— И тем не менее не так уж Булавен и не прав, — вступая в дискуссию, произнес Учитель, вновь повернувшись лицом к остальным. — На самом деле у салажонка все же есть небольшой повод надеяться. Правда! В ставке, конечно, могут высчитать, что в среднем новобранцы живут на передовой не более пятнадцати часов. Но ведь это же средняя цифра. Кто знает, может, салажонок будет более удачлив. Может, он продержится дольше. Пережив аварийное приземление, он уже один раз победил законы статистики.
— Ха! Иногда, Учитель, ты становишься ничем не лучше Булавена, — покачал головой Давир. — Только там, где он мелет чепуху о надежде и оптимизме, ты рассуждаешь так, будто все еще не вышел из стен схолариума! Ты бы вспомнил лучше, что все мы здесь живем в реальном мире. Все, что ты сказал здесь о законах статистики и средних цифрах, очень хорошо, но не забывай: это Брушерок. То, что салажонок пережил высадку, не имеет уже никакого значения. Равно как и то, будете ли вы с Булавеном его опекать. Считайте, он уже труп. Ходячий мертвец! Поверь мне, орки сразу это почувствуют. Нет ничего, что понравилось бы им больше, чем вспороть живот салаге, у которого еще молоко на губах не обсохло.
— Я только хочу сказать, что, возможно, мы слишком уж буквально все понимаем, когда речь заходит об этом абстрактном сроке в пятнадцать часов, — не сдавался Учитель, причем в пылу спора все трое, похоже, забыли, что Ларн, о котором шла речь, стоит рядом и внимательно слушает. — Но ведь это не абсолютная величина. Это лишь среднее арифметическое. Что бы мы сейчас себе ни думали, салажонок в результате может прожить и дни, и месяцы, и даже годы.
— Годы?! — воскликнул Давир. — Ну, знаешь, Учитель, ты для меня действительно загадка! Никогда не видел, чтобы человек мог так долго и красиво говорить, и все через задницу! Ты действительно думаешь, что салажонку удастся прожить в этом месте долгие годы?! В следующий раз ты нам скажешь, что командование сектора вот-вот произведет Булавена в генералы! Да ты, наверное, еще не видел салажонка в бою…
— Прекратите! — спокойным, но твердым голосом сказал Ларн, не желая больше терпеть, чтобы о нем говорили как о ком-то отсутствующем. — С меня хватит. Прекратите называть меня салажонком. Меня зовут Ларн!
Все, кто был в траншее, мгновенно повернулись и, будто не в силах поверить, что кто-то посмел вмешаться в их разговор, молча на него уставились.
— Что?! Тебе не нравится, что мы тут все называем тебя «салажонок», не так ли? — с изрядной долей сарказма воскликнул Давир несколько секунд спустя. — Возможно, мы тебя обидели? Ранили твои чувства?
— Нет, — неуверенно начал отвечать Ларн. — Я… Вы меня не поняли. Я только подумал, что вам лучше употреблять в разговоре мое имя. Мое настоящее имя… Ларн, а не «салажонок».
— Да что ты говоришь! — усмехнулся Давир, смерив его холодным взглядом, в то время как Зиберс смотрел на него враждебно, а Булавен и Учитель с грустью. — Нет, салажонок, это ты еще не понял, что здесь к чему. Думаешь, мне есть дело до того, как тебя зовут? Да моя голова уже и так забита! Какой смысл запоминать то, что напишут на могильном знаке еще до заката дня. Ты хочешь, чтобы я запомнил твое имя? Прекрасно! Скажи мне его опять через пятнадцать часов!.. Может, к тому времени оно и будет того стоить!
Глава девятая
15:55 по центральному времени Брушерока
СО СТОРОНЫ НЕЙТРАЛЬНОЙ ПОЛОСЫ ЧТО-ТО ДВИЖЕТСЯ
В КАРАУЛЕ С БУЛАВЕНОМ
РАЗМЫШЛЕНИЯ О МЕТКОСТИ ЛЮДЕЙ И ГРЕТЧИНОВ
ЦВЕТНОЕ ПЯТНЫШКО ПОСРЕДИ СЕРОЙ ПУСТОШИ
УРОК ТОГО, КАК ЛУЧШЕ БЫТЬ ПРИМАНКОЙ
Его медленное движение по пустоши длилось уже часы.
Осторожно продвигаясь по сантиметру, с макушки головы до когтей ног выкрашенный в серый цвет глины, с длинноствольной, древнего вида бластой, в несколько слоев замотанной тряпьем, он полз на брюхе сквозь мерзлую грязь по местности, которую среди презренных хумми было принято называть нейтральной полосой. Медленно, подобно орку-ловцу, вооруженному палкой-хваталкой и охотящемуся за сквигом, он каждый раз, едва переместившись на дюйм, снова застывал в ожидании. Переместился на дюйм — и замер. Переместился на дюйм — и замер. И так снова и снова, всегда с опаской, что его добыча за ним наблюдает.
Далеко впереди что-то блеснуло, и он остановился. Абсолютно уверенный, что один из караульных хумми его заметил, он весь напрягся, в любую секунду ожидая ощутить боль от прожигающего плоть лазерного луча или услышать выстрел дробовика, однако ничего из этого не случилось. Он лежал не шелохнувшись, пока по прошествии нескольких минут не убедился, что все обошлось и можно вновь продолжить опасное путешествие. Медленное движение возобновилось: дюйм за дюймом, по мерзлой грязи, неуклонно в сторону своей цели.
Наконец где-то на середине нейтральной полосы он достиг края небольшой воронки. Некоторое время он ее разглядывал. Затем, подчиняясь внутреннему инстинкту, который и сам вряд ли смог бы себе объяснить, нырнул вниз. Оказавшись вне зоны видимости противника, он стал двигаться намного живее и, проворно вскарабкавшись на противоположную стену воронки, начал сквозь оптический прицел бласты искать себе цель. Сначала он не увидел ничего. Но затем, когда на некотором расстоянии заметил, как высунулась из земли голова в подбитой мехом каске, он понял, что инстинкт его не подвел. Он нашел себе жертву.
Дыша через нос и избегая резких движений, которые могли бы спугнуть добычу, он прицелился сквозь свою оптику и стал плавно нажимать пальцем на спусковой крючок бласты. Когда он делал это, приятная теплота разлилась у него по телу до самой макушки и ясная, отчетливая мысль пришла ему в голову.
Если он произведет этот выстрел, вожак будет доволен…
— Не стоит принимать близко к сердцу то, что сказал Давир, салажонок, — успокаивал его Булавен. — На самом деле он так не думает. Это у него просто такая манера общаться.
Заступив в караул, Булавен стоял сейчас на стрелковой ступени рядом с Ларном и окидывал взглядом просторы нейтральной полосы. К тому времени остальные гвардейцы, расположившиеся под ними на дне траншеи, уже притихли. Завернувшись, как в одеяло, в еще одну шинель и натянув шарф на большую часть лица, Давир дремал, привалившись спиной к запасным топливным канистрам для огнемета. Сидящий рядом с ним Учитель не издавал ни звука, погрузившись в чтение пожелтевших страниц какой-то потрепанной, зачитанной до дыр книги. Лишь Зиберс производил некоторый шум. Было видно, как, сидя на дне траншеи, он затачивает оселком края своей саперной лопатки. Низкий скребущий звук, который производило трение камня о металл, зловеще соответствовал тем враждебным взглядам, что время от времени бросал молодой гвардеец в сторону Ларна.
— Да, салажонок, это хороший трюк, — одобрительно заметил Булавен, увидев, как Ларн смотрит на Зиберса. — Если ты заточил края своей саперной лопатки, — считай, у тебя есть отличное оружие на случай ближнего боя с орком. Уж точно лучше, чем штык. Конечно, нужно быть осторожным, чтобы не заточить края слишком остро. Иначе лопатка треснет, когда тебе придется окапываться.
— И часто у вас такое случается? — спросил его Ларн, невольно вздрогнув при воспоминании о своей недавней схватке с гретчином. — Ближние бои с орками, хотел я сказать.
— По возможности стараемся, чтобы не очень часто, — ответил Булавен, похлопывая выступающую часть громадного огнемета, что стоял рядом. — По мне так если убивать орков, то лучше уж с помощью моего старого доброго друга. Хотя иногда, когда орки навязывают нам ближний бой, тут уж ничего не поделаешь… Тогда приходится использовать все, что только под руку попадет: лазпистолет, нож, саперную лопатку… Но тебе, салажонок, не стоит уж так беспокоиться. Ты держись меня, Учителя, Давира… — и все будет в порядке.
— Простите меня, Булавен, — возразил здоровяку Ларн, — но все это не слишком вяжется с тем, что вы говорили раньше…
— Эх… я же тебе сказал, салажонок: не стоит принимать это близко к сердцу, — ответил Булавен. — Давир и сам не слишком верит в то, что порой говорит. Просто у него такая манера — время от времени выплескивать на людей свое раздражение, а тут ты ему подвернулся… Между нами говоря, я думаю, это из-за того, что он такой коротышка… Знаешь, любит порассуждать… Думает, это придает ему значимости. Поверь, тебе надо выбросить все это из головы, словно никогда не слышал.
— А пятнадцать часов? — спокойно спросил Ларн. — Как быть с этим?
В ответ Булавен умолк, и на несколько мгновений его широкое простодушное лицо неожиданно приобрело почти глубокомысленное выражение. Затем, после некоторого раздумья, он заговорил снова:
— Знаешь, салажонок, порой о некоторых вещах лучше не задумываться. Порой лучше просто иметь веру…
— Веру? — переспросил Ларн. — Вы хотите сказать, веру в Императора?
— Да… Или нет. Может быть… — Слова Булавена вдруг стали такими же неуверенными и задумчивыми, как и выражение его лица. — Я уже не знаю, салажонок. Когда я только стал гвардейцем, я верил во много разных вещей… Верил в генералов. Верил в комиссаров… Больше всего я верил в Императора. В людей из первых двух категорий теперь я точно больше не верю. А что касается Императора… Знаешь, во всей этой мясорубке порой очень трудно разглядеть Его милосердие к людям. Но человек ведь должен во что-то верить… Так что — да. Как ни странно, да, я все еще верю в Императора. Я в Него верю. А также я верю в сержанта Челкара. Эти двое, собственно, и составляют два главных пункта моей веры.
— Но есть и еще кое-что, салажонок… — после некоторой паузы продолжил Булавен. — И это кое-что не менее важно, чем вера. Надежда! Понимаешь, в этом Давир не прав. У человека должна быть надежда, иначе он все равно что уже мертвый. Она так же важна для нас, как воздух, которым мы дышим. Поэтому запомни, салажонок, как бы плохо ни шли у тебя дела, какими бы беспросветными они тебе ни казались, ты ни в коем случае не должен переставать надеяться. Поверь мне, будешь надеяться — все у тебя будет хорошо.