оря уже обо всех остальных. Именно в этот момент Ельцин, подобно горьковскому Данко, вырвавшему себе сердце, чтобы его пламенем указать дорогу остальным, вырвал из своего сердца партийный билет прямо на последнем, XX VIII съезде КПСС, и бросил его на стол, указав дорогу остальным. В партии начался обвал, завершившийся в августе 91-го года.
Обгоняя друг друга, все спешили выйти из партии. Болото высыхало, оставив на дне только тину, которая хотя и воняла, но была уже практически безопасна, поскольку все, кому это было нужно, быстро сообразили: чтобы остаться в партии нового вождя, нужно побыстрее выйти из КПСС. Теперь будут требовать в анкетных данных не когда ты вступил в КПСС, а когда ты из КПСС вышел. Чем раньше, тем больше почета и шансов попасть на теплое место.
Харизма Ельцина, таким образом, складывалась не только из его «великокняжеского прошлого», дававшего ему право, подобно принцу Оранскому, возглавить одну из территорий разваливающейся империи, но и из-за явного желания взять в свои руки власть в период небывалого крушения, на что необходимо большое мужество. Нет ничего отраднее, как в период поражения и почти полного хаоса услышать повелительный голос: «Слушай мою команду» и сгруппироваться вокруг того, кто нашел в себе хладнокровие и смелость эту команду отдать.
В самом деле, трудно представить себе Лигачева, Романова, Рыжкова или даже Крючкова с Язовым, стоящими на башне танка и, несмотря на кажущуюся безнадежность собственного положения, с задором читающих указы, объявляющих твоих противников вне закона.
Не менее трудно было для первого секретаря обкома с такой непринужденностью «идти в народ», как говорили встарь, или стать «популистом», как любят говорить ныне. А затем из популиста превратиться в первого в тысячелетней истории России всенародно избранного президента, не оставившего ни единого шанса своим многочисленным соперникам.
Можно с уверенностью сказать, что не будь в этот момент у России такого лидера, как Ельцин, сама Россия уже вряд ли существовала бы, агонизируя в бесчисленных конфликтах, развязанных тщеславными и неумными мелкими партийными князьками и ханами. Но сохранившийся в них страх, выкованный былой партийной дисциплиной, заставил их признать Ельцина в качестве главы государства. Среди бывших РУССКИХ правителей никто не имелбольших прав на «московский стол», чем он. И это объективная истина, ибо партийная номенклатура давно перестала быть даже привилегированной аппаратно-чиновничьей верхушкой, а превратилась в сословие со всеми свойственными именно сословию предрассудками. И с точки зрения сословной, Ельцин имел преимущественные права в силу своей знатности.
Это стабилизировало обстановку наверху.
Что же касается народа, которому впервые разрешили практически свободно высказать свою волю на выборах, хотя обычно мнением народа в таких вопросах совершенно не интересовались, то для него Ельцин стал некоторой смесью бунтаря и мученика, чем-то вроде Ивана-царевича, не побоявшегося (в отличие от других) прыгнуть в кипящий котел, чтобы вылезти из него еще более сильным и красивым, а главное — более легитимным.
История на всех своих самых крутых поворотах проводит естественный отбор национальных руководителей, спасающих свои страны в тот момент, когда, казалось, их уже никто и ничто спасти не может. А развернуть такую огромную страну, загнанную в смертельный тупик бредовыми марксистско-ленинскими заклинаниями и не только развернуть, но и заставить, пусть с лязгом и скрежетом, идти по новому пути — эту задачу никто, кроме Ельцина, не мог бы выполнить. Его либо зарезали бы на следующий день, либо тихо убрали бы в психбольницу, либо скончался бы в «Кремлевке» от «простудного заболевания».
«Кто еще мог повернуть эту полурелигиозную страну, в которой сплавлены страх с гневом, а лицемерие — с чувством собственного достоинства?» — резонно спросил как-то Геннадий Бурбулис, бывший преподаватель научного коммунизма, а ныне — один из ближайших советников Ельцина, которых тот перетащил в Москву из Свердловского областного и городского комитетов КПСС.
Ельцину удалось развернуть Россию в самый последний момент, когда уже казалось предрешенным, что она разделит участь Советского Союза. И удалось это сделать, в отличие, скажем, от Петра Великого, фактически без крови, без массовых казней, без обычной для России беспощадной мстительности властей нынешних властям предыдущим. Даже арестованные члены так называемого ГКЧП были вскоре выпущены из тюрьмы, а суд над ними превратился в какое-то ленивое шоу, никак не напоминающее ту железную поступь военных трибуналов, когда сами арестованные находились у власти.
Однако никто — ни сам президент Ельцин, ни его ближайшие сотрудники, помогавшие ему на краю бездны развернуть гигантскую страну, — не знал толком, куда рулить дальше. Фарватер, по которому прошла западная цивилизация, казался слишком узким и опасным для России, имевшей другие габариты. Никто не знал, сядет страна на мель на очередном повороте или подорвется на мине, которую кто-либо ей услужливо подставит на пути. А может быть, выкинется на берег, разваливаясь на куски. А другого фарватера, прорытого специально для России, для ее «особого пути», не существовало, и прорыть его не представлялось возможным.
Тем большим был искус повернуть назад.
Назад к добрым старым временам партократии,Госплана и тотального распределения, забыв, куда эти славные времена завели Советский Союз. По большому счету, те, кто боялся или просто не хотел идти вперед, и слились в непримиримую оппозицию, желая во что бы то ни стало затормозить, а то и вовсе остановить движение вперед.
А президент желал продолжать движение по избранному пути, отлично понимая, что нет ничего более страшного, чем остановка на минном поле, когда часть его уже пройдена.
Это делало схватку неизбежной, а в такой ситуации никакие писаные (особенно не им) законы не могли остановить президента Ельцина.
Можно вспомнить, как 23 августа 1991 года, когда возвращенный из форосского плена Горбачев что-то невнятно пытался объяснить российским депутатам, Ельцин «в качестве разрядки» объявил своим указом о роспуске КПСС. Разве роспуск КПСС был конституционным? Но общество давно ждало этого, ибо нарыв давно созрел и требовался легкий укол скальпелем, чтобы его прорвало и избавило организм от опасности общей гангрены.
Разве было конституционным Беловежское соглашение? Но опоздай это соглашение на месяц, и республики СССР схлестнулись бы с Россией в войне, которую нельзя было бы назвать гражданской. Никто уже не помнит, как облегченно вздохнули те, кто всего через год стал орать о «Беловежском заговоре», погубившем СССР.
А введение президентства в России непосредственно под Ельцина было конституционно? Но его все хотели, и оно стало реальностью.
Ельцин всегда знал, когда и при каких обстоятельствах с наименьшими потерями он может переступить черту, не считаясь с законами.
И сейчас он знал, что Верховный Совет под водительством Хасбулатова, формально защищенный неприступными статьями Конституции, всем надоел и всех раздражает. Более того, Верховный Совет сплотил вокруг себя все силы, готовые на все, чтобы снова оттащить страну назад — в тот самый тупик, из которого ее удалось вывести.
Представлялась прекрасная возможность прихлопнуть всех одним ударом. А вместе с тем, предметно показать, что в России есть власть, способная в любых условиях навести порядок. Даже в условиях демократического беспредела.
Слабость позиции президента Ельцина заключалась в том, что искренне не желая возвращения страны в тоталитарно-плановое вчера, он и его советники плохо себе представляли курс, по которому следовало двигаться дальше, ибо уже становилось ясно, что для того заколдованного круга, в котором билась и конвульсировала огромная страна, нет ключей, и ни один из западных рецептов сработать не может.
Страна, которую в течение 70 лет коммунисты держали в замороженном состоянии, вовсе не оттаяла, как надеялись смелые экономисты, проектируя реформы.
Привитая народу чудовищным методом массовых убийств иждивенческая психология профессиональных нищих заставляла каждую клеточку огромного российского организма снова и снова генерировать тоталитаризм в самых разных его проявлениях.
И несмотря на то, что Ельцин, впервые в русской истории, посмеивался над своими карикатурами в прессе, пытался вдумчиво разобраться в претензиях к нему справа и слева, не обращал внимания на грязные выпады и оскорбления, пытаясь поддержать в стране полную свободу печати, собраний и союзов — основы любой демократии, он оставался тоталитарным лидером, хотя и не понимал этого. Он поймет это позднее, но более дорогой ценой…
На Ивановской площади Кремля, улыбаясь в объектив телекамеры специальной бригады при управлении администрации президента, силовые министры обменивались рукопожатиями с президентом и друг с другом. Грачев и Ерин были в генеральской форме, Галушко и президент — в штатском.
Министры демонстрировали свою верность президенту, давая понять Руцкому, как опрометчиво и глупо он поступил, назначив собственных министров.
— Какое будущее вы видите для Верховного Совета? — спросил президента Ельцина голос, остающийся за кадром.
Как обычно, медленно чеканя слова (чтобы до всех дошло), с каменным выражением лица, на котором шевелились только губы, Ельцин ответил:
— Верховного Совета более не существует. Он распущен. Выборы нового парламента в декабре, вместе с референдумом по новой Конституции. Народ сам сделает выбор.
— Что вы скажете по поводу того, что Верховный Совет объявил президентом России Александра Руцкого?
Губы Ельцина дрогнули в усмешке:
— Это несерьезно.
Силовые министры почтительно молчали.
— Если Верховный Совет не подчинится вашему указу, вы намерены предпринимать какие-нибудь конкретные меры, чтобы заставить их это сделать? — допытывался голос.
— Никаких силовых мер против Верховного Совета предпринято не будет, — заверил президент. — Думаю, они сами все поймут. Конечно, если руководство Верховного Совета спровоцирует какие-либо нарушения законности и правопорядка, мы примем соответствующие меры. Но я надеюсь на их разум.