Мне смерть несут воспоминанья,
Они— источник угасанья,
Они же лечат мой недуг.
Коль вас мой взгляд теряет вдруг,
В душе рождаются рыданья,
И вновь шепчу: "Вас нет, мой друг,
Мне смерть несут воспоминанья!"
И не с кем мне делить досуг,
И ни к чему увещеванья,
Жду молча нового свиданья
И окончанья адских мук.
Когда не вижу вас, мой друг,
Мне смерть несут воспоминанья,
Они— источник угасанья,
Они же лечат мой недуг.
Йоханнес Окегем[75]
Уста смеются, но душа рыдает,
В глазах огонь, но сердце остывает
И проклинает день, что мне беду несет:
Хоть мнится мне порой, что счастие придет,
Мне счастье это смертью угрожает.
О, злое сердце, слишком лжива ты!
Как смела ты предать мои мечты
И данное нарушить обещанье?
Коль в этом месть твоя, средь светской суеты
Молю тебя, чтоб поспешила ты,
Убив меня, прервать мои страданья.
Мне жалость страшной смертью угрожает,
Жестокосердие, напротив, воскрешает:
Я смертью оживлен, но жизнь меня убьет,
Душа не вынесет той ноши, что несет,
Притворный смех печаль мою скрывает.
Уста смеются, но душа рыдает,
В глазах огонь, но сердце остывает
И проклинает день, что мне беду несет:
Хоть мнится мне порой, что счастие придет,
Мне счастье это смертью угрожает!
Джон Бедингем[76]
Бог истинной любви, ты радуешь влюбленных,
Прости меня за то, что предала любовь,
Покинула навек и не увижу вновь,
Не подниму очей, страданьем омраченных.
Тому, кто был звездой ночей моих бессонных,
Я сердце отдала, пылала жарко кровь.
Бог истинной любви, ты радуешь влюбленных,
Прости меня за то, что предала любовь.
Он обманул меня, и ложью оскорбленных,
Я чувств своих ему не подарила вновь:
Он недостоин их, убью свою любовь
В душе и сердце, мукой истомленных.
Бог истинной любви, ты радуешь влюбленных,
Прости меня за то, что предала любовь,
Покинула навек и не увижу вновь,
Не подниму очей, страданьем омраченных.
Ю. Л. Бессмертный. Брак, семья и любовь в средневековой Франции
Иной читатель, познакомившись с «Пятнадцатью радостями брака», мог бы сказать: «Мир не меняется» и в подтверждение сослаться на то, что и шестьсот лет назад у всех на слуху была и неверность жен, и легкомысленность девиц, а неудачные браки и несчастные семьи встречались на каждом шагу. В действительности, однако, все не так просто.
Каждое время наполняет все ключевые явления человеческой жизни, и в том числе брак, любовь, счастье и несчастье, своим неповторимым содержанием. Поэтому и представления людей разных исторических эпох об окружающем их мире, об основных ценностях жизни, о самих себе глубоко различны. Одна из задач исторической науки как раз в том, чтобы раскрыть меняющийся смысл этих представлений и показать, как в зависимости от социального контекста переосмысливается вся совокупность человеческих радостей и горестей. Только при таком подходе можно понять подлинные мотивы, побуждавшие мужчин и женщин далекого прошлого спешить (или, наоборот, не спешить) с браком, сохранять (или не сохранять) супружескую верность, выбирать ту или иную партию в браке или оставаться холостяком. Уяснение подлинного смысла собранных в этом издании французских литературных и ученых текстов XIII—XV вв., посвященных браку, требует поэтому немалых усилий.
Воззрения на институт брака и вообще на взаимоотношения полов пережили в средние века весьма глубокую эволюцию. Католическая церковь «признала» брак довольно поздно. В раннее средневековье среди христиан пользовались наибольшим распространением взгляды на брак, сформулированные на основе новозаветных текстов св. Иеронимом (347—430 гг.) и папой Григорием Великим (530—604 гг.). Эти отцы церкви видели в любом браке прежде всего повторение «первородного греха», совершенного прародителями рода человеческого Адамом и Евой. Поэтому любые брачные союзы решительно осуждались, и подлинно достойными христианами считались лишь те, кто отказывался от брака. (Показательно, что эта точка зрения в определенной степени не утратила своего влияния и в наши дни: как известно, благодать священства в католической церкви даруется только людям, давшим обет безбрачия.)
Однако уже во времена св. Иеронима существовала и иная трактовка установлений Священного Писания, касающихся брака. Она принадлежала Блаженному Августину, епископу Гиппонскому (354—430 гг.). Признавая превосходство девственников над женатыми, Августин утверждал тем не менее, что в законном супружестве половой акт превращается из смертного греха в грех простительный, «ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться» (Первое послание к коринфянам, 7, 9); важно лишь, чтобы соитие совершалось не ради наслаждения, но только с целью рождения себе подобных, часть которых, ведя праведную жизнь, могла бы впоследствии заменить в раю падших ангелов. Эта концепция Августина была официально одобрена церковью сравнительно поздно — в начале IX в. И только тогда церковный брак стал шире распространяться в народных массах.
До этого времени во Франции бытовали две матримониальные традиции — позднеантичная и древнегерманская. Ни одна из них не исключала одновременного существования двух-трех видов супружеских союзов. Они различались по своей престижности, но ни один из них не имел ничего общего с моногамным христианским браком. Знакомое нам понятие «брак» просто отсутствовало. Термином, который позднее служил для обозначения брака, называли в ту пору более или менее длительный супружеский половой союз, нередко сосуществовавший с какой-либо иной формой сожительства мужчин и женщин, также признанной в праве.
Не было тогда и привычного для нас понятия «семья». В среде простолюдинов домохозяйственные группы сплошь да рядом включали, помимо супругов и их детей, родственников отца (или матери), а также временных сожительниц главы дома и их детей. Частенько «одним домом» жило несколько супружеских пар, связанных общим предком. Особенно был заметен приоритет кровнородственных связей перед матримониальными в среде аристократии. В принадлежащих знати замках супруги жили вместе с многочисленной свитой, включавшей прежде всего кровных родственников. Церковь участвовала в процедуре бракосочетания, как правило, только тогда, когда дело касалось королевских семей. Но и в королевских семьях вплоть до VIII в. словом «жена» (uxor) могли назвать не только официальную супругу, но и других сожительниц короля. Браки же простолюдинов, да и многих знатных заключались по большей части без участия священника.
Христианская концепция моногамного нерасторжимого брака получает признание во Франции (как и в других западноевропейских странах) лишь в XII—XIII вв. Только в это время брак причисляется к основным христианским таинствам. В процедуру бракосочетания включается и церковное благословение. Однако для большинства современников церковная трактовка понятий «брак» и «жена» еще долгое время остается достаточно чуждой. Невозможность сочетать церковный брак с другими формами супружеских союзов или тем более нерасторжимость церковного брака казались не только непривычными, но и неоправданными .
В среде знати, например, существовал давний обычай оставлять прежнюю жену, если представлялась возможность породниться с более знатным родом. Привлекательность более высокородных невест обусловливалась отнюдь не обязательно их большим богатством или особой близостью к королевскому двору. Не менее, если не более важным было то, что, согласно принятым представлениям, все основные достоинства человека — и особенно рыцарские доблести — считались врожденными качествами, передававшимися с кровью отца или матери. От выбора брачной партии или же от ее изменения зависела с этой точки зрения самая судьба рода, его благополучие и процветание. Запрет разводов препятствовал, таким образом, реализации некоторых укоренившихся представлений того времени. Поскольку в наибольшей мере эти представления были характерны для знати (хотя сходные идеи можно было встретить и у простолюдинов), церковная концепция брака с особенным трудом прививалась в среде аристократии. Но и сами клирики сплошь да рядом уклонялись от выполнения предписанного им канона безбрачия. Многие из них имели постоянных конкубин и детей. В общем матримониальная практика XII—XIII вв., существенно отличаясь от более ранней формальным признанием приоритета церковной концепции, еще не предполагала всеобщего ее приятия.
Помимо отказа от принципа моногамии, для массовой модели поведения было тогда характерно особое акцентирование плотского начала в браке. Даже среди богословов XII в. еще не было единодушия в том, что следует признавать сутью брака — «согласие» на него (предполагавшее по крайней мере психологическую готовность к заключению данной брачной партии) или же подкрепление такого согласия плотским соитием. На практике же такое соитие долгое время исчерпывало эмоциональную сторону супружеских отношений. Отчасти это было связано с некоторыми общими чертами социальной психологии того времени. Люди вообще не считали нужным стесняться проявления чувств. Жаркие объятия, как и «потоки слез», не случайно сплошь и рядом упоминаются в самых разных литературных сочинениях XI—XIII вв. И гнев, и страх, и ненависть, и пристрастие выражались неприкрыто и прямо. Хитрость и скрытность выступали скорее в качестве отклонения от нормы, чем правила.