. И продолжал свое. Приводил в порядок, восстанавливал башни и казематы старого форта, втайне от высшего областного руководства заказывал на том или ином заводе кованые ворота для входа, добывал дуб для дверей, медь, бронзу. И мрачный форт „Дер Дона“ вдруг превратился в крупнейший в мире, великолепный музей янтаря! И уже возникла идея сооружения в Калининграде небольшой, в одну пятую натуральной величины, Янтарной комнаты, а там возникает новая идея: Органный зал в полуразрушенной, с разбитой башней кирхе Святого семейства, но где, как, каким образом добыть на это строительство деньги? Как произвести расчеты за выполненные работы через банк, в котором так тщательно следят за тем, чтобы ни копейки не ушло „на сторону“, на не запланированные и не утвержденные в „верхах“ объекты?
Гарри Гротберг! Бах! А еще надо было добыть деньги на орган, и еще нужно было договориться в министерстве культуры, чтобы оно, министерство, этот орган заказало у одной из известнейших в Европе фирм по изготовлению органов! И еще надо было улучить момент, чтобы сказать „главному хозяину“ о том, как нужен этот Органный зал городу, но сказать тогда, когда большинство работ там уже будет произведено, если, конечно, до этого он сам не прослышит, но надо надеяться, что если и прослышит, то не поймет, о чем идет речь, ведь по официальной версии в помещении бывшей кирхи Святого семейства ведутся лишь профилактические работы, чтобы „ветхое здание“ не рухнуло на соседние жилые дома.
„Главный хозяин“ все же прослышал. И все понял. Во всем разобрался. Стучал кулаком по столу, тыкал пальцем в постановление ЦК о запрещении строительства зданий культурного назначения: музеев, выставочных и концертных залов, картинных галерей. Он еще не знал, что на берегу бывшего пруда „Шлосстайх“, в чудом уцелевших стенах огромного кенигсбергского городского концертного зала „Штадтхалле“ уже работают архитекторы и проектировщики. Здесь, как предполагал Денисов, после полного, в старой архитектуре, восстановления разместится историко-художественный музей, а на Московском проспекте уже строится огромная, площадью почти 11 тысяч квадратных метров, картинная галерея, „проходящая“ пока как будущий „магазин-салон“ мебели. И что группа проектировщиков готовит документацию для сооружения в бывшем форте „Врангель“ океанариума, что ведутся переговоры с Академией наук о принятии в Калининград для вечной приписки знаменитого, приговоренного „на распил“ научно-исследовательского судна „Витязь“, чтобы на нем создать музей Мирового океана, что для этого уже на реке Прегеле строится специальный пирс в самом центре города…
Судовые часы с крейсера „Эмден“ бьют полные склянки, что, уже полночь? В чьей каюте они были? Кто и когда их вынес с судна? Забулдыга-матрос, укравший их в кают-компании, а может, они были в починке, да так и остались на берегу, когда „Эмден“, ремонтировавшийся на верфи „Шихау“, вдруг получил приказ самого гросс-адмирала Деница: срочно выйти морским каналом в Пиллау и, забрав специальный груз, немедленно покинуть Восточную Пруссию?..
В ночь с 22 на 23 января сорок пятого года командир корабля „Эмден“ прочитал приказ Деница и чертыхнулся: срочно выйти в Пиллау?! Как? Каким образом? Легкий крейсер стоял в ремонте, одна машина разобрана, ее огромные части лежат на заснеженной палубе. „Приказ должен быть выполнен…“ Приказ?! Может, команде взять в руки весла?.. Но приказ есть приказ. При помощи ледокола и буксиров „Эмден“ отправился по морскому каналу в Пиллау, где и ошвартовался у одного из пирсов в ожидании неизвестно чего. Командир корабля не мог знать, что в эти несколько дней из местечка Танненберг, что в 40 километрах от Алленштайна, пробивался к Кенигсбергу небольшой отряд — несколько грузовиков и две бронемашины, которым командовал внук Пауля Гинденбурга, Оскар фон Гинденбург. Он вез прах своего деда и бабки, которые были похоронены в „Мемориале Гинденбурга“, там, где были разгромлены русские войска генерала Самсонова в августе четырнадцатого года. Два саркофага, несколько ящиков с военными реликвиями и 30 ящиков, содержание которых Оскару фон Гинденбургу было неизвестно, их везли в двух грузовиках, примкнувших к колонне в Кенигсберге.
В ночь с 23 на 24 января на заснеженном пирсе у борта „Эмдена“ появились грузовики. На бетон выпрыгивали замерзшие солдаты охраны. Весь груз был переправлен на крейсер, команда которого уже собрала машину, а командир получил новый приказ гросс-адмирала: „Получив груз, немедленно выйти в море. Порт назначения: Киль“. И тут же последовало новое предписание: полученный груз переправить на судно „Претория“, лайнер, который когда-то ходил в Африку за бананами, а теперь использовался в Пиллау как жилье для военных моряков и курсантов учебного дивизиона подводных лодок. Приказ был исполнен. Лайнер „Претория“ в эту же ночь покинул Пиллау и вскоре благополучно прибыл в порт Свинемюнде. Спустя несколько суток, имея на борту 900 беженцев, вышел в море и „Эмден“. Рейс был авантюрным. На ручном управлении, с большим креном на левый борт и скоростью 6 узлов крейсер все же сумел дойти до Киля, где и попал под страшный бомбовый удар английской авиации, превративший „Эмден“ в груду железного лома. „Не все было перегружено с „Эмдена“ на „Преторию“, — сообщал мне из Гамбурга некий Эдвард Рунге. — Ящики, полученные в Кенигсберге, остались на „Эмдене“, что было в них? Якобы их успели сгрузить до налета англичан…“
Так, что тут еще среди моих бумаг? „Корчма „Коперникус““, что возле нашего дома, на канале Ландграбен, называлась так потому, что будто бы в ней останавливался великий астроном Коперник. Он приезжал в Кенигсберг лечить кого-то из приближенных Альбрехта Бранденбургского, — пишет мне Вальтер Мюллер. — Такая вот есть легенда. В Алленштайне Коперник полюбил свою экономку, очаровательную пруссачку Агнесс, за что был осужден церковным судом, а Агнесс, якобы шпионка Альбрехта, была выслана в Кенигсберг и жила на окраине города, вот в этой корчме. И уже пожилой астроном пробыл там двое суток. Так ли это, но еще мой дедушка говорил, что люди помнят, как польский астроном, очень старый и седой, весь в черном, гулял вдоль канала с уже далеко не молодой, но по-прежнему очаровательной Агнесс»…
«Возле нашего дома». Кажется, я начинаю привыкать к этим строчкам из письма своего «совладельца».
…А денег в копилку стало попадать все меньше. На этот раз всего 2300 рублей — вот отчет комиссии: все больше мелкая, медная и серебряная монета. Казалось бы, что человеку полтинник, рубль?.. «Если бы каждый, кто приходит на рынок, отдал нам хоть по 10 копеек, мы бы, ребятишки, выжили до весны…» — говорил нам «героический моряк» Петр Лукич Ракитин, но люди жались, жмотничали, хотя что рубль, когда пайка хлеба стоила тысячу? Не знаю, дожили бы мы до весны, если бы не попали в облаву. Ловили-то, собственно говоря, не нас, а банду из соседнего подвального отсека, «трупников», которые студнем из человечины торговали. Нас, дико орущих, визжащих, царапающихся, военные моряки, проводившие облаву, загнали в угол, Петр Лукич отбивался костылем, и командир «облавщиков» выстрелил из пистолета ему прямо в лоб…