По мнению Мэжнуна, Мигель был вожаком их маленькой стаи. Эта идея раздражала Ниру. Она отказывалась признавать, что каким-либо образом подчинялась мужу. Для пуделя это звучало неубедительно. Он замечал, как она уступает Мигелю. Он слышал интонации их голосов – ее звучал неизменно почтительно, – пес видел, как они шли вместе или ели за столом. Их неравный статус был настолько очевиден, что Мэжнуну казалось, будто Нира только притворяется, что его не понимает, чтобы сохранить лицо.
В отношении Мэжнуна к Мигелю имелись свои нюансы, но в целом все было просто. Пес отдал бы жизнь за Ниру, но не за Мигеля. Отчасти потому, что мужчина был главой их семьи, и Мэжнун скорее искал бы у Мигеля защиты, а не бросался бы спасать его. Мигель, не считавший Мэжнуна какой-то необыкновенной собакой, садился на пол и играл с пуделем: мотал его головой из стороны в сторону, гонялся за ним, отбирал у него игрушки и кидал их, заставляя пса их приносить, начесывал ему пузо и бока. Все это, разумеется, было слегка унизительно, но порой так приятно было соревноваться с Мигелем за мячик, инстинктивно лаять, когда мужчина его толкал, прыгать на него, шутливо оспаривая его доминирование. Нира, конечно, тоже пыталась с ним играть. Когда они выходили на улицу, она бросала Мэжнуну красный мячик, но было видно, что душа ее к этому не лежала. Она не могла заставить себя прокричать: «Давай, мальчик, неси!», словно мячик был самой важной вещью на земле. Ей казалось унизительным притворяться, будто мячик хоть как-то интересовал Мэжнуна, когда они оба знали, что это не так. В общем, Мигель был похож на сильного пса, которого Мэжнун одновременно боялся и которым восхищался, поэтому он оскорбился, когда Нира усомнилась в статусе своего мужа.
К сожалению, Нире этот вопрос не давал покоя. Как-то раз она спросила пуделя, кто, по его мнению, был вторым после Мигеля, если Мигель, как она выразилась, «сам великий Пу-Ба»[6]. Формулировка сама по себе была уничижительной, но насмешливый тон женщины переходил все границы. По мнению Мэжнуна, они с Нирой располагались на одной ступени иерархической лестницы. Ее вопрос подразумевал оспаривание этого, отрицание. Пес, жестко (но не нападая) дал понять, как относился к этой мысли: он зарычал, оскалившись, опустил хвост. Это стало неприятным моментом для них обоих, но надо понимать, что вопрос Ниры был невероятно грубым. В течение нескольких дней после их ссоры Мэжнун демонстративно ее не замечал, отворачивался от еды, которую она ему накладывала, и выходил из комнаты, если она появлялась на пороге. Нира поняла, что невольно зашла слишком далеко, но Мэжнун не принял ее извинений. Ему казалось, что у него теперь только два выхода: остаться с кем-то, кто попытался оспорить его статус, или уйти. Если он останется, ему придется заставить Ниру его уважать. Новичок в том, что касалось методов ведения дискуссии, он не знал, как привить уважение, не прибегая к насилию. Но он скорее тысячу раз бы умер, чем причинил Нире боль. И вот, не видя иного выхода, Мэжнун выбрал изгнание. Он вышел из дома, не сообщив Нире, что уходит навсегда.
Это был, конечно, роковой момент. Многие из богов сделали ставки на обстоятельства смерти Мэжнуна, и те, кто хотел, чтобы он умер счастливым, надеялись на то, что пес помирится с Нирой. Если бы не указ Зевса, любой из них мог бы вмешаться. А так никто не осмелился действовать открыто. Но Гермес, лелеявший свою обиду, был огорчен тупиком, в который зашли отношения Ниры и Мэжнуна. Он в свое время вмешивался, чтобы спасти Принца, а не Мэжнуна, но он же был и среди тех, кто верил, что по крайней мере у пуделя есть шанс встретить хорошую смерть.
– Мой бедный дорогой брат, – сказал Аполлон. – Это ускользает твой последний шанс. Пес будет несчастен без этой женщины, ты согласен?
– Когда дело касается смертных, – ответил Гермес, – будущее неизвестно даже нам.
– Говоришь как человек, – рассмеялся Аполлон.
Хотя Гермес посмеялся в ответ, слова брата его задели. Так, несмотря на предупреждения отца, бог воров и переводчиков решил вмешаться в судьбу Мэжнуна. Его излюбленным методом были сновидения, и он явился пуделю во сне.
Мэжнун не успел уйти далеко от дома, как вдруг почувствовал усталость. Только удалось найти безопасное место, как он сразу заснул и начал грезить.
Он оказался на лугу, со всех сторон окруженном тьмой. Трава была такой зеленой, что казалась нарисованной. Сам пес стоял под деревом, ствол которого исчезал где-то под облаками. Место не то чтобы пугало, но казалось опасным. Мэжнун напрягся, готовый наброситься, или наоборот, отпрыгнуть от того, что появилось из темноты. Этим чем-то оказался пудель, столь же черный, как и он сам, но выглядящий гораздо более внушительно.
– У меня мало времени, – проговорил пес.
Эти слова не принадлежали к какому-то определенному языку – скорее, возникли прямо в голове Мэжнуна.
– Ты не должен оставлять Ниру. Твоя жизнь связана с ней.
– Я не могу вернуться, – возразил Мэжнун.
– Я понимаю, но ты неверно понял слова Ниры. Люди думают не так, как ты.
– Как мы, – поправил его Мэжнун.
– Как ты, – повторил Гермес. – Я желаю тебе добра, но я не пес. Возвращайся к Нире. Ты больше никогда не истолкуешь ее слова превратно, как и она твои.
– Откуда тебе это знать? – спросил пудель.
– Как я сказал, так и будет, – ответил бог.
На этом сон кончился, и Мэжнун проснулся. Он был на лужайке возле Хай-парка, неподалеку от главного входа со стороны Парксайд и того места, где разворачиваются трамваи. Конечно, Мэжнуну и раньше снились сны, но никогда они не были настолько яркими. Он помнил все до мельчайших подробностей и даже засомневался, правда ли это все ему только приснилось.
Ответ пришел довольно быстро. Когда пес шел по Парксайду, его оглушило орущее из машины радио. Он услышал слова:
В золотом шатре утра,
Когда небо повернулось спиной,
Когда небо повернулось спиной и не слушает,
Когда раскрылись панцири у устриц…
А потом машина уехала, и он больше ничего не мог разобрать.
В громкой музыке ничего удивительного не было. Люди в автомобилях часто пытались разбить головы окружающим своим шумом. Но Мэжнун внезапно понял текст, каким бы туманным он ни был. Он понимал и раньше, что тексты песен не имели того же смысла, что человеческие слова, что лирика существовала на пересечении смысла, ритма и мелодии. Временами побеждал смысл, иногда – ритм, иногда – мелодия. Бывало и так, что они воевали между собой, подобно тому, как в нем самом боролись эмоции, инстинкты и интеллект. А иногда все составляющие гармонично сосуществовали. Слова, которые он услышал, внезапно показались ему гениальной смычкой между смыслом, ритмом и мелодией, и как человек, который наконец понял шутку, Мэжнун сел и засмеялся, как когда-то смеялся Бенджи: почти задыхаясь от прорывающегося наружу удовольствия.
Но на этом его новоприобретенное понимание не закончилось. Идя по Хай-парку, Мэжнун обнаружил, что легко распознает подтекст невольно подслушанных разговоров. Он был поражен, услышав, как женщина сказала мужчине рядом с ней:
– Прости, Фрэнк. Я просто больше не могу…
…и пес разобрал в ее словах попытку одновременно утешить и уколоть собеседника. Какими сложноустроенными и порочными по натуре были люди! И как странно было вдруг ощутить всю глубину их чувств. Раньше Мэжнун считал их чахлыми, неуклюжими, не замечающими очевидное, а теперь осознал, что люди по-своему были почти столь же глубоки, как и собаки.
Мэжнун вернулся домой, чтобы посмотреть, как теперь он будет понимать Ниру.
Его не было не больше двух часов. Задняя дверь по-прежнему была не заперта. Пес поднялся на задние лапы, надавил на ручку и вошел в дом. Словно поджидая его, под дверью стояла Нира.
– Джим, – вымолвила она. – Я думала, ты от нас ушел.
Мэжнун уловил все оттенки ее чувств – ее раскаяние, ее тревогу, привязанность к нему, печаль, облегчение от того, что он вернулся, и смущение от того, что она вот так разговаривает с собакой. Но, конечно, ответить на все это разом он не мог.
– Бо́льшую часть жизни меня называли Мэжнуном, – сказал он. – Это имя мне дал мой первый хозяин, и я предпочитаю именно его.
Нира так привыкла понимать его без слов, что не сразу поняла, что он заговорил. Ее охватило странное, мимолетное ощущение, будто пес взаимодействовал с ней на каком-то новом уровне сознания.
– Прости, Мэжнун, – произнесла она наконец. – Я не знала.
Дар Гермеса оказался не только невиданно щедрым и ценным, но и весьма обременительным. Из пса, неплохо говорящего по-английски, Мэжнун превратился в пса, понимавшего все человеческие языки. На прогулках по району Ронсесвейлз ему иногда даже приходилось сознательно отключаться, чтобы не слушать разговоры на польском:
– Te pomidory są zgniłe!
или венгерском:
– Megörültél?
Услышать другие языки было все равно, что услышать новые ритмы, мелодии, мотивы. Временами он настолько увлекался, что Нире приходилось возвращать его к жизни:
– Мэж, пойдем. Нас ждут дела.
(Любимым человеческим языком Мэжнуна, вне всякого сомнения, оставался английский. И вовсе не потому, что английский он выучил первым. Дело было в том, что из всех языков, которые пес слышал, именно он лучше всего подходил собакам. Да, на английском собаке приходилось думать иначе, но звуки и интонации английской речи лучше всего имитировали тональный диапазон собачьего языка. Приятным следствием любви Мэжнуна к английскому – приятным для него и для Ниры – стало его увлечение поэзией. Запомнивший стихи Принца и взявший их за образец, Мэжнун сочинял в похожем стиле. А потом читал получившееся Нире.
В Китае, как известно, псов едят,
И горе мне там очутиться.
Я проклинаю тех, что съесть меня хотят,