Эдди на минуту задумался.
— А можно это изменить?
— Изменить? — Она казалась озадаченной. — На что?
— На то, что было в конце.
Маргарет понурилась:
— Я тогда была не очень-то привлекательной.
Эдди замотал головой, точно не соглашаясь с ней.
— Можно?
Она помедлила, а потом снова прижалась к нему. Аккордеонист заиграл знакомую мелодию. Маргарет, наклонясь к уху Эдди, запела без слов, и они медленно поплыли в танце, в привычном ритме, знакомом только им одним.
Ты вынудил меня тебя любить,
А я так не хотела.
А я так не хотела…
Ты вынудил меня тебя любить.
И ты ведь знал об этом,
И ты ведь знал об этом…
Когда Эдди снова посмотрел на нее, ей было уже сорок семь: сеть морщинок под глазами, поредевшие волосы, морщинистая кожа на подбородке. Она улыбнулась, и он улыбнулся в ответ, и для него она была, как всегда, прекрасна. Он закрыл глаза и впервые сказал то, о чем думал с минуты, как встретил ее на небесах:
— Я не хочу продолжать свой путь. Я хочу остаться здесь.
Когда он открыл глаза, его руки все еще ощущали тело Маргарет, но сама она исчезла, как и все, что их окружало.
Домингес нажимает кнопку лифта, и дверь с шумом закрывается. Внутренняя дверь совмещается с наружной. Кабинка дергается, и сквозь решетчатое окошко Домингес наблюдает за исчезающим из виду вестибюлем.
— Просто не верится, что этот лифт работает, — говорит Домингес. — Он, наверное, из прошлого века.
Мужчина позади него, адвокат по делам недвижимости, с деланным интересом едва заметно кивает. Он снимает шляпу — в лифте жарко, и он вспотел — и следит за лампочками, зажигающимися одна за другой на латунной панели. Сегодня это его третий визит. Еще один, и можно будет идти домой обедать.
— У Эдди вещей было немного, — замечает Домингес.
Адвокат хмыкает и вытирает лоб носовым платком.
— Значит, мы справимся быстро.
Лифт резко останавливается, дверь с шумом открывается, и они направляются к квартире 6В. Коридор весь обложен плиткой в черно-белую шашечку, сохранившейся еще с шестидесятых годов, и в нем пахнет едой — жареным картофелем с чесноком. Управляющий домом дает им ключ и одновременно предупреждает: следующая среда — последний срок. К этому времени квартиру надо освободить для нового жильца.
— Вот это да! — восклицает Домингес, открывая дверь и проходя в кухню. — Старик, а такой опрятный.
Раковина вымыта, все полки начисто протерты. «Господи, — думает Домингес, — у меня дома никогда так чисто не бывает».
— Финансовые бумаги? — спрашивает адвокат. — Отчеты из банка? Драгоценности?
Домингес представляет себе Эдди в драгоценностях и едва сдерживает хохот. Он вдруг ощущает, как ему не хватает старика. До чего непривычно, что его нет на пирсе, что не слышно его ворчливых приказаний и что никто не следит за работниками, точно ястреб. Они так и не вынули вещи из его шкафчика. Ни у кого не хватало духу. Все пожитки Эдди так и остались лежать в мастерской, будто он вот-вот вернется.
— Не знаю. Проверить в этой штуковине в спальне?
— В ящиках комода?
— Да. Я ведь тута был всего один раз. Мы с Эдди знакомы только по работе.
Домингес перегибается через стол и смотрит в кухонное окно. За окном видна старая карусель. Он смотрит на часы. Кстати, о работе, думает он.
Адвокат в спальне открывает верхний ящик комода. Отодвигает аккуратно свернутые носки и безупречно уложенную стопку белых трусов. Под ними солидного вида, обитый кожей ящичек. Адвокат рывком открывает его в надежде сразу найти то, что искал. Хмурится. Ничего стоящего. Ни банковских отчетов. Ни документов на страховку. Только черный галстук-бабочка, меню китайского ресторана, старая колода карт, письмо с военной медалью и выцветшая моментальная фотография: мужчина возле торта со свечками в честь дня рождения, окруженный детьми.
— Эй! — кричит из соседней комнаты Домингес. — Это то, что вам нужно?
Он заходит с пачкой конвертов, найденных в кухонном шкафу: одни присланы местным банком, другие — Обществом ветеранов.
Адвокат перебирает их в руке и, не глядя на Домингеса, говорит: «Годятся». Он вытаскивает из пачки один из отчетов и смотрит, сколько денег осталось на счете. А потом, как нередко случается во время подобных посещений, он мысленно поздравляет себя с тем, что у него-то самого есть и акции, и облигации, и солидные пенсионные отчисления. Просто стыд, к концу жизни не иметь ничего, кроме опрятной кухни, как у этого бедолаги.
Пятый человек, которого Эдди встретил на небесах
Бело. Кругом все бело. Ни земли, ни неба, ни горизонта между ними. Только чистая безмолвная белизна, беззвучная, как нескончаемый снегопад на рассвете.
Эдди не видно было ничего, кроме белизны. И не слышно было ничего, кроме собственного затрудненного дыхания, сопровождаемого эхом этого же дыхания. Он вдохнул — и услышал еще более громкий вдох. Он выдохнул — и эхо отозвалось выдохом.
Эдди зажмурился. Нет хуже тишины, когда знаешь, что ничто ее не прервет, и Эдди точно знал, что так и будет. Его жена исчезла. Ему отчаянно хотелось вернуть ее, хоть на минуту, хоть на полминуты, хоть на пять секунд, но до нее было не дотянуться, ее невозможно было позвать, ей нельзя было помахать рукой, даже нельзя было посмотреть на ее фотографию. У него было такое чувство, будто он скатился по ступеням и рухнул наземь. Душа была пуста. Ничего не хотелось. Он висел в пустоте, будто подвешенный на крюке, безжизненный и безвольный, точно из него выкачали все жизненные соки. И так он провисел день, а может, месяц. А может, столетие.
И только услышав тихий, тревожный звук, он пошевелился и открыл отяжелевшие веки. Он уже побывал на четырех уровнях небес и встретился с четырьмя людьми; и хотя каждый из них поначалу показался ему загадочным, интуиция подсказывала, что эта, последняя, встреча будет особенной.
Неясный звук послышался снова, теперь несколько громче, и Эдди, подчиняясь приобретенному за жизнь инстинкту самозащиты, сжал кулаки, при этом он правой рукой ухватил палку. Руки его были испещрены пятнами. Ногти были короткими и желтоватыми. Ноги были покрыты красноватой сыпью — опоясывающим лишаем, появившимся у него в последние дни пребывания на земле. Эдди неприятно было видеть эти признаки угасания, и он отвел взгляд. По всем человеческим понятиям, тело его было на пороге смерти.
Снова послышался шум: на этот раз тонкие, пронзительные крики, перемежаемые тишиной. Эдди уже слышал эти крики раньше в своей жизни, в ночных кошмарах, и его передернуло от воспоминаний: деревня, пожар, Смитти, и этот звук, визгливое гоготанье, всякий раз вырывавшееся из его горла, когда он пытался заговорить.
Эдди стиснул зубы, как будто таким образом можно было добиться тишины, но шум не стихал, точно невыключенная сигнализация, и тогда Эдди заорал в удушающую белизну:
— Что это? Чего вы хотите?
Тонкие, пронзительные крики отступили на задний план, уступив место новому, непонятному, беспрестанному грохоту, похожему на шум реки; белизна вдруг сжалась и превратилась в солнечное пятно, отраженное от переливающейся глади воды. Под ногами Эдди появилась земля. Его палка уткнулась во что-то твердое. Он стоял высоко на насыпи, бриз обдувал его лицо, а кожа от легкого тумана покрылась влажной глазурью. Он посмотрел вниз на реку и увидел источник этих криков и испытал такое облегчение, какое обычно испытывает человек, схвативший бейсбольную биту, а потом осознавший, что никто к нему в дом не ворвался. Этот шум — визг, свист, немолчный крик — был просто-напросто какофонией детских голосов. Тысячи детей играли, плескались в реке, орали и хохотали.
И это то, что мне все время снилось? — подумал Эдди. Все это время? Почему? Он внимательно вгляделся в их маленькие фигурки. Дети прыгали, бродили по воде, таскали ведра, перекатывались в высокой траве. В этой наблюдаемой им картине была некая безмятежность — ни единого признака грубости или жестокости, столь часто свойственных детям. И тут Эдди заметил кое-что еще. С ними не было взрослых. Не было среди них и подростков. Только маленькие, загорелые дети, похоже, полностью предоставленные сами себе.
Вдруг взгляд его остановился на белом валуне. На нем, в стороне от других детей, глядя прямо на Эдди, стояла стройная, тоненькая девочка. Она махала ему обеими руками, подзывая к себе. Эдди заколебался. Девочка улыбнулась. Снова помахала ему и кивнула, точно поясняя: «Да, да, именно ты».
Эдди опустил пониже палку, чтобы легче было спуститься с насыпи. Поскользнулся, больное колено согнулось, и он не смог удержаться на ногах. Но, еще не успев упасть, он почувствовал, как сзади налетел порыв ветра и, выпрямив его и поставив снова на ноги, подтолкнул вперед. И вот он уже как ни в чем не бывало стоял перед маленькой девочкой.
Ему пятьдесят один. Суббота. Это его первый день рождения без Маргарет. Он наливает в бумажный стаканчик кофе «Санка» и съедает два намазанных маргарином гренка. После несчастного случая с женой Эдди решил навсегда распрощаться с празднованием своего дня рождения, уверяя себя: «И зачем я должен напоминать себе о том дне?» Маргарет всегда настаивала на том, чтобы устраивать праздник. Она пекла торт. Приглашала друзей. И каждый раз покупала кулечек с помадкой и перевязывала его ленточкой. «Нельзя отказываться от своего дня рождения», — говорила она.
Теперь же, когда ее не стало, Эдди старается делать вид, что никакого дня рождения нет. На работе он привязывается на изгибе «американских горок» и висит в вышине в полном одиночестве, точно скалолаз. А вечером идет домой и смотрит телевизор. И рано ложится спать. Ни торта. Ни гостей. Если чувствуешь себя как обычно, совсем не трудно и вести себя как обычно. Серый цвет капитуляции становится его повседневным цветом.