Ну вот, подумал он. Вот это оно и есть. Вот в этом и дело. В общей песне. И девушка у колодца. Девушка в драной соломенной шляпе с черпаком воды, которая пыталась засунуть его в свой мешок идиотов. «Ангел жизни», — назвал ее Джордж. Божий глас, обратившийся в церкви к Терри, рай и ад и прочий мусор для тех, кто боится думать своей головой. Ну да, приехали.
— Говорите свою чушь, — обратился он ко всем, — чтобы я мог назвать ее чушью.
У Ариэль глаза были темно-серые с искоркой сапфировой синевы, как блестки чего-то загадочного, мелькающего на поверхности моря.
— Ты знаешь, в чем тут дело, Джон. Знаешь лучше всех, потому что идея была твоя.
— Это просто песня, — сказал он с интонацией чуть ли не просительной. — Даже не законченная, даже музыки для нее нет. Просто несколько цепочек слов, связанных в строчки. Никаких скрытых смыслов. Никаких вспышек света. Просто это был способ… как-то удержать…
— Уберечь группу от распада, — подсказала Ариэль. — Я знаю, что так это началось, но теперь я думаю, что этим не кончилось.
— Новая песня? — спросил Тру. — Вы пишете новую песню? На вашем сайте говорится об этом?
— Нет, — ответил Терри. — Мы об этом стали думать уже после выезда из Остина.
— Тогда откуда это мог бы знать Коннор Эддисон? И если верить ему… верить его сестре, вы даже не знаете, что делаете. Так как это может быть?
— Нет у этого фрика сестры, ее убили! Хватит уже про его сестру! — Кочевник боялся, что сейчас у него провода перегорят. Его придется грузить в «скорую» и везти в реанимацию в Голливуде, и, быть может, та девушка явится к нему в палату и скажет: «Я в тебя верю», а он ей тогда крикнет в ответ: «Да пошла ты, я вот в тебя ни хрена не верю!»
Тру проговорил как можно спокойнее:
— Осталось всего несколько минут. Я хотел бы вам показать до конца.
— Берк! — сказал Кочевник. — Пошли куда-нибудь в бар, и мать их так!
— Нет, — ответила Ариэль, глянула на него и отвела глаза. — Я, пожалуй, останусь. Да и вообще… небезопасно сейчас разгуливать.
Тру щелкнул кнопку воспроизведения. Кочевник не стал выходить из комнаты.
Ковбой постукивал ручкой по краю стола. Радиоприемник потер рукой рот, готовясь зарокотать.
— Откуда у вас эти шрамы, Аполлион? — спросил Приемник. — Это же сатанистские символы?
— Два вопроса, один ответ: седьмым домом Фурии владеют.
— Да-да, вы уже говорили. В этой фразе смысл есть, или это словесный мусор?
— Для меня в ней смысл есть.
— Просветите нас.
— Да я бы даже и хотел бы, — последовал ответ, — но вам этой игры не понять.
Тут Ковбой влез в разговор обеими ногами:
— Игры? Какой еще игры?
Разрушитель молчал.
«Та-та-та», — выстукивала по краю стола ручка Ковбоя. Радиоприемник прокашлялся — как треск помех в репродукторе.
— Ваш отец говорил мне вчера, что вы были образцовым студентом…
— Я и сейчас образцовый студент — просто сменил факультет.
— Мы до этого дойдем. Он сказал, что вы активно занимались в шахматном клубе. Это и есть ваша игра?
— Вас бы это больше устроило, — криво улыбнулся Аполлион. — А шоколадку свою я получу? Я бы настолько лучше говорил, если бы во рту что-то было сладкое.
— Угу. — Радиоприемник вздохнул и посмотрел взглядом измученного человека, который от всей души, искренне хочет домой. — Билли, ты не принесешь ему чего-нибудь? Вам что хотелось бы? «Сникерс»?
— Любой шоколад, — ответил Аполлион.
Билли — Ковбой — встал, поискал в кармане мелочь и вышел.
— Зря он это, — буркнул Кочевник себе под нос.
На видео никто ничего не говорил, пока Ковбой не вернулся.
— Это подойдет? — спросил он, кладя перед Аполлионом пакетик «M&M’s».
— Да, спасибо.
Аполлион аккуратно надорвал пакет и высыпал его содержимое кучкой. Потом начал раскладывать драже по цветам — синее, зеленое, желтое, красное, коричневое и оранжевое. Взял по штучке зеленого и желтого и стал жевать.
— Не скажете ли вы нам, — заговорил Радиоприемник, — как именно Бесси велела вам ехать на «Стоун-Черч»?
Аполлион продолжал раскладывать цвета, время от времени съедая по паре-тройке драже.
— Вы слышали вопрос? — спросил Ковбой.
Терпение его становилось все тоньше и тоньше, как змея на голодной диете.
Когда Радиоприемник заговорил снова, бас его звучал угрожающе. Игры кончились.
— Вашей сестры нет в живых. Так как вы можете тут сидеть и говорить нам — и думать, что мы поверим, — будто она вам велела украсть пистолет и кого-то убить? Противоречит логике, не находите?
Аполлион съел еще несколько драже, потом встретился взглядом с седым копом.
— Логика, — ответил он, — есть создание человека. Она — узкая дверь в очень большой дом. В этом доме много комнат. В некоторых хочется жить, в других… не особо. Логика — пересушенная рубашка, и когда ее вынимают из машины, она жмет в горле, душит и стягивает плечи, но мама тебе говорит, что ее все равно надо носить, потому что она на тебе была в тот вечер, и она тебе ни за что не позволит ее выбросить. Потом, когда ты из нее вырастаешь и ее уже на тебя никак не натянуть, мама из нее делает тебе наволочку на подушку. Логично? Из рубашки наволочку делать?
Оба копа какое-то время молчали. Ковбой шевельнулся на стуле. Приемник потер пальцы, опираясь локтями на стол.
— Мы говорим о вашей сестре, — сказал он. — Как она смогла вам это сказать? Она что — материализовалась? Соткалась из воздуха?
— Она просто приходит. Она есть — и ее нет.
Аполлион продолжал есть драже, будто у него в распоряжении была вечность.
— И вы делаете то, что она вам говорит? — спросил Ковбой. — Так что это ее вина, да?
Аполлион перестал жевать.
Он не шевелился, молчал. Секунды тикали.
Двое копов переглянулись. Кажется, что-то нащупали.
— Ее вина, — повторил Аполлион, глядя в никуда. И снова: — Ее вина.
Они ждали, и зрители в номере мотеля видели, как лицо арестованного заблестело от пота, улыбка задергалась, пропадая и появляясь неестественно быстро, и он приложил пальцы к шарикам «M&M’s», как к полюсам батареи, которая в нем поддерживает жизнь.
— Я собирался повеситься, — сказал он пустым голосом, — и тогда она пришла первый раз. Мне осталось только шагнуть со стула. А Бесси сидела на моей кровати и сказала: «Коннор, не надо. — Она сказала: — Тебя любят, Коннор, очень сильно и хотят, чтобы ты знал, как сильно тебя любят. Но ты должен показать, что ты силен, Коннор. Они не любят слабых». Вот она и сказала мне пойти встать перед мойкой автомобилей, и за мной придут и меня подберут, и там был человек, который мне дал выпить воды из бутылки, и потом мы поехали, и я заснул. А когда проснулся… Это была комната в каком-то доме, и меня спросили люди, могут ли они со мной кое-что сделать. Они были вежливые. И умные, это да. Сперва мне много приходилось пить из этой бутылки, а потом… после первых нескольких раз стало все о’кей. Когда папа и мама увидели, они хотели звать полицию, но я им передал, что Бесси мне сказала: если мою силу не проверят здесь, будут проверять ее силу там. И она мне все рассказала. Как больно сделал ей тот человек и что именно он с ней сделал, и она боится, что они узнают, какая она несильная, и выбросят ее тогда туда, где слабаки, и она очень просила: «Коннор, давай ты будешь вместо меня?» И я сказал, что я буду, — говорил молодой человек. — А она сказала, что за это она попытается меня простить. — Он смотрел то на Радиоприемника, то на Ковбоя, и улыбка у него будто включалась и выключалась. — Они мне дали новое имя и родили меня заново. Они показали мне смысл. А когда ты наконец-то, наконец-то увидишь смысл… ты узнаешь, какая есть сила, помимо… — он вспоминал слово, — логики.
Аполлион продолжал есть драже, по паре штучек за раз.
Когда Радиоприемник снова заговорил, басы зазвучали слегка приглушенными:
— А как вы думаете, почему Бесси вам велела убить эту девушку?
— Она была огорчена — Бесси. В среду рано утром, когда она приходила ко мне. Она сказала, что Коннор умер, а родился Аполлион. Родился в муках. Я теперь губитель, и губить — моя работа. Губить. — Он нахмурился, держа возле рта красное драже. — Похоже, я облажался. — Он медленно вложил конфетку в рот. — Сперва я собирался убить ведущего певца. Терпеть не могу его голос. А потом… потом я подумал, что лучше сделать, как Бесси хочет, а то ей попадет. Ее будут мучить, а я… я этого не вынесу. Потому что, ну, понимаете, она же такая маленькая. Так что, пожалуй, облажался я… Пожалуй, облажался я, — повторил он. — Пожалуй, облажался я, — сказал он снова. — Пожалуй…
Вдруг он с невероятной скоростью схватил пригоршню драже, забросил в рот, согнулся и сделал резкий, жуткий, хриплый вдох, схватился за горло, сжал его обеими руками и свалился боком со стула. Два копа выскочили из-за стола и бросились к нему, стараясь не дать ему перекрыть себе воздух. Ковбой стал отрывать его руки от горла, тело под ним билось и лягалось, Радиоприемник выбежал в дверь и заорал почти неразборчиво — как грохот музыкального автомата.
Тру выключил ролик.
Кочевник вдруг сообразил, где он: почти в углу. Он все отступал и отступал туда, пятясь дюйм за дюймом, пока не уперся спиной и пятиться стало некуда.
Он ощущал неимоверное давление, как астронавт в центрифуге, его вертело все быстрее и быстрее, уже кожа стала отставать на затылке под искусственной силой тяжести. И думал он об одной безумной штуке, которую орут музыканты, когда все плохо, когда летят предохранители, когда колонки превращают звук в смесь грязи и дерьма, когда отказывают прожектора, когда половина дисков в футлярах оказываются переломанными, когда публика теряет терпение и требует крови и деньги назад, когда каждая нота дребезжит ржавым горшком и каждое слово теряется во взбесившемся вое обратной связи.
Он подумал: «Лупи в коубелл!»
Но в самой глубине души он понимал, что никогда не смел подумать о возможности жизни после смерти, возможности