На столе для пикников стояла кофейная чашка, приспособленная Майком под пепельницу. Рядом с ней лежали пачка сигарет, зажигалка «Зиппо» с логотипом «Святые Нового Орлеана», небольшой блокнот в зеленой обложке и шариковая ручка. При свете охранных фонарей Кочевник разглядел в чашке три-четыре окурка. Он знал, что Майк ждет, пока вернется Берк.
— Она вполне самостоятельная, — сказал Кочевник и сообразил, что это он уже говорил в прошлые разы в похожей ситуации.
И ответ Майка был тем же самым:
— Да понятно, но я не за нее волнуюсь, брат.
Они сели за стол друг напротив друга. Майк предложил Кочевнику сигарету, сам тоже взял, оба прикурили от зажигалки.
Кочевник выпустил дым в ночной воздух.
— Вы там еще долго болтались?
— Да нет, не очень. Примерно половину выступления Джины Фейн. Крутая группа, а у Джины голосина ничего себе, гадом буду.
— Ага.
Ее на сайте «Mudstaynes» сравнивали с Дженис Джоплин. Может, не столько хрипоты в голосе, но ей всего двадцать. Кочевник слыхал, что она догоняет Дженис по части выпивки и наркоты, и надеялся, что не найдется дурака, который ей для полноты картины даст попробовать героин.
Он посмотрел на ручку и блокнот:
— Пишешь?
Майк поморщился, будто вопрос был неуместен.
— Да так, балуюсь.
— Чем балуешься?
— Собственным хреном, — ответил Майк, давая понять, что дальше на эту тему разговора не будет. Он затянулся и прислушался к шуму подъехавшей машины. Где-то залаяла собака, другая ей ответила, но в остальном округа была охвачена предутренней воскресной тишиной. — Отличный тут у них дом, — сказал Майк. — Бассейн мне нравится. В жаркую ночь можно прямо там свернуться.
— Ага, — согласился Кочевник.
Майк приложился к сигарете, затянулся, выдохнул, глядя на разгоревшийся огонек, как обычно делают курильщики. Потом протянул руку и отодвинул блокнот от Кочевника на четыре-пять дюймов, стараясь сделать это якобы невзначай, но все же получилось неловко.
— А ты знаешь, — спросил он, — что у Берк отчим умер в прошлом месяце?
— Да? Не знал. — Кочевник сдержанно улыбнулся. — Она же только с тобой разговаривает.
— Инфаркт. Первый был лет десять назад. Он ходил с ритмоводителем, принимал таблетки от давления и все такое прочее, но истекло его время. Они вообще не очень близки были.
— Я знаю. Она не слишком много о нем говорила.
Флойд Фиск его звали.
— Ну да. Я бы тоже не знал, но она мне сказала, что ей мать звонила. Из Сан-Диего. Сказала, что Флойд оставил одну вещь, которую хотел передать Берк. Чуял, наверное, что срок подходит, или просто на всякий случай. Но Берк говорит, что он оставил письмо… Типа там последние желания и все такое.
— Что он ей оставил?
— Она не знает. И мать ее тоже не знает. Чем бы оно ни было, хранится оно в трех запечатанных коробках у них в гараже. В письме сказано только, что вскрыть их должна Берк. И в любом случае ее мама хочет, чтобы она их забрала.
Группа по плану должна была выступать в «Касбахе» в Сан-Диего первого августа, в пятницу, открывая концерт «The Mindfockers» и «Mad Lads».
— Понятно, — ответил Кочевник, потому что это казалось нейтральной и подходящей репликой.
Какое-то время оба они молчали. Сигареты догорели, собаки затихли. Майк шевельнулся на скамейке и сказал:
— Я вот тут подумал. Помнишь ту поляну, где ежевика росла? Что-то там было не так.
— Прости?
Кочевник вполне расслышал, но фраза застала его врасплох.
— Не так, — повторил Майк.
Это точно, подумал Кочевник. Он уже второй день ощупывал череп, выискивая, не растет ли где опухоль. А можно ее вообще так обнаружить? Он не знал.
Майк еще раз затянулся, почти обжигая пальцы. В свете разгоревшейся сигареты шевельнулись татуировки на веревках мышц.
— Ежевику собирал когда-нибудь? — спросил он, и Кочевник покачал головой. — Когда я второй раз сбежал из дому, нашел работу на ферме. У этого фермера среди прочего ежевика росла. Ну, помню, сезон заканчивался в… в конце июня, первая неделя июля как максимум. Так вот, они… они очень нежные. Ягоды нежные, а не эти гадские колючки. Но им нужно много дождей, а такая жара их должна была высушить начисто. Я тут думал… или задумался, точнее сказать: как это сейчас на лозах вообще могли быть ягоды? В такую жару и сушь? Понимаешь?
— Не совсем, — признался Кочевник. — Может, они какие-то… ну, стойкие, да?
— Я думаю, это просто дикая ежевика, — тихо сказал Майк. — Растущая там, где ей не следует.
— Ну да.
«Какая разница?» — чуть не сказал он, но это прозвучало бы как неуважение, а выказывать неуважение Майку Дэвису не рекомендуется никогда, никому и ни при каких обстоятельствах.
— Девушка у колодца, — продолжил Майк после короткой паузы, — мне кое-что сказала.
Кочевник кивнул. Он вспомнил, как Майк передал ее слова: «Девочка говорит всем добро пожаловать, и не надо бояться».
— Ты же нам передал.
— Не это. — Майк слегка повернул голову, и Кочевник сквозь завесу дыма уловил быстрый блеск глубоко посаженных темно-карих глаз, будто первую демонстрацию оружия, которую лучше не игнорировать. — Мне сказала. Только мне. По-английски.
Кочевнику было страшновато спрашивать, но Майк ждал.
— И что это было?
— То же самое «добро пожаловать». В смысле что мне здесь рады. — Майк уже было загасил догорающую в чашке сигарету, но затянулся еще раз. — И знаешь… я видел… я понял…
Он судорожно вдохнул, и Кочевник заметил, что глаза у него влажные. Кочевник отвернулся, потрясенный не меньше Майка.
— Я понял, — продолжал Майк, когда снова смог говорить, — что она искренне.
Кочевник не знал, что сказать, а потому мудро решил промолчать. Он глядел на бассейн, на неподвижную поверхность воды.
— Ты знаешь, — проговорил Майк отстраненно, будто сам себе задавал вопрос, — сколько раз мне такое говорили искренне? Вот если посчитать… впервые, выходит. Я привык, брат, что меня отовсюду вышвыривают. По крайней мере — пытаются вышвырнуть к хренам. Иногда я говорю: «О’кей, иду по-хорошему», — иногда говорю: «А ну, давайте!» И так всю жизнь, Джон. Всегда было и всегда будет. Только вот эта девочка… Она и правда была бы мне рада. Улавливаешь, что я хочу сказать?
— Даже не знаю.
Это казалось разумным ответом.
— Вот чего я про себя знаю, так это то, что всегда понимаю, когда мне лапшу на уши вешают. Вот прямо сейчас ты ни хрена не видишь в моих словах смысла, потому что обыкновенная мексиканская девчонка воду раздавала, ну так что? И ты думаешь, что я дурак и туплю на ровном месте. Так?
— Я не думаю, что ты дурак, — сказал Кочевник. — Откуда такие мысли?
Майк медленно проморгался и раздавил в чашке остаток сигареты.
— Да потому что я и правда дурак. Да нет, бас-гитару шевелить я умею. Свою партию веду. Я профессионал, что бы это ни значило. И пока меня умные берут с собой, я еще долго буду мотаться по дорогам.
— Мне кажется, что кто читал «Моби Дика» в детстве, уже не дурак. А тебе?
— А, ты про это. Нет, я больше в смысле схимичить, а не прочитать. Была такая мысль, что, если смогу продраться через книгу такой толщины и ее понять, тогда… — Он резко прервался; вынул новую сигарету из пачки. — Стану таким умным, как Уэйн, — закончил он и прикурил от зажигалки.
Покойный брат Майка, погибший на лесопилке. Мальчик, лицо которого у Майка на левом плече. Кочевник молчал — просто ждал продолжения. Майк заговорил дальше — хрипло и печально:
— Уэйн во всем был чемпионом. Звезда-защитник в футболе, отличник, общий любимец… бомба, не человек. Его ждала стипендия в университете Мак-Низа. Он себе на лето работу нашел на лесопилке. Ребята каждое лето на такую работу нанимались, год за годом. Лопнула цепь, груз бревен сорвался с крюка… И это все о нем, как говорится. Только он не сразу умер. Его, изувеченного и разорванного, в больнице еще пытались сложить обратно, но он… не стал бороться, типа. Не то чтобы к нему сознание вернулось… но он бы никогда, блин, уже ходить не смог, так ему разбило хребет. Черный то был день. А я брата любил, и очень. Он из тех был ребят, из которых хорошие отцы получаются. Понимаешь? Ну, внимательные.
— Понимаю.
— Тебе ничего, что я про это? — спросил Майк, прищурившись. — Накатило на меня сегодня. Ты не против?
— Ага. В смысле не против, давай.
— Как-то не очень красиво, — сказал Майк.
— Да ты и сам не очень, — ответил Кочевник, и Майк мрачно улыбнулся. Улыбка долго не продержалась, но все же была.
Он еще затянулся и задумался. Потом сказал:
— Понимаешь, он меня накрывал. Я просто болтался в его тени, и никто от меня ничего не ждал. Мне так легче было жить. А его не стало, и мои старики… Они по нему горевали, скажем так. Горевали, горевали и горевали еще раз, и наш дом вообще превратился в сточную яму для горя, будто лампочки одна за другой лопались и никто их не заменял. И очень скоро я уже возненавидел и его, и все, что было с ним связано, и они, типа, ненавидели меня, потому что я был дебильный братец, дубина, хулиган и музыкант. Когда они на меня смотрели — не часто бывало, — я понимал: они видят то, что осталось. Нет в нашем доме больше ни звезды футбола, ни студента из почетного списка, ни выпускника Мак-Низа. Все, птичка улетела. И я понимал, что должен убраться из этого дома и от этих людей, чтобы мне можно было любить Уэйна по-прежнему. Чтобы думать о нем как о горе, на которой держится небо, а облака у него в зубах. Мой старший брат. — Майк снова затянулся и пустил струи дыма ноздрями, как дракон. — И он первый мне бы сказал, чтобы я уходил. Вот я и ушел. Пару раз возвращался, когда попадал в беду. Но потом как-то раз ушел совсем от этой ненависти и воплей, и на хайвее меня подобрал какой-то черный хмырь лет ста двадцати от роду на потрясающем старом золотом «кадиллаке» с хвостовыми плавниками. Он мне сказал, что зовут его Гровер Мак-Фарленд, едет он в Новый Орлеан из Монтгомери в Алабаме, играть на блюзовом фестивале. Но еще он сказал, что у него сценический псевдоним — Каракатица Мак-Фарленд, потому что он умеет играть на басу так глубоко, что прямо залегает на илистое дно и там лыбится. — Майк сам улыбнулся, вспомнив. — Был он алкаш, в карты жульничал, имел двух жен сразу и в пятьдесят девятом застрелил проповедника в Паскагуле. Но этот сукин сын, упокой Господь его душу, не врал. По крайней мере насчет игры на басу. — Майк тронул изображение гитары на правой руке. — Вот это была его, лучшая, что я помню. На которой он учил меня. Он ее называл «Эльвира, повелительница черненьких».