Эдди посмотрел на своего бывшего командира – лицо его стало совсем чистым, а военная форма вдруг разгладилась.
– Это и есть то, что я вижу, – сказал капитан, обводя рукой новый пейзаж.
Он постоял немного, вбирая в себя увиденное.
– Между прочим, я ведь больше не курю. Это тебе тоже привиделось. – Капитан засмеялся. – И зачем же мне курить на небесах?
Капитан медленно побрел прочь.
– Погодите! – закричал Эдди. – Мне нужно вас о чем-то спросить. Моя смерть… на пирсе… Я спас ту девочку? Я держал ее руки в своих, но я не помню…
Капитан обернулся, и у Эдди слова застряли в горле. Он вдруг вспомнил, какой страшной смертью погиб капитан, и ему стало стыдно: как это он решился задать такой вопрос?
– Просто хотелось узнать… – пробормотал он.
Капитан почесал затылок и с сочувствием посмотрел на Эдди:
– Не могу сказать тебе, солдатик.
Эдди сразу как-то сник.
– Но кто-то тебе об этом расскажет. – Он подбросил в руке каску. – Это твоя?
Эдди наклонился и увидел, что в каске лежит потрепанная женская фотография. И сердце его, как в былые времена, сжалось от боли. Он поднял голову. Капитана уже не было.
Наутро после несчастного случая Домингес пришел в мастерскую рано, даже не купив привычного завтрака – бублика и фруктовой воды. Парк был закрыт, но он решил, что пойдет на работу, несмотря ни на что. Он открыл кран с водой и подставил руки под струю, подумывая о том, чтобы промыть кое-какие детали. Но передумал и выключил кран.
В мастерской стало еще тише, чем было минуту назад.
– Ну, как дела?
В дверях стоял Вилли. На нем были зеленая майка и мешковатые джинсы. В руке он держал газету. На первой ее странице заголовок гласил: «Трагедия в парке развлечений».
– Никак не мог заснуть, – сказал Домингес.
– Да-а… – Вилли опустился на металлический табурет. – Я тоже. – Тупо уставившись в газету, он повернулся на табурете. – Когда, ты думаешь, нас снова откроют?
Домингес пожал плечами:
– Спроси полицию.
Они сидели в молчании и, точно сговорившись, попеременно меняли позы. Домингес вздохнул. Вилли полез в карман рубашки в поисках жевательной резинки. Был понедельник. Утро. Они ждали, когда придет старик и начнется их рабочий день.
Третий человек, которого Эдди встретил на небесах
Нежданный порыв ветра подхватил Эдди и завертел его, как карманные часы на цепочке. Дымный вихрь поглотил его и увлек в стремительный поток красок. Небо становилось все ближе и ближе, пока Эдди не почувствовал, что воздух точно покрывалом коснулся его кожи, и тут же небо отпрянуло и вспыхнуло зеленью нефрита. Появились звезды, миллионы звезд, солью разбрызганных по небесному своду.
Эдди моргнул и увидел, что он теперь в горах, необыкновенных горах, гряда которых, с нахлобученными шапками снега на остроконечных вершинах и ярко-фиолетовыми склонами, казалась бесконечной. В ложбине, меж двух гребней, виднелось огромное черное озеро. В воде его ослепительно отражалась луна.
А чуть поодаль Эдди заметил мерцающий многоцветный огонек, то и дело менявший окраску. Эдди направился в его сторону и вдруг увидел, что он идет по щиколотку в снегу. Он приподнял ногу и со всей силой тряхнул ею. С нее посыпались золотистые сверкающие снежинки. Эдди дотронулся до них: снежинки не были ни холодными, ни мокрыми.
Где же я теперь? – подумал Эдди. Он снова принялся изучать свое тело: ощупал плечи, грудь, живот. Мышцы рук все еще были тугими, но тело стало мягким и дряблым. Эдди, немного поколебавшись, нажал на колено и тут же поморщился от пронзившей его боли. Он надеялся, что после встречи с капитаном рана исчезнет. Однако теперь он стал таким, каким был на земле: грузным, со шрамом и всеми прочими недостатками. И почему это на небесах приходится заново переживать увядание?
Эдди пошел по узкому хребту вслед за мерцающими огнями. Окружавший его пейзаж, пустынный и безмолвный, от которого дух захватывало, был теперь таким, каким он и представлял себе небеса. И ему на мгновение подумалось, что капитан был не прав: путь его завершен, и он уже никого здесь не встретит. Эдди по снегу обогнул выступ скалы и вышел к большой проталине, той самой, откуда мерцали огни. Эдди снова заморгал – на этот раз от изумления.
Перед ним посреди снежного поля одиноко стояло строение, напоминавшее товарный вагон, обшитый листами нержавеющей стали, с красной цилиндрической крышей и мигающей вывеской «ЕДА».
Закусочная.
Эдди провел в подобных заведениях немало часов. Все они были похожи: кабинки с высокими перегородками, блестящие стойки, маленькие окошки вдоль фасада, сквозь которые посетители казались тем, кто проходил мимо по улице, пассажирами в железнодорожном вагоне. Сквозь эти окошки Эдди теперь уже мог разглядеть говоривших и жестикулировавших посетителей закусочной. Он поднялся по заснеженным ступеням к двустворчатым дверям и заглянул в окно.
Справа он увидел пожилую пару: старики ели пирог, не обращая на него никакого внимания. Одни посетители сидели на вертящихся табуретах возле мраморной стойки, другие – в кабинках, а рядом на крючках висели их пальто. Казалось, все эти люди были из разных времен: на одной женщине было платье со стоячим воротником, какие носили в тридцатые годы, а у молодого мужчины с длинными волосами на руке была татуировка символа мира, модная в шестидесятые. Похоже, многие посетители были инвалидами: Эдди увидел безрукого негра в рабочей одежде, девочку с глубокой раной на лице. Никто не обратил внимания на Эдди, даже когда он постучал по оконному стеклу. Он увидел поваров в белых бумажных колпаках, выставленные на стойке для раздачи тарелки с дымящейся едой самых сочных тонов: ярко-красные соусы, масляно-желтые подливки. И тут взгляд его устремился к самой дальней кабинке в правом углу. Эдди застыл как вкопанный.
Он не мог поверить своим глазам.
– Нет! – услышал Эдди свой собственный шепот. Он отвернулся и глубоко вздохнул. Сердце его колотилось. Он повернулся вокруг своей оси, снова посмотрел в правый угол и принялся молотить кулаками по оконной раме.
– Нет! – орал Эдди. – Нет! Нет!
Он колотил по раме, пока из нее не вылетело стекло.
– Нет! – продолжал он кричать до тех пор, пока в горле его не выкристаллизовалось то самое, нужное ему слово, слово, которое он не произносил уже десятки лет. И тогда он выкрикнул его. Выкрикнул так громко, что у него загудело в голове. Но сгорбленный человек в кабинке по-прежнему сидел наклонясь, безразличный ко всему; одна рука его покоилась на столе, в другой он держал сигару. Он так и не поднял головы, как Эдди ни надрывался и ни кричал ему снова и снова:
– Отец! Отец! Отец!
В тускло освещенном стерильном коридоре Ветеранского госпиталя мать Эдди открывает белую картонную коробку и заново расставляет свечи на торте, разделяя их поровну: двенадцать с одной стороны и двенадцать – с другой. Остальные же – отец Эдди, Джо, Маргарет, Микки Шей – стоят вокруг нее и следят за тем, как она это делает.
– У кого-нибудь есть спички? – шепотом спрашивает мать.
Они хлопают себя по карманам. Микки выуживает из кармана куртки коробку спичек, а вместе с ней на пол выскальзывают две оставшиеся сигареты. Мать зажигает свечи. В конце коридора с грохотом останавливается лифт. Из него выезжает каталка.
– Ну что ж, пошли, – говорит мать.
Они все вместе движутся по коридору, и язычки пламени дрожат и извиваются при каждом их движении. Вся компания входит в палату Эдди, тихонько напевая:
– С днем рожденья тебя, с днем рожденья…
Солдат на соседней койке просыпается с криком: «КАКОГО ЧЕРТА!» – но, сообразив, где находится, тут же в смущении снова падает на кровать. Прерванную песню теперь не возобновить, и только мать Эдди, в полном одиночестве, дрожащим голосом продолжает:
– С днем рождения, милый Эдди… – И скороговоркой добавляет: – Сднемрождениятебя.
Эдди приподнимается и облокачивается на подушку. Ожоги его забинтованы. Нога в гипсе. Рядом с койкой – пара костылей. Он смотрит на их лица, и его душит желание сбежать.
Джо откашливается.
– Ну, это… ты выглядишь совсем неплохо, – говорит он.
Остальные поспешно соглашаются. Совсем неплохо. Да. Просто хорошо.
– Мама тебе принесла торт, – шепчет Маргарет.
Мать Эдди делает шаг вперед, точно теперь подошла ее очередь. Протягивает ему картонную коробку.
– Спасибо, мам, – бормочет Эдди.
Мать оглядывается вокруг:
– А куда же мы ее поставим?
Микки берет стул. Джо освобождает место на маленьком столике. Маргарет отодвигает в сторону костыли. И только отец не участвует во всей этой суете. Он стоит возле стены с перекинутой через руку курткой, не сводя глаз с ноги Эдди, загипсованной от бедра до лодыжки.
Эдди ловит его взгляд. Отец опускает глаза и проводит ладонью по подоконнику. Эдди чувствует, как напряжена каждая его мышца: усилием воли он пытается загнать назад выступающие на глазах слезы.
Все родители так или иначе ранят своих детей. Это неизбежно. И на ребенке, будто на чисто вымытом стакане, остаются следы того, кто к нему прикоснулся. Иногда это грязные пятна, иногда трещины, а некоторые превращают детство своих детей в мелкие осколки, из которых уже ничего не склеишь.
Рана, нанесенная отцом Эдди, заключалась в том, что с самого первого дня отец относился к нему с полным пренебрежением. Когда Эдди был младенцем, отец почти никогда не брал его на руки, а когда он стал постарше, отец чаще всего хватал его за руку, но не с любовью, а с раздражением. Мать относилась к нему с нежностью, а отца не заботило ничего, кроме дисциплины.
По субботам отец брал его на пирс. Эдди шел туда, рисуя в своем воображении карусели, сахарную вату, но не проходило и часа, как отец отыскивал знакомого и просил его: «Присмотри за мальчуганом, а?» И Эдди оставался на попечении акробата или дрессировщика, а отец возвращался только к вечеру, нередко пьяный.