Блаженные души моих дорогих мальчиков спасли меня от большевистской казни, разбудив оккультным внушением человеческие чувства в сердцах этих жестоких людей. Ясно стало, что мне надо скорее отсюда уехать, и я стал энергично хлопотать в Эвакуационном отделе. В комиссии признали меня больным и назначили на санитарный беженский поезд, уходивший 18 октября через Псков в Вильно. В этапном бараке Финляндского вокзала собралось 200 человек беженцев с багажом и запасами провизии на 10 дней пути. Предстоял строгий обыск всего вывозимого. Разрешалось взять с собой не более 5 пудов вещей, причем не более 2-х смен белья, 2-х костюмов и 2-х пар сапог. Провизии разрешалось: 10 ф. черного хлеба, 2 ф. крупы, 1 ф. колбасы и 1/2 ф. сахару. Все остальное считалось контрабандой и отбиралось. Денег разрешалось иметь 1000 рублей, а больным — по 2000 рублей на человека.
Поезд был санитарный, тут были только больные, старики, женщины и дети; поэтому у многих был белый хлеб, молоко и консервы. Явились двое грозных большевистских рабочих и с жестоким цинизмом рылись в вещах трепетавших от страха больных пассажиров. От детей безжалостно отбирали молочные консервы и сахар; у больной вдовы нашли несколько белых булок собственного печения и без разговоров забрали их. Вдова тщетно умоляла оставить их ей, так как страдала язвой желудка. Ревизия тянулась до полночи, и тогда началась посадка. Поезд состоял из чистых белых вагонов с рессорными койками. Очевидно, это был поезд из отрядов Красного Креста.
В нашем вагоне ехало в Вильно и Ковно несколько семейств интеллигентных евреев. Два семейства ехали в Ригу. Были еще доктор-поляк и 2–3 пассажира-поляков, не обнаруживавших своего звания. Я, конечно, также скрывал свое звание. Дня три мы тянулись до Луги. Наши скудные запасы быстро истощились. На пятый день прибыли в Псков, занятый немцами. Ну, слава Богу, ушли из проклятой «большевии»! На вокзале полный порядок, чисто. По перрону гуляют в новеньких мундирах высокие, стройные немецкие офицеры в белых перчатках; в зале 1 класса обильный буфет; за прилавком толстая немка, всевозможные напитки и вкусные бутерброды. Мы расселись в компании за стол, убранный цветами, и потребовали обед в 4 блюда. Так вкусно мы не ели за три последние года.
После обеда нам пришлось пройти по карантинным формальностям и через очистку в бане. На деле прививки никакой не было: немцы, пропустив нас через три медицинские камеры, взяли за каждую «прививку» по 10 рублей, и через час все было кончено. Мы получили свидетельства о полном здоровии и взяли в кассе билеты на проезд до Вильно. До Динабурга путь еще прежний, ширококолейный, и пришлось поэтому ехать в русских ободранных вагонах, а далее пересели в немецкие чистые, мягкие, теплые вагоны. В Вильно было еще тепло, грело приветливо родное солнце, и листья на деревьях лишь кое-где желтели… Но куда же ехать и где остановиться? — я ведь не знаю, есть ли здесь кто-нибудь из родных; за 4 года войны могло все измениться. Но у немцев порядок: у кого из приезжих беженцев нет верного приюта, для этого возле самого вокзала есть бюро квартир. Мы туда заехали, и там полковник выдал нам билеты с означением названия отеля и номера комнаты (с ценой). В Киеве были в это время наш директор Брунстрем и бюро правления Юзовских заводов.
Литва получила от немцев автономию и управлялась Государственным советом Литвы. Там мне удалось получить паспорт литовского гражданина. Затем, благодаря протекции жены председателя Совета М-m Смэтоны, комендант города, немецкий полковник, без затруднения выдал мне пропуск до Киева. Киев и вся гетманская Украина были в то время заняты немецкими войсками. Отдохнув и оправившись от утомительной дороги в удобном S. George Hotel, я занялся розыском здешних своих родственников. Побывал раз в театре. Там играла берлинская опера с хорошим составом артистов. В Вильно, хоть это был конец октября, погода стояла ясная, теплая. Магазины, погреба и рынки полны всяких товаров — обилие продуктов. Цены на все умеренные. Словом, не видно, что страна три года назад была театром жестоких боев и опустошений. За царский бумажный рубль давали 2 немецкие марки. Я торопился в Киев, чтобы застать там Брунстрема, и 1 ноября уехал через Минск в Киев.
Вся Малороссия, под властью Гетмана генерала Скоропадского и охраной немецких войск, наслаждалась полной свободой и обилием продовольствия. Город был переполнен беглецами из обеих столиц: на улицах встречались высшие сановники, старые министры, придворные чины, банкиры, заводчики, профессора, капиталисты, коммерсанты, домовладельцы и всевозможные «буржуи». Киев для них был временным этапом, где можно было пережить безопасно в ожидании скорого конца, как всем тогда казалось, большевистского бунта. Из-за тесноты многие беглецы переезжали в Одессу, Крым, на Дон и на Кубань, где собиралась «белая армия». Там боевые генералы: Корнилов, Алексеев, Деникин, Краснов, Радко-Дмитриев, барон Врангель, граф Келлер организовали военные отряды из офицеров и унтер-офицеров.
В Екатеринодаре составилось правительство «белых»; в числе его членов было несколько старых министров и членов Государственной Думы: Сазонов, Родзянко, Гучков, Деникин… Они признали адмирала Колчака верховным правителем и установили с ним связь. В то время Колчак во главе чехословаков достиг Екатеринбурга. Союзники также признали тогда Колчака верховным правителем России.
В Киеве я был в первый раз. С вокзала в город я ехал длинным, двухверстным, бульваром: темно-зеленая аллея высоких стройных тополей тянулась беспрерывной цепью мимо садов и парков, мимо храма Св. Владимира, университета, памятника Императору Николаю I. Въехав на главную улицу Крещатик, напомнившую мне Невский проспект, заполненный двигавшеюся публикою, в ясный праздничный день, я с удовольствием осознал, что жизнь здесь бьет ключом, что не вся еще Россия обращена в мертвое кладбище.
В квартире правления «Новороссийских Юзовских заводов» я занял кабинет директора Брунстрема, который, к моему сожалению, только два дня назад уехал к себе в Финляндию через Берлин. В правлении оставались полковник артиллерии Иваницкий-Василенко, инженер Гаскевич, бухгалтер Васильев и две барышни-машинистки. Полковник Иваницкий состоял представителем Юзовских заводов перед Артиллерийским управлением гетманского правительства, а я перед Морским и Путейским министерствами. Товарищем морского министра был контр-адмирал М.М. Остроградский — бывший мой флаг-капитан на Черноморской эскадре. Встретив меня на улице, он не узнал меня — как я, стало быть, изменился за эти полгода жизни в большевистском «раю»!..
В Киеве стояла ясная осень: сады, раскинутые на живописных обрывах широкого Днепра, еще зеленели. В Купеческом саду давал концерты городской оркестр, а в Большом театре давались оперы; персонал в большинстве состоял из лучших артистов императорских театров обеих столиц. Тут были Собинов, Фигнер (умер в начале 1919 года и временно похоронен в Киеве, в Софийском монастыре), Долина и многие другие.
Немецких властей почти не было видно: лишь в комендатуре сидели немецкий полковник и около десятка военных писарей. На перекрестках улиц кое-где виднелись военные посты, но и они казались ненужными, так как уже одно сознание, что страна находится под охраной немецкой оккупации, внушало населению всей Украины спокойствие и гарантию, что каждый гражданин находится под защитой закона, порядка. На всем юге России было не более 2–3 немецких дивизий, но этого было совершенно достаточно. Русский народ вообще не любит подчиняться закону и своим властям, но он совершенно покорно исполняет требования иностранных властей.
Между прочими я встретил здесь бывшего председателя правления наших заводов К.К. Шпана, он вернулся из Сибири, куда был сослан в 1915 году как бывший германский подданный. Теперь он пробирался на Кавказ, в Анапу, где проживала на даче его семья. Он дал мне берлинский адрес своего брата Эмиля, которому я оставил квитанцию на багаж наш, брошенный в Берлине в первые дни войны. Впоследствии он писал, что получить багаж ему не удалось, так как немецкие власти его конфисковали.
Но недолго Киев пользовался таким благополучием. Немцы проиграли войну, и Вильгельм лишился престола, немецкие войска ушли из Малороссии, а своих войск здесь не было вовсе, исключая небольшой отряд, охранявший особу гетмана. Революционный микроб большевистской заразы беспрепятственно распространился тогда на юге России. Некий хохол Петлюра (бывший до войны бухгалтером в одном страховом обществе в Москве) объявил Малороссию самостоятельной республикой, собрал вокруг себя толпу беглых солдат и казаков, к ним пристали Махно, Соколовский, Ангел, Зеленый и разные другие «запорожцы»; составилось несколько гайдамацких полков, и с ними Петлюра пошел на Киев. Гетман, не имея войск, вынужден был ночью 14 декабря 1918 года бежать на автомобиле и уехал через румынскую границу в Швейцарию.
15 декабря 1918 года была снежная метель; около 3-х часов дня я шел с женою директора нашего правления М-me Неудачиной по Крещатику; в этот момент в город входило войско Петлюры, неся впереди желто-синий флаг; солдаты-оборванцы играли марш. Уличная толпа, но не интеллигенция, встретила войско не очень дружным ура. Оттуда в ответ дико загалдели и вдруг без всякой причины пустили вдоль по Крещатику залп из пулемета (?). Публика бросилась в подъезды и в ворота домов, а я с моей дамой укрылся в магазине Альшванга. На панелях валялось несколько убитых и раненых, а войско Петлюры прошло дальше, к городской ратуше.
Атаман Петлюра в Большом театре собрал «вече» из своих «полковников» и городских представителей, где были объявлены все большевистские лозунги и что русский язык устраняется и вводится мало-российский. Гонение началось на все русское, но евреи преследованию официально не подвергались, однако их магазины и лавки из предосторожности пришлось закрыть, а магазины с серебром и золотом были конфискованы. За несколько часов до входа петлюровских войск, отряд телохранителей, брошенный гетманом на произвол судьбы, выходил в стройном порядке из города на восток к Днепру, направляясь на Дон. По предварительному соглашению Петлюры с киевскими властями, отряду было предоставлено право свободного выхода с оружием в руках для присоединения к армии «белых». На лицах молодых воинов явно выражалась грусть и обида, что их не поддержало свое же начальство; я видел этот отряд, когда он проходил по Николаевской улице и свернул к берегу Днепра.